Доктор в халате – лекарством приятным».

Д. Родари

Онтогенетический ракурс (1). Третий этап формирования личности – «социальная развертка»[52]. До этого момента вся система социальных предписаний в силу ее простоты была ребенку известна и предсказуема. В 6-8 лет ребенок сталкивается с «большим обществом»: идет в школу, все чаще бывает вне родительского контроля, в среде сверстников и т.д. Теперь развитие ребенка со стороны взрослых носит систематический и целенаправленный характер[53]. С увеличением числа социальных контактов последствия коммуникации с незнакомыми субъектами окончательно выбивают его из колеи предсказуемости и воспринимаются как еще более серьезная угроза. Это возлагает на ребенка огромную ответственность, заставляет его отвечать за самого себя, чувствовать себя не любимым чадом, не центром мироздания, а одним из многих и знать свое место. Последнее – важнейший фактор обеспечения личной безопасности. Я-отождествленные отношения калибруются, средний контур личности обретает жесткие границы.

Если на предыдущем этапе другие люди существовали для ребенка как данность, то на этапе социальной развертки целокупность людей разрушается и им приписывается четко отведенная социальная роль. При таком раскладе другие люди неизбежно отождествляются со своими социальными статусами: папа – это только папа, одноклассник – это только одноклассник, продавец мороженого – это только продавец мороженого, которые не могут играть никакой иной социальной роли. Учительница для ученика может оставаться только учительницей, даже если она живет с ним на одной лестничной площадке.

Следовательно, на первый план выходят я-отождествленные отношения, хоть как-то делающие мир других людей предсказуемым, а свое место определенным. На этапе социального одиночества я-отождествленные отношения также существовали, но они не были когнитивно обработаны и поэтому еще не успели стать автоматизмами, ребенок не ощущал себя тождественным им. Теперь же он себя идентифицирует с ними. Тем не менее, он все еще не понимает, что поведение других людей определяется их внутренними мотивациями, а не предначертанной социальной ролью[54]. Это дает ему право считать, что он может просчитать поведение любого человека только исходя из отведенной социальной роли.

К началу периода социальной развертки речь ребенка уже поделена на внешнюю и внутреннюю (напомню, что в начале периода социального одиночества речь не была социальной, ребенок просто «громко думал»). Внешняя – суть социальная, имеющая целью быть услышанным в потребности, которая может быть удовлетворена другим; внутренняя помогает грезить, видя свое «Я» в той или социальной роли и сочиняя про себя соответствующие нарративы. Он начинает вести себя не так, как ему хочется, а в соответствии с социальными ожиданиями. Только играя ребенок все еще позволяет себе оставаться центром мироздания, он строит из кубиков целые империи, города, играет в семьи и т.п., но делает это все реже и реже.

Некоторые я-неотождествленные отношения перетекают в я-отождествленные (на филогенетическом уровне жажда предсказуемости в поведении других людей приведет к появлению формализованных социальных норм, в том числе права). Потребность в самоидентификации подталкивает детей этого возрастного периода сбиваться в «стаи» по интересам, «клубиться» (от слова «клуб»). Постепенно развивается чувство товарищества.

 Ранее сформировавшиеся структуры мышления, и прежде всего отождествление названия вещи и ее самой, никуда не исчезают, примером чему может служить так любимое детьми этого возраста издевательство над чужими «смешными» фамилиями. К тому же самому ребенку очень не нравится, когда его называют по фамилии, ибо это автоматически ввергает его в тревожащие я-неотождествленные роли.

В начале третьей стадии социализации поведение человека контролируется преимущественно страхом. Гарантией того, что ребенок останется в границах дозволенного поведения, служит внешний контроль, постоянное наличие готового применить санкцию старшего («отца», «старшего брата»). Абстрактный страх, который взрослые пытаются привить ребенку через его ознакомление с социальными нормами, малоэффективен. «Только если родительские нормы поведения будут восприниматься им как свои собственные, ребенок станет следовать запретам даже тогда, когда его вряд ли схватят за руку. Такая интериоризация системы запретов – процесс постепенный и для большинства, по‑видимому, не бывает окончательным»[55].

Относительно «совести» и «чувства вины» можно сказать, что это тот же страх, возникающий из-за несоответствия поведения ребенка своей я-отождествленной роли. Если я-отождествленную функцию «откорректировать» таким образом, что она перестает противоречить совершенному деянию, все угрызения совести тут же рассеиваются. Самым простым способом снять такой диссонанс является переложение ответственности за случившееся на любого другого: «Он первый начал!», «А не надо было обзываться!» и т.п. Еще один эффективный способ снятия тревожности (совести, вины) – попадание в среду себе подобных («двоечники» с «отличниками» не дружат).

В начале этапа социальной развертки мышление все еще довольно категорично, сказывается выработанный ранее рефлекс сопряжения отдельно взятого слова с каким-то ощущением. Этот автоматизм все еще продолжает приводить к убеждению в том, будто произнесение слов способно изменить ход событий в реальности (связь «слово-вещь» амбивалентна). Однако, с одной стороны, логические сетки мышления начинают потихоньку расшатываться, а с другой, в отличие от предыдущего этапа, этот автоматизм уже распространяется на более абстрактный, социальный уровень.

Продолжает считаться, что знаковой системой можно также влиять на поведение других людей: издай правило и все адресаты будут подчиняться ему, а если кто-то подчиняться не будет, то его нужно непременно наказать. Именно «его», а не поступок. Имеет место быть стремление к борьбе не с нарушениями, а с нарушителями, вплоть до их физического устранения.

Чем же заканчивается данный этап? Если в начале его человек для ребенка выглядел всего лишь вещью, пусть и сложной, то в конце этапа он для него уже представляет собой социальную роль. «То, что это действительно другие люди – со своими чувствами, желаниями, мыслями, представлениями и, например, секретами, неврозами, «комплексами», ребенок начинает понимать в лучшем случае к десяти годам, а в некотором смысле и значительно позже»[56]. Или, в отдельных контекстах, вообще никогда не возникает: «я – человек маленький, и всего лишь исполнял приказ».

При оценке социальных качеств человека преимущественное значение придается внешним признакам («символам»). «Неправильно» одетый, носящий очки, некрасивый, с явными физическими недостатками, другой расы, национальности и т.п. человек признается ненормальным, вызывает тревогу и защитные реакции в виде агрессии и смеха. «Очкарика» можно безнаказанно оскорбить, а агрессивно настроенного сверстника, чтобы не навлечь беды, нужно задабривать. Впрочем, происходит и обратный процесс, когда неосознаваемая тревога требует нахождения в реальности того, на кого можно было бы выплеснуть агрессию. Лучше всего на эту роль подходит не такой, как все.

Описанный аспект поведения сохраняется и у многих взрослых людей, о чем свидетельствуют попытки самоутверждения за счет выискивания каких-то недостатков среди представителей иных социальных групп. На филогенетическом уровне соответствующее представление о социальных ролях питает всякие идеологии, способствует развитию фольклора, высмеивающего представителей других сообществ (у нас это «анекдоты про чукчу», «тупых американцев» и пр.).

Оказавшись в школе, с каждым днем ребенок узнает все больше слов, а уже знакомые слова он встречает не в тех контекстах, в которых они были первоначально восприняты.

Но самое главное не в том, как часто он узнает что-то новое об уже знакомом. Для того чтобы человек усваивал новые значения слов, то есть известные слова приобретали более глубокий смысл, необходимо особенное взаимодействие с другими людьми: не всякое взаимодействие подходит на эту роль.

Разрыв реальности и представлений о реальности, который только и может обеспечить нам увеличение достоверности знаний о самой реальности, не может произойти самопроизвольно. Для этого необходимо сталкиваться с представлениями о реальности других людей и тем самым замечать, что по поводу одного и того же знака, символа, слова у каждого человека есть своя точка зрения. Именно так символическое становится многомерным, обретает смысл, становится понятием, после чего только и можно говорить о понимании. «О терминах не спорят, о них договариваются». Однако и этого недостаточно, иначе в голове будет просто каша из обрывков пониманий, которую непонятно как употреблять.

Нужно наличие не только противоречий между пониманием слова «мною» и «другим», противоречие должно быть конфликтным: новое, поступающее извне измерение слова, должно обладать силой, способной обескуражить человека, для которого и так «все было понятно», а это будет зависеть исключительно от силы психологического влияния того, кто привносит это новое значение. Если бы, к примеру, в школе над нами не нависала угроза наличия «двойки» за неправильный ответ по поводу формы Земли (любому человеку, не связанному с космонавтикой, астрономией и т.п., казалось бы, не должно быть вообще никакого дела до формы Земли), то вряд ли мы выучили бы урок и пронесли сие знание через всю последующую жизнь.

Именно давление со стороны другого субъекта способно обогатить известные нами слова новым смыслом. Даже если такое давление не очевидно, оно должно хотя бы подразумеваться.

На первый взгляд может показаться, что любознательный ребенок тянется к знаниям сам по себе, что ему интересен сам процесс постижения нового материала, поэтому никакое психологическое давление для него не играет роли развивающего фактора. Но это очень поверхностное суждение. Упомянутому «значимому другому» в психике героя нашего анализа вполне достаточно существовать на правах «углового жильца». Будучи вынужденным однажды под угрозой наказания со стороны родителя выполнить домашнее задание и (или) получив за это хорошую оценку с последующим одобрением в кругу семьи (позитивное подкрепление), человек сформирует внутри себя тот самый динамический стереотип (привычку), который позволит ему и дальше двигаться по пути получения новых знаний. Но значимый «другой» (в данном примере родитель, хотя им могут быть целые пласты культуры) никуда не исчезнет, он останется жить в голове на правах едва уловимых смутных ощущений.

Только конфронтация с другим человеком способна разрушить, одновременно обогатив, наши представления о какой-либо вещи. Без конфронтации мы будем всего лишь наводить порядок внутри своих собственных представлений, так и не выйдя за границы собственной внутренней речи. Ощущение понятности сопровождает нас постоянно, хотя действительное понимание практически нам недоступно. Выбить из колеи понятности нас может только «другой», именно ему мы обязаны своим развитием.

Даже всем известный «почемучкин возраст» показывает не то, что ребенок стремится активно познавать мир. Нет. Если перевести все «Почему?», с детского языка на язык взрослых, то они будут означать «А с какой стати?». Детские «Почему?» возникают не из желания что-либо понять и разобраться в сути вопроса, а как реакция на препятствие в удовлетворении потребности[57].

Именно по этой причине общение людей на форумах в интернете, на собраниях научной общественности и в других пропитанных плюрализмом тусовках бывает таким малопродуктивным. Если между участниками общения нет отношения психологической субординации, то в конечном итоге каждый остается при своем мнении. А чего ради, собственно говоря, я должен менять свою точку зрения, если носитель альтернативного мнения ничем не лучше меня?

Единственным продуктивным моментом в таких ситуациях может оказаться отыскание и нахождение неких инвариантов, то есть тех аспектов обсуждаемого явления, по поводу которых будет достигнуто единодушие. Это может произойти даже не намеренно. Впрочем, всякие симпозиумы для этого вряд ли нужны. Чтобы плюрализм был продуктивным, нужно обладать хорошо развитой способностью к рефлексии, которой у ребенка на анализируемом сейчас этапе формирования его личности не обнаруживается. Она и у большинства взрослых-то не развита.

Не случайно в гуманитарном дискурсе понимание многих концептов держится на силе авторитета. Однажды возникшее из авторитетного источника понимание какого-либо социального явления может быть изменено лишь под воздействием еще более авторитетного источника информации. Ну, а поскольку до сих пор для многих людей нет ничего авторитетнее и сильнее, чем мнение большинства, это хорошо объясняет, почему целый класс ученых может оказаться вынужденным сопрягать свой творческий поиск с государственной идеологией, общественным мнением, религиозными догматами и другими имплицитными суждениями. Все новое по серьезному воспринимается, может вытеснить имеющиеся представления только под давлением внешних обстоятельств. Данный механизм, конечно, тормозит развитие науки, но надо понимать, что без него формирование какого-либо знания вообще оказалось бы невозможным.

В наше время, когда в силу расширения именно горизонтальных связей между субъектами (с одновременным разрушением связей вертикальных, субординационных), возникает очень интересная проблема, образно которую можно представить в виде такой ситуации: школьник спорит с профессором и полагает, что он, как и профессор, имеет право на выражение собственной позиции по любому вопросу. Школьник всерьез полагает, что он может составить серьезную интеллектуальную конкуренцию профессору. В общем, как в «Собачьем сердце» у М.А. Булгакова: «Да что тут предлагать?.. А то пишут, пишут… Конгресс, немцы какие-то… Голова пухнет. Взять всё, да и поделить …».

Этот механизм всегда будет представлять собой серьезный вызов науке, ведь он неосознаваем, чем и силен. Смех смехом, но порой для усиления психологического влияния на молодое поколение оракулу достаточно отпустить бороду – вот насколько «тупая» эта программа[58].

Филогенетический ракурс (2). Благодаря освоению людьми новых технологий (медный, бронзовый и железный века) общества становятся все более многочисленными и сложными. Внезапность нападения на соседа, который раньше был только врагом, уже не служит гарантией победы. Приходит понимание, что на штыках порядок долго не удержать. Куда более важным оказывается экономическое (ресурсное) превосходство, обеспечиваемое расширением социальных связей и развитием навыков коммуникации между субъектами.

Если на этапе детского социального одиночества все были равны (вместе добывали пищу, вместе потребляли дары природы и вместе погибали от голода или врагов, в общем, для него было характерно уравнительное распределение), то теперь большую роль стало играть разделение труда, вызванное необходимостью развития сложных навыков (от кузнечного дела, игры на музыкальных инструментах до управления государством). Разделение труда закрепляло людей в тех или иных социальных слоях с соответствующими репертуарами ролей.

Как известно, внутренняя и внешняя политика – суть отражение друг друга, методы здесь всегда одинаковые, ведь мозг индивидуума не делит политику на внешнюю и внутреннюю. Меняться может лишь точка приложения психических сил, психическая структура поступка относительно устойчива. Развитие способов реагирования на нарушения социальных предписаний происходит параллельно с развитием экономики.

На этапе социальной развертки появляются объединения племен, первые государства, зарождается письменность и, естественно, право с его формальной определенностью и системностью. Если раньше традиции и ритуалы соблюдались по привычке, просто переходили из одного поколения в другое через мифы и легенды, то теперь они уже осознаются как часть национальной культуры, которую можно и нужно защищать и поддерживать.

Когда возникает реальная потребность не в уничтожении, а в коммуникации между коллективами, начинает появляться соразмерность нарушения и меры реагирования на него. Т.В. Кашанина отмечает: «Очень рано, практически на бессознательном уровне, наши предки усвоили принцип эквивалентности: обвинение и контробвинение должны быть равноценными… Чувство принципа эквивалентности, вероятно, пришло из экономической области, главной чертой которой является обмен товара»[59].

Принципиальный момент в отношениях между людьми состоит в том, что «чужих» уже невозможно было избегать или убивать, с ними нужно было научиться как-то считаться, коммуницировать. В отличие от предыдущего уровня, на котором «чужой» – это просто незнакомец, здесь уже происходит стигматизация людей по идеологическим соображениям. Чужим признается всякий, кто не соответствует формальным критериям принадлежности к определенному социуму (этносу, подданству и гражданству). Чужим объявляется и тот, кто не разделяет общепринятого мнения, каких-то взглядов. Такое мнение все еще принято отстаивать преимущественно агрессией по отношению к идеологическому врагу, хотя она теперь не только физическая, но и психологическая («обратить в свою веру»). Для подкрепления страха перед чужими и обоснования необходимости уничтожения возникают легенды об их античеловечности («поедают младенцев», «устраивают во время шабаша грязные оргии» и пр.). В итоге, ты либо «человек» («по образу и подобию»), либо «дитя Сатаны» и «в тебя вселился бес, злой дух». Расчеловечивание других и сейчас остается очень эффективным приемом манипулирования мнением.

Находясь на этом уровне развития люди все еще отождествляют свои ощущения и внутренние состояния с определенными языковыми конструктами. Следовательно, отрицание другим лицом имеющихся языковых конструктов воспринимается как отрицание возможности существования у них этих самых ощущений и состояний. Если человек сопрягает свои самые радостные, экзальтированные переживания с понятием «Бог», то отрицание кем-то факта существования бога (или всего лишь вера в другого бога) автоматически означает отсутствие у него этих самых светлых чувств.

Борьба с нежелательными социальными явлениями, в том числе с преступностью, сводится к борьбе с конкретными индивидуумами, вышедшими за рамки отведенной им роли, ведь все субъекты могут играть только какую-то одну («плохую» или «хорошую») социальную роль. Смысл наказания начинает сводиться к тому, чтобы загнать отступника в лабиринт отведенных ему предписаний (поставить на место). В наше время это также выглядит как обязанность человека, принадлежащего к определенной социальной группе, вести себя в соответствии с тем, что от этой группы следует ожидать: чиновник должен думать об общественном благе, преподаватель целиком посвятить себя учащимся, сотруднику правоохранительного органа недопустимо совершать никакие правонарушения. Говоря другими словами, несоответствие поведения человека его же социальному статусу подталкивает общество к лишению оступившегося этого самого социального статуса. Как пример, наказания в виде лишения гражданства, лишения различных наград, регалий и тому подобная стигматизация.

Перейдем к рассмотрению мировоззрений, соответствующих этому этапу развития личности.

Мифология и религия (А). Мифология постепенно уступает место религии. Появление именно религиозного мировоззрения с относительно четким пантеоном богов было обусловлено объединением племен и централизацией власти, стремлением религиозных институтов в борьбе за политическое господство сделать верование доступным для всех и тем самым обеспечить себе узнаваемость, с чем лучше всего «справлялся» монотеизм, который постепенно вытесняет язычество. Само государство, если оно претендовало на то, чтобы стать сильным и централизованным, требовало своего идеологического утверждения и санкционирования «свыше». Ничего кроме религии для такой «крыши» не подходило, да и имеющееся мифологическое мышление было лучшей заготовкой для нее. Она и стала использоваться по данному назначению.

В результате развития религии во главе системы права – вечный закон, Божественный разум, управляющий миром. Сомнение в компетентности законодателя принципиально недопустимо[60], как недопустимо подвергать сомнению власть отца в семье. Такое отношение к «верховному законодателю» уходит своими корнями в предыдущий этап формирования личности и социума, когда власть отца и (или) старейшины племени имела сакральный характер. Только теперь они крайне абстрактны, от них остается лишь социальная роль, но этого более чем достаточно для принятия их воли неопределенным кругом субъектов.

На практике законы повсеместно нарушались, как закономерный итог, возникает учение об изначальной греховности человека. Закон служит своеобразным испытанием людской воли к правде; призванию лучших к юридическому государству; отделению законопослушных от правонарушителей («пшеницы от плевел») и окончательное справедливое воздаяние каждому по заслугам (Августин Блаженный). Несмотря на то, что практика жизни для «простых смертных» была удручающей, для них всегда существовала перспектива улучшения «жилищных условий» после смерти. Земной путь – приготовление к загробной жизни (Фома Аквинский)[61].

Изначальная греховность человека нивелируется прямо противоположным решением вопроса о сущности человека: он хоть и греховен, но слеплен «по образу и подобию Его». Все это возможно только при окончательном оформлении в сознании большинства людей концепции «Я». Она – тот самый субстрат человеческой личности, своеобразная точка обзора для понимания происходящего и объяснения пугающего. Не случайно уже в VI-V вв. до н.э. в античном мире появляются люди, которые стали уметь читать и понимать прочитанное «про себя», без воспроизведения на слух[62].

Как же превращение религии в монотеизм отразилось на подходах к понятию преступного?

Во-первых, появляется само понятие преступления. Повторюсь, что это стало возможным только при образовании концепта человеческой индивидуальности. Человек вкусил запретный плод познания «добра» и «зла», за что был изгнан из мифологического Рая. Хотя в исламе нет понятия первородного греха, но во всех авраамических религиях ответственность за содеянное индивидуумом целиком лежала на нем. «Тот, кто творит добро, (поступает) лишь на пользу себе. Тот, кто творит зло, (поступает) во вред себе» (Коран. Сура 41 «Разъяснены», аят 46). Так в праве утверждается принцип личной ответственности, который вовсе не торопится сразу и повсеместно соблюдаться на практике. Наказывать все еще могли весь город, род, племя, общину и т.д.

Значительная часть диспозиций уголовно-правовых норм оставались казуальными, что с неизбежностью влекло применение уголовного закона по аналогии. Впрочем, такая же ситуация складывается в других сферах правового регулирования.

Во-вторых, поскольку отношение к преступлению было как ко греху, то наказание рассматривалось как способ прижизненного искупления греха. Понятие вины напрямую вытекало из понятия греха. Вопрос компенсации избыточного применения наказания решается с изящной простотой: все «излишки» зачтутся Всевышним. Наказание оставалось сориентированным на устрашение потенциальных преступников (публичность исполнения), пресечение повторности преступлений (смертная казнь и членовредительские наказания). Цель исправления еще не предполагалась, поскольку преступные свойства человека усматривались в его дьявольской сущности, «злой» воле, что в условиях интенсивного развития у носителей культуры контура я-отождествленных ролей вполне закономерно. Эту сущность посредством наказания и следовало уничтожить, зачастую вместе с ее материальным носителем.

Что касается письменной фиксации основных мировоззренческих установок, то идеи Ветхого завета ярко показывали, как общество должно относиться к нарушителям ряда запретов (заповедей). В обществе все более утверждается идея соразмерности как принцип реагирования на причиненное зло, что не могло возникнуть без отношения к человеку как к особого рода вещи.

Тем не менее, появление Ветхого завета не означало мгновенного распространения влияния его положений на все сферы общественной жизни, в том числе и на правовую. Более того, с появлением и распространением христианства и ислама даже происходит регресс, и «эпоха терпимости, такая характерная для раннего христианства, постепенно полностью уходит в прошлое»[63]. Это своего рода детская (для человечества) жестокость.

Обстоятельства, характеризующие личность вне связи с преступлением, учитывались правоприменителем того времени, но в расчет не бралось то, как они могут способствовать предупреждению рецидива. Многие из них не только не были предметом доказывания по делу, но и вообще не имели юридического значения.

В-третьих, для того чтобы индивидуализировать ответственность, нужны очень надежные средства и способы доказывания. Обвинительный уголовный процесс, основанный на средствах доказывания в виде поединков, ордалий, испытания огнем, водой и т.п., постепенно сменяется инквизиционным (розыскным) и состязательным, для которых в качестве цели доказывания выступает уже установление материальной истины. Инквизиционный процесс на первое место ставил публичное начало (уголовное преследование преступников становится обязанностью церковной и государственной администрации) и рассматривал человека как средство установления материальной истины по уголовному делу. Истина ставится выше человека. Однако именно подавление человеческой личности мешало установлению истины и было причиной обилия судебных ошибок[64].

Важнейшей характеристикой инквизиционного процесса является его активное познавательное начало. Но поскольку средства доказывания оставались довольно примитивными («признание вины – царица доказательств», формальная теория оценки доказательств), подсудимый не мог быть признан субъектом уголовного процесса. Преступник «поставил себя вне общества», стал вещью, из которой следовало добывать показания. Доказательствам придавалась заранее установленная сила: показания мужчины могли считаться более достоверными, чем показания женщины; показания священника более достоверными по сравнению с показаниями мирянина; показания дворянина – показания простолюдина; показания ребенка – показания взрослого и т.д. Такое познание не столько решало какие-то эпистемологические проблемы, сколько представляло собой установленный в нормах права ритуал.

Осуществляющий дознание инквизитор был и обвинителем, и защитником, и судебной инстанцией, то есть точки обзора в акте познания не были разделены. Для этого нужно иметь хорошо развитый контур я-неотождествленных отношений, а он был еще в зачаточном состоянии.

Философия (Б). В период распространения мифологии соответствующая ему античная философия еще не противопоставляла «субъект» «объекту», не было деления мира на «материальное» и «идеальное». Так, философия Платона представляет собой мир сущностей (идей), которыми наполнено бытие. Государство Платона – «идеальное государство», модель, которая не предполагала развития, поскольку в ней все было и так гармонично взаимосвязано.

Но именно греческие мыслители V века до н.э. сделали решающий шаг к открытию человеческой личности. Люди стали считать, что поступок может быть добрым или дурным, если у субъекта имеется выбор, если его рассматривать как «игрока» социальной роли. С обретением выбора человек теряет Абсолют (появляется концепция «Я») и поэтому «Золотой век» заканчивается.

Задаче вернуть людям Абсолют посвящено творчество древнегреческих софистов. Сократ заявил о тождестве знания и добродетели. По его мнению, нет ничего сильнее знания, именно оно, а не страсть, управляет человеком; ни один человек не совершает зла сознательно, а кто ошибается в выборе между добром и злом, тот делает это от недостатка знания, поскольку каждый хочет быть счастливым и всегда соизмеряет ближайшее удовольствие или страдание от поступка с последующими удовольствиями и страданиями. По Сократу, божество бессубъектно, лишено имени, индивидуальности и собственной воли, а потому речь не идет о трансцендентальном источнике поощрений и наказаний. Божество есть абсолютное Знание, Мудрость, которая смертному недоступна. Однако эти мысли Сократа были слишком хороши для своего времени и не поняты, хотя и возымели свое значение в эпоху Ренессанса. Вообще, появление философии «соответствует» окончанию периода социальной развертки, а это уже ближе к концу античного периода.

Вслед за Сократом Платон признавал, что человек не может совершать зло сознательно, только по незнанию. Опять же, несмотря на всю продвинутость этих идей, человечество не было готово их реализовывать на практике. Условия жизни и уровень грамотности населения античных цивилизаций был явно недостаточен для восприятия многого из того, что только спустя многие века будет оценено по достоинству. В последующем философия пошла вслед за монотеистической религией и наступил полуторатысячелетний период безвременности, период очень медленной «социальной развертки» с «два шага вперед – шаг назад». Правда, он стал захватывать уже куда большую часть человечества по сравнению с несколькими средиземноморскими полисами.

Однако смерть мифа была предрешена[65]. Психическая сфера постепенно подготавливалась к этому. Развитие линейного мышления за счет письменности и грамотности подтолкнуло человека к обретению навыка общения с самим собой – рефлексии. В «Диалогах» Платона уже четко просматривается, что дискуссия происходит в голове автора[66]. Там он сам ставит вопросы и сам на них отвечает. Чтобы создать подобное произведение, необходимо было еще стать самому себе «внешним рецензентом». Внутренняя работа и «мысленные эксперименты» постепенно приходят на смену открытости и спонтанности, а мир стал делиться на внутренний и внешний. Постепенно человек стал учиться жить и думать по отдельности для себя и для других. Так подспудно он стал подходить к различению объектного бытия и идеального мира.

Данный процесс для людей был не одномоментным. Уход от бикамерального мышления[67], когда человек одновременно «думал» обоими полушариями, нередко еще сопровождался тем, что прежний социальный опыт воспринимается отдельными людьми как «голоса богов», «предков» (гомеровские герои) или личный «демон» (Сократ).

В чем состояла принципиальная новизна такого мышления? Во главу одного угла была поставлена противоположность, а по другую сторону образовалась концепция «Я». Человек вычленил себя из мира вещей, появилось противопоставление «субъекта» «объекту». Стало принято считать, что мыслитель, если он претендует на приближение к истине, может и должен стремиться к тому, чтобы смотреть на объект своего исследования незамутненным взглядом, «объективно». Благодаря математике люди получили мощный инструмент критериального (оценочного) описания мира, используя который они стали вскрывать невидимые глазу закономерности.

Наука (В). В доантичную эпоху человек еще не выделял себя из мира вещей, он находился в состоянии совершеннейшей целостности и единства бытия. В таких условиях концепты представления, значения и смысла многих вещей сформированы быть не могут, а если что-то и обнаруживается, то выглядит для нас крайне примитивным (только представьте, как тяжело людям далось изобретение элементарной, казалось бы, вещи – колеса). Это означало также невозможность развития каких-либо идей, ведь идеи – это всегда выделение чего-либо из целостного бытия, противопоставление, как нынче принято говорить, субъекта объекту.

Но постепенно в сознании людей начали происходить изменения. Так, например, необходимость в установлении точных границ земельных участков потребовала серьезного математического знания: вслед за геометрией появляется алгебра, и вот квадрат и куб числа становятся востребованными во многих сферах, отвечающих практическим нуждам людей. Конечно, первые успехи на этом поприще еще во многом были замешаны на мифологическом мировосприятии. Для пифагорейцев простые числа не были лишь материалом для четырех арифметических действий, они имели глубокий сакральный смысл. «Три кита», «четыре стихии», «четыре стороны света»…

Универсальность математического языка заложила потрясающие успехи в области естественных наук. Это сейчас «Начала Евклида» кажутся скучным изложением элементарных сведений о числах, прямых линиях, лучах, плоскостях, геометрических фигурах и т.п. Это теперь детей учат видеть шар в изображении Земли, Солнца, морском камне, в человеческой голове и считать их, а в группах звезд распознавать созвездия. Тогда же разглядеть все это в мире, где не было ни катетов, ни гипотенуз, ни шаров, даже прямых, а было только неразделенное бытие, – означало переход к совершенно иному типу мышления.

К концу этого этапа филогенеза закладываются основные атрибуты научной эпистемологии: вера в научные авторитеты, борьба с «ересями», желание все разложить по полочкам (систематизация знаний). Возникает система подготовки научных кадров: от древнегреческих гимнасиев до университетов.

В гуманитарном дискурсе отмечается стремление к упорядоченности общественных отношений и стабильности общества. Правда, в научных трудах еще не прослеживается желания сделать государство под человека, придать ему вектор развития. Появляются хоть и умозрительные, но уже не основанные только на религиозных догматах теории происхождения государства. Однако подлинно научной методологии еще не было.

 

Деятельностная социализация

 

«Бери от жизни все!»

Реклама

Онтогенетический ракурс (1). На онтогенетическом уровне в структуре личности ребенка дальше уже не происходит принципиальных изменений, она лишь получает дальнейшую кристаллизацию. Я-отождествленные отношения остаются той самой тихой гаванью психики, куда Эго стремится все время вернуться. Именно они в силу предсказуемости не вызывают тревоги, а потому дарят душевный покой, отдают «теплотой» и т.п. У некоторых современных взрослых людей это проявляется в стремлении к свободе, равенству и братству.

Однако в среде я-отождествленных отношений индивидууму не удается удовлетворить всевозрастающие потребности. Например, в пубертате начинает проявлять себя сексуальное желание.

Подростку приходится расширять контур я-неотождествленных отношений или, как говорят психологи гуманистического направления, самореализовываться.

На предыдущем этапе через систему образования и культуру он уже хорошо изучил значительную часть репертуара социальных ролей, которые ему пригодятся в последующей жизни. Теперь ему остается апробировать их на практике. Но проблема в том, что в жизни все оказывается не так, как в сказке, в кино или как говорили взрослые. Многие усвоенные на более раннем этапы социальные стереотипы рушатся. Он с ужасом для себя узнает, например, что любовь – это не всегда «до гробовой доски», что не все так просто было в отношениях родителей («у папы была связь на стороне, а мама все эти годы молчала»). Школьные учителя, оказывается, тоже занимаются сексом и даже употребляют алкоголь.

Несовпадение ожиданий реальности вызывает в нем чувство нетождественности своему поведению[68]. В дальнейшем он будет постоянно стремится к тому, чтобы сгладить конфликт между идеалистическими образами своей социальной роли и тем, что он будет собой фактически представлять, а для этого нужно постоянно играть, играть и играть эти самые я-неотождествленные роли.