Глава II. Проблема происхождения познания

 

Вопрос о происхождении познания дает повод к возникновению противоположности рационализма и эмпиризма или сенсуализма. Эмпиризм всякое познание выводит из восприятия; рационализм же, напротив, утверждает: научное познание вообще не может исходить из чувств, ему присущи всеобщность и необходимость, следовательно, оно есть произведение рассудка.

Я попытаюсь выяснить значение обеих теорий и свое положение к ним в форме исторического изложения[95].

 

Рационализм

 

Точка зрения обыкновенного мнения в этом вопросе – насколько о ней может вообще идти речь – ближе всего подойдет к сенсуализму: наше познание вещей ведет свое начало из чувственных восприятий.

Как только философия отделяется от обыкновенного мнения и начинает противопоставлять себя ему, тотчас же возникает рационалистическая теория. Философия претендует для себя на другое происхождение, чем то, которое она признает для обыкновенного мнения; пусть последнее в самом деле заимствует свои сведения из чувств; напротив, научное познание или философия происходит вовсе не из восприятия, а из мышления или разума.

В этом сходятся все первые большие системы греческой философии. Как ни различны их воззрения на сущность вещей; все они сходятся в том воззрении, что истина исходит не из чувств. Так, Гераклит бранит чувства: плохими свидетелями служат для людей глаза и уши тех, которые не обладают знающими язык душами, предполагая этим, что только тот поучается чувствами, кто с помощью критического рассудка умеет истолковывать их показания. Еще резче отрицает истинность чувств и обыкновенного мнения философия Элеатов; истина находится в одном только рассудке, чувства же производят лишь обманчивый призрак, они показывают единое и сущее как многое, подвижное, возникающее и преходящее. Зенон делает попытку показать при помощи мышления немыслимость, следовательно, невозможность и недействительность чувственного мира. Точно также сходятся в этом и оба другие антипода, Демокрит и Платон: к истине ведет один лишь рассудок, а не восприятие. Конечно, чувства не видят ни атомов, ни идей; их видит только рассудок, проникающий через разнообразие явлений к последним основаниям, к подлинно действительному.

Точно также и первые большие системы новой философии рационалистичны в теории познаниял – Декарт, Гоббс, Спиноза, Аейбииц. Они отправляются от математики; математическая физика, а в конце концов математическая теория мира является их целью. Конечно, последнюю, так же как и чистую математику, нельзя создать при помощи восприятия или опыта. К этому присоединяется еще дальнейшее обстоятельство: новая философия, по крайней мере у некоторых из новых философов, должна, подобно старой школьной философии, служить также в качестве рационального богословия и доказывать существование Бога и бессмертие души; а для этого опыт, конечно, не достаточен. Это отношение доставило рационалистической теории познания славу благонамеренности, в то время как эмпиризм и до сих пор подозревается в нечестивом направлении; еще и теперь, по крайней мере в Германии, обычны слова: эмпиризм ведет к материализму и атеизму.

Рационализм есть, следовательно, первая форма научной теории познания; он создан большими метафизическими системами, как их гносеологическое оправдание. Эмпиризм – позднейшего происхождения; он возникает в виде критики метафизических систем и их теорий познания.

Сначала я разовью в основных чертах рационалистическую теорию. Итак, ее утверждение таково: всякое настоящее или научное познание производится рассудком путем имманентного развития из первоначально‑достоверных принципов, а не из приобретаемых при помощи восприятия или доступных контролю опыта. Образец этого метода представляет нам математика. Здесь навязываются два вопроса, и ответы на них составляют собственно теорию познания рационализма: 1) Как приходим мы к этим первым началам, этим абсолютным точкам отправления знания? 2) Как происходит то, что такая система, построенная посредством рассудочной деятельности, доставляет нам объективное познание действительности? Ибо намерение всякой науки состоит все же в изображении действительности; но очевидно, что согласие такой априорной системы мыслей с действительным миром не само собой понятно, а в сущности весьма неожиданно.

Можно различить три основных формы рационализма; они отличаются друг от друга по их ответам на оба эти вопроса: метафизический рационализм, математический и формальный. Платон, Спиноза и Кант могут служить представителями этих трех основных форм.

Метафизический рационализм покоится на предположении, что действительность сама по себе есть мысль; поэтому она может быть познаваема посредством чистого мышления. Платон, подготовленный умозрениями элеатов, первый сделал эту мысль основанием большой философской системы. Прочным пунктом ориентирования служит ему следующее убеждение: мир чувственного восприятия не есть действительный мир. Действительность сама в себе есть сущая система понятий или мыслей, мир идей. Как приходим мы к познанию его? Ответ Платона собственно не гносеологический, а составляет часть его метафизики: душа есть нечто такое, что имеет с действительно действительным первоначальное сродство по существу. Она сама – мышление или дух, именно сама в себе или в своем настоящем виде. В своем земном существовании она является не как то, что она подлинно есть, – как чистое мышление; здесь сущность ее закутана или искажена примесью чувственного – восприятия и желаний. Но эта земная жизнь есть только один фазис ее бытия; сама она существовала еще до воплощения и будет существовать после отделения от тела. В бестелесном бытии она есть подлинно то, что она есть, и стоит здесь в непосредственном общении с действительно действительным, созерцая идеи, то есть мысля сущие мысли. В телесной жизни мышление ее затемнено чувственностью. Как люди, так говорит знаменитое сравнение в «Государстве», сидящие прикованными в пещере спиной к выходу, видят на задней стене пробегающие тени вещей, движущихся вне перед входом, так душа сидит в пещере тела и видит всякого рода тени вещей, отбрасываемых туда через отверстия тела – глаза и уши – движущимися мимо вещами. Во всяком случае она сохраняет слабый отблеск подлинного мышления, как воспоминание из того состояния бестелесности и ясновидения. И вот задача ее в этой жизни состоит в том, чтобы освобождать, насколько это возможно, мышление от чувственности, заслонившей его кажущимся и призрачным. Математика и диалектика – две великие формы мышления в понятиях – служат путем к этому.

Я не буду входить в критику этого рационализма, и в те зачатки приближающейся к эмпиризму теории познания, которые встречаются у Аристотеля. Этот последний, каким бы строгим и часто несправедливым судьей Платона он ни был, не сумел создать взамен ничего цельного: попытка эмпирической теории, происходящая из его наблюдения, и попытка рационалистической теории, происходящая из силлогистики, остаются непримиренными одна рядом с другой. Напротив, я хочу указать на то, как платоновское воззрение было возобновлено в спекулятивной философии нашего столетия. У Гегеля мы находим то же основное воззрение: действительность есть сама по себе мысль, развивающаяся с внутренней необходимостью идея; совершенное познание состоит в мышлении сущих мыслей; в диалектическом движении философского мышления повторяется или скорее охватывает самое себя с самосознанием сущая в живом самодвижении абсолютная идея.

Второй формой рационализма является математический рационализм семнадцатаго столетия. Он отличается от платоновского тем, что остается имманентным. Его утверждение такое: всякая наука, в особенности же и прежде всего естествознание, может и должна принять форму математики, т. е. форму демонстративной системы, выведенной из принципов. Декарт и Тоббс сходятся в этом основном предположении; Спиноза в своей «Этике» сделал опыт формального проведения его; Лейбниц, считающийся уже с появившейся тем временем эмпирической критикой, старался удержать его с некоторыми ограничениями.

Ответ на два указанные выше вопроса рационализма складывается здесь таким образом. На вопрос о природе первых начал демонстративного познания Декарт, правда, отвечает тоже выражением: это – врожденные идеи. Выражение это ведет свое начало из платоновской философии; но это только старое имя, а не старый смысл. Декарт не знает ничего о предсуществовании души и воспоминаний. То, что он предполагает этим, состоит в следующем: существуют такие элементы познания, которые первоначально производятся рассудком и не нуждаются ни в каком подтверждении опытом. Так показывает это математика. Ее начала – определения и аксиомы; истинность тех и других основывается не на восприятии и опыте. Определения математики – это понятия, абсолютно полагаемые рассудком; он поставляет понятие круга и касательной, степени и логарифма, взирая исключительно на самую свою функцию, а не на какое‑нибудь данное восприятие. Так, аксиомы – это положения, истинность которых не доказывается опытом, но которые, как только они поняты рассудком, тотчас же признаются им за абсолютно очевидные.

И вот в этом всюду состоит форма науки. Так прежде всего – физики; она есть, собственно, не что иное, как ветвь математики. Декартовская философия является на первой линии построением, имеющим целью показать возможность чисто математической физики. Ввиду этого сущность тела сводится на чистое протяжение; оно не имеет никаких других определений, кроме геометрических, никаких внутренних определений; этим оно подчиняется чисто математическому методу. Corpus est res extensa: это – математическое определение, точно также как определение угла или круга. Точно так же обстоит дело с понятием души: mens est res (mere) cogitans. К этому присоединяются теперь аксиомы, например, положение о сохранении субстанции: количество материи не увеличивается и не уменьшается; или положение о сохранении силы: количество движения неизменно, не бывает ни возникновения, ни уничтожения движения, а только перенесение его с одного тела на другое. На основании этих определений и аксиом требуется теперь развить естествознание, как демонстративную систему механики. При этом значение восприятия здесь то же, что для геометрии: оно может сообщить первый толчок к образованию понятий и положений. Но лишь в демонстративном доказательстве приобретаем мы настоящую, завершенную науку.

Этим дается ответ и на второй вопрос: откуда является согласие такой чисто имманентно развитой системы теорем с действительностью? Декарт отвечает: как математические понятия имеют гарантию своей истинности в самих себе и не нуждаются ни в каком подтверждении опытом, так и эти определения. Он высказывает это воззрение в форме общего положения: истинно то, что я усматриваю ясно и отчетливо. Всякое ясное само по себе и отчетливое понятие имеет гарантию своей истинности именно в этой своей мыслимости или возможности; quidquid clare ac distincte percipio verum est – положение, ясно выдающее свое происхождение из математического мышления[96].

 

Вполне проведенным является перед нами это воззрение в философской системе Спинозы. Ethica more geometrico demonstrata – так объявляет себя его главное произведение. С железным постоянством проведена здесь математическая форма; все науки: метафизика, физика (намеченная во второй книге несколькими леммами), теория познания, психология, этика с основными понятиями государствоведения – трактуются по геометрической схеме. Каждая книга начинается с определений и аксиом; затем следуют теоремы и доказательства, королларии и схолии, вся философия представляет собой систему умозрительно необходимых формул, выведенных из умозрительно необходимых понятий и аксиом. Ответ на вопрос о согласии этой системы с действительностью Спиноза дает из своей метафизики. Параллелизм обоих атрибутов, мышления и протяжения, применяется к обоснованию теории познания: одна и та же сущность субстанции или вседействительного выражается в системе модусов в телесном мире и мире мыслей. А поэтому порядок и связь в мире мыслей соответствуют порядку и связи в мире телесном; то, что здесь является как причина и действие, там есть основание и следствие: sequi и causari (логически следовать и быть причиненным) в сущности одно и то же[97].

 

Эмпиризм

 

Критика этого математического рационализма завершилась исторически вторым значительным направлением в развитии новой философии, английским эмпиризмом. Дж. Локк и Д. Юм – его главные представители.

Основное воззрение этого направления такое: есть два рода наук, различных по своей сущности и по своему методу, чисто отвлеченные (вращающиеся в понятиях), как математика, и предметные, как физика и психология. Заблуждение рационализма состоит в том, что он знает только одну форму науки – математическую – и по ее схеме хочет построить все науки. Это невозможное предприятие; науки о фактах, науки естественные и духовные, по своему содержанию и методу совершенно отличны от математики[98].

Математика характеризуется тем, что она не выставляет никаких утверждений о бытии и образе действия действительного, а занимается исключительно выводами из понятий. Геометрия не говорит: эта фигура есть круг, это тело есть шар, и движение его имеет форму эллипса, а говорит: из определения круга, хорды вытекают такие‑то и такие‑то следствия. Кто признает определение, тот должен признать также и следствия, они связаны логически; при этом вполне безразлично, существуют ли в действительности вещи, отвечающие данному понятию, или нет.

Совершенно иначе обстоит дело с другой группой наук, с науками предметными. Физика и психология имеют в виду показать нам образ действия вещей, существующих независимо от наших понятий. Как можем мы что‑либо знать об этом? Эмпиризм отвечает: только посредством опыта. Из понятия воды и теплоты совершенно невозможно вывести, что произойдет, если термометр падет ниже нуля или поднимется до ста градусов; из понятия какого‑нибудь тела невозможно развить, что произойдет, если отнять у него подпору. Одно только восприятие научает нас, что оно тогда упадет, понятие же оставляет нас совершенно беспомощными. Даже совершеннейший рассудок, говорит Юм, – рассудок Адама до грехопадения, – не мог бы сказать ему, что если он упадет в воду, то погрузится и задохнется; не обнаружил бы он ему даже и того, что произойдет в случае столкновения какого‑нибудь движущегося тела с другим покоящимся. Точно так же и психология не может вывести из абсолютно поставленного понятия души, что последняя обладает чувствами и желаниями, что она делает выводы и заключения, – или предвидеть, что колебания воздуха произведут ощущение звука, давление на глаз – ощущение света, удар в лицо – чувство гнева. Все это мы знаем только из опыта.

Д. Локк первый высказал этот взгляд. Он пытается показать, как все наши понятия ведут свое начало из опыта. С большей, чем нужно, основательностью он старается (в первой книге своего «Опыта о человеческом уме») доказать, что люди действительно не являются на свет с врожденными идеями, – факт, насчет которого не нуждался в поучении, может быть, ни один философ и во всяком случае не нуждался Декарт. Действительная противоположность воззрений в этом случае другая: Декарт утверждал, что в физике и психологии – совершенно так же, как и в математике, – возможно образовать такие понятия, объективное значение или истинность которых доказывается их внутренней возможностью. Это отрицает Локк. Пусть понятие тела, определение: corpus est res mere extensa, или определение: mens est res mere cogitans – будут внутренне возможными, ясно и отчетливо мыслимыми, но этим ничуть еще не доказывается их истинность; можно и золотую гору представить себе ясно и отчетливо. Истинность понятий всякой науки, трактующей о фактах, покоится исключительно на том, что в созерцании даны такие факты и связи. Этим устанавливается далее то, что понятия предметных наук не могут иметь прочной законченности понятий математических; они остаются доступными расширению и преобразованию посредством дальнейших наблюдений. В понятии золота объединены все сделанные до сих пор наблюдения об этом теле: оно обладает таким‑то цветом, таким‑то удельным весом, таким‑то образом относится к механическим, химическим, термическим воздействиям. Возможно, что дальнейшее наблюдение откроет новые свойства; возможно также, что мы откроем какое‑нибудь тело, обладающее всеми свойствами золота, за исключением точки плавления, лежащей несколько выше или ниже. Мы расширили бы тогда наше понятие таким образом, чтобы оно допускало это отклонение. Математическое же понятие, напротив того, вполне замкнуто: фигура, радиусы которой не равны, не есть круг; линия, пересекающая круг более чем в одной точке, не есть касательная. И вот в таком же положении находится дело и с теми понятиями, которые Декарт хочет положить в основание физики и психологии; они не замкнутые, математические понятия, а открытые, эмпирические. Декарт объявляет: тело есть вещь, сущность которой исчерпывается протяжением, душа же – вещь, сущность которой исчерпывается явлениями сознания (cogitatio), ибо такую вещь я могу ясно и отчетливо мыслить. Конечно, могу; но если бы опыт показал мне теперь, что та же самая вещь, которая протяженна, также и мыслит, – по крайней мере в некоторых случаях, – или что именно то же самое существо, которое мыслит, приводит также в движение телесные массы, мог ли бы я тогда не мыслить также и этого, и уместно ли было бы тогда оставаться при приведенных выше определениях? Очевидно, нет, – они были бы понятиями, непригодными для того, чтобы обнять факты, как последние существуют. Итак, все предметные понятия – открытые понятия; они находятся в постоянном движении, применяясь точнее к данному в наблюдении миру фактов. С такими понятиями демонстративный метод, как он применяется к понятиям математическим, невозможен.

Локк часто подчеркивает: формально‑совершеннейшее познание есть познание математическое. Он сожалеет об узких границах этого способа познания, который он считает возможным, помимо математики, еще только в морали; но мы должны признать, что предметные науки, как физика, химия, психология, не допускают обсуждения по этой схеме: здесь необходимы наблюдение и опыт.

Д. Юм принял этот взгляд и провел его до конца. Центральный пункт его краткого, простого, но содержательного «Исследования о человеческом уме» занимает исследование понятия причины и действия. Закон причинности всегда был главной точкой опоры рационализма; предполагалось, что из понятия причины можно выводить действие; отношение причины и действия то же, что отношение основания и следствия, sequi = causari. Юм показывает, что это – заблуждение; делать выводы на основании закона причинности значит нечто совершенно другое, чем делать заключения на основании логического закона противоречия. Отношение причины и действия вообще не логическое, которое можно было бы обнять путем чистого мышления. Причиной и действием называются в физике и психологии такие явления, которые стоят в отношении постоянного следования друг за другом во времени. Восприятие временного последования есть единственное, что здесь действительно наблюдается; внутренняя связь явлений, необходимость, связывающая их, по меньшей мере не есть предмет наблюдения. Я воспринимаю, что за этим вот явлением следует какое‑нибудь другое; я ожидаю, что в следующий раз за тем же самым явлением последует то же самое другое явление: это – начало причинного понимания. Так мы находим это у животных; и их также делает умнее опыт; дело происходит указанным образом: за восприятием какого‑нибудь последования событий при повторении первого события следует ожидание или предвидение второго. У человека это отношение выработано далее; не всякое воспринятое последование определяет нас к ожиданию его возвращения; мы научаемся мало‑помалу выделять постоянные следования явлений из случайных и непрочных; но последнее основание остается то же самое. Путем логического заключения из понятия причины никак нельзя вывести действия. Возьмите простейший пример: движение какого‑нибудь тела в данный промежуток времени есть причина движения его в ближайший промежуток времени; никоим образом нельзя вывести этого путем логического заключения. Из положения: это тело движется в данную секунду с такими‑то скоростью и направлением, логически не вытекает вообще ничего, кроме неистинности обратного, но ровно ничего касательно того, что произойдет в следующую секунду. Я ожидаю, на основании прежнего наблюдения, что тело это в следующий промежуток времени пройдет одинаковое пространство, с одинаковой скоростью и в том же направлении. Но это ожидание не имеет логической необходимости, подобно какому‑нибудь математическому положению. Я могу также мыслить и то, что движение – все равно, внезапно или постепенно – прекращается само собой, или изменяет свое направление в какую‑либо сторону. Прежний опыт правильно обнаруживал тот образ действия, который мы формулируем в законе инерции; но это не логическая необходимость, что будущее должно походить на прошедшее. Вообще, говорит Юм (и это самая общая формула его воззрения), не существует решительно ни одного факта, небытие которого не было бы мыслимо или логически возможно. Небытие всякого тела, недействительность всякого закона природы мыслимы, ибо и небытие мира вообще тоже мыслимо.

Отсюда вытекает вывод: в предметных науках, как физика и психология, нет всеобщих и необходимых в строгом смысле истин. Здесь существуют лишь презумптивно всеобщие положения, из которых каждое имеет силу с само собой понятным добавлением – впредь до исправления последующим опытом. Положения математики абсолютно всеобщи и необходимы; никакое наблюдение не может потрясти или изменить положения, что сумма углов в треугольнике равна двум прямым; оно самыми понятиями поставляется каклогически необходимое следствие. Напротив, в физике или психологии нет ни одного положения, которое обладало бы такой же необходимостью. Даже самый закон причинности не составляет исключения отсюда; он есть лишь презумптивно истинное положение, что в последовании естественных явлений господствует строгая правильность. Мыслимо, логически возможно и то, что могут наступать явления, стоящие совершенно вне всякого отношения ко всем предшествующим и последующим. Такие явления мы назвали бы чудесами. Чудеса поэтому, без сомнения, возможны; для нашего мышления они точь‑в‑точь так же возможны, как факты, объясняющиеся по нашим естественным законам, т. е. факты, которые можно закономерно включить в связь естественного порядка природы. Вопросом является не вопрос о возможности, а вопрос о действительности: наблюдались ли действительно такие факты, которые следовало бы рассматривать как чудеса? Юм противопоставляет этому утверждению очень решительное сомнение: по его мнению, предположение, что так называемые чудеса поддаются если и не физическому, то хотя бы психологическому объяснению, имеет за собой столь большую вероятность, что практически она может быть приравниваема уверенности. Мы так часто испытывали, что человеческие показания основываются на обмане, произвольном или непроизвольном, что нам представляется гораздо более возможным свести какое‑нибудь утверждаемое чудо на это, чем отказываться от основного предположения всего нашего исследования: закономерности естественной связи. Это предположение, конечно, не логически необходимо, но оно так всесторонне подтверждалось фактами, оно при более точном наблюдении так часто подтверждалось даже по отношению к предполагаемым чудесам, что мы имеем полное право быть по отношению к новым чудесам a priori неверующими.

Такова теория познания эмпиризма. В противовес ей Кант пытается восстановить рационализм, впрочем – в обусловленной и ограниченной форме.