Нейробиология (нейрофизиология) речи

 

Сейчас мы заглянем под капот машины человеческого мышления, что в еще большей степени должно прояснить вышесказанное.

Для демонстрации перспектив, которые нам открывает нейрофизиология, достаточно привести данные одного из экспериментов, которые поставили под сомнение «объективность» языковой картины мира. Исследования проводились на эпилептиках.

Как известно, в основе эпилептических припадков лежит патологический очаг нервного возбуждения. Начавшись в одном участке головного мозга, он способен захватить его полностью, что и проявляется самим припадком. Причем, возбуждение зачастую переходит с одного полушария мозга на другое через так называемое «мозолистое тело» – мостик между полушариями, представляющий собой своеобразный «кабель» и состоящий из аксональных связей между нейронами.

В 1940-х годах нейрохирург из Рочестера Уильям ван Ваген для предотвращения приступов эпилепсии у своих пациентов решил провести серию экспериментальных хирургических операций, суть которых заключалась в рассечении у несчастных больных этого самого мозолистого тела. Действительно, в 60-70% случаев удалось предотвратить генерализацию судорожного возбуждения, что не преминуло отразиться на состоянии больных в лучшую сторону. За короткий период он прооперировал 26 человек и везде результат превзошел все ожидания. Пациентам разделили мозг на две части, они возвращались после лечения к своим обычным занятиям и в их личности не происходило никаких заметных изменений. Данная операция получила название – «комиссуротомия».

Несведущий в работе мозга человек может не заметить здесь ничего особенного. Получается, что разъединение человеческого мозга на две практически независимые друг от друга части не приводит ни к каким изменениям в поведении пациентов. Проведенные до и после операции психологические тесты также не выявили никакой разницы в психологическом состоянии пациентов. Что-то было явно не так, тем более что аналогичные манипуляции с мозгом животных существенно повлияли на их психику.

Этой проблемой заинтересовался молодой тогда еще нейробиолог Майкл Газзанига, которому пришла идея доказать наличие невидимых постороннему взгляду изменений в психике подвергшихся комиссуротомии пациентов. Сделал он это через разбор работы зрительного анализатора.

У каждого глаза есть два поля зрения – правое и левое: рецепторы сетчатки глаза, получающие информацию от правого поля зрения обоих глаз, передают сигнал в зрительную кору левого полушария, и, наоборот, информация, полученная левой частью сетчатки обоих глаз, попадает в правое полушарие (см. рис. 3).

Рис. 3. Схема строения зрительного анализатора: 1 – сетчатка глаза; 2 – неперекрещенные волокна зрительного нерва; 3 – перекрещенные волокна зрительного нерва; 4 – зрительный тракт; 5 – зрительный отдел мозга (место, где зрительная информация превращается в зрительные образы).

 

Поэтому, если какой-либо объект показать только одному нашему глазу, то его «увидят» оба полушария мозга. Исследование перенесших комиссуротомию лиц не выявило изменений в их поведении потому, что сигналы из реальности продолжали получать оба полушария мозга.

Однако М. Газзанига пошел на хитрость и обстроил эксперимент таким образом, чтобы некий объект могло «видеть» только одно из полушарий рассеченного мозга пациента[156]. И, что самое интересное, когда именно левому полушарию показывали какой-либо предмет, например, ложку, он его правильно называл: «Ложка!» А вот когда ту же ложку показывали правому полушарию, подопытный отвечал, что он вообще ничего не видел (см. рис. 4).

 

 

Рис. 4. Организация эксперимента над эпилептиками М. Газзанига

 

Поэтому первый вывод, который можно почерпнуть из данного опыта, состоял в том, что центр речи у человека находится именно в левом полушарии. Таким образом изменения в психике прооперированных больных все-таки произошли, поскольку здоровые люди называли показываемый предмет независимо от того, какому полушарию его показали (это и понятно, ведь, аксональные связи между полушариями у здоровых людей не были нарушены, и поэтому одно полушарие делилось с другим информацией).

Несмотря на неспособность правого полушария назвать показываемый предмет, оно все-таки его видело. А установлено это было следующим образом: перед лицом прооперированного эпилептика устанавливалась ширма, за которой находилась группа различных предметов и которые пациент мог брать левой рукой, управляемой правым полушарием.

Из-за ширмы ни предметы, ни собственную руку (левую) человек видеть не мог. После этого левому полю зрения, сигнал от которого попадает в правое полушарие, управляющее левой рукой, демонстрировался один из находившихся за ширмой предметов, сразу после чего задавался вопрос о том, что пациент увидел. Как и в прошлом опыте, ответ был – «Ничего не видел!». Однако в этот самый момент левая рука ощупывала расположенные за ширмой предметы и находила именно тот, который показывался. Тогда задавался еще один, вполне резонный, вопрос: «Раз ты ничего не видел, то зачем суешь нам этот предмет?». Подопытный не мог ничего ответить, вообще не понимая, что происходит. Так была открыта роль уже правового полушария. Если левое, оказалось языковым («систематизирующим», «теоретизирующим»), то правое – фактологическим («эмпирическим»), видящим, но не способным вербализировать увиденное.

Дальнейшие эксперименты уточнили полученные выводы. Оказалось, что правое полушарие все-таки немного понимает язык, хотя пользуется им намного хуже левого. Так, если правому полушарию показать слово «спичка», то оно в состоянии его прочесть и указать рукой (левой) на спичку. Однако если сразу после этого ему показать слово «дрова», а затем разложить ряд ассоциативных картинок, среди которых будет изображение горящих дров, находящихся в одном логическом ряду со спичкой, то оно не сможет на них указать. То есть правое полушарие видит факты, но не может объединить их в систему, теорию, установить между ними причинно-следственные отношения – установить между ними логические связи.

Но левое полушарие тоже не «идеально», также имеет свои «изъяны». Если правому полушарию показать набор реальных предметов, например, фарфоровую кружку, золотое кольцо или красный карандаш, то оно их запомнит и при последующем предъявлении не будет ошибаться, сразу же заметит подмену. А если данные предметы показать сначала левому полушарию и затем совершить ана логичную подмену, то оно не заметит подвоха и признает, что видело, например, стеклянную кружку (вместо фарфоровой), серебряное кольцо (вместо золотого) или синий карандаш (вместо красного). Правое полушарие четко запоминает и верит глазам, левое верит исключительно словам, даже если они расходятся с реальным опытом.

Наконец, кульминацией истории с эпилептиками послужила еще одна серия экспериментов М. Газзанига. Пациенту с расщепленным мозгом он показывает две картинки: левому полушарию – куриную лапку, правому – снежный пейзаж. После этого перед пациентом выкладывают ряд других картинок, которые могут видеть уже оба полушария, и задают вопрос, какую картинку он предпочтет выбрать. Как нетрудно предположить, подопытный выбирает картинку с куриной лапой, поскольку «видящим» является левое полушарие. Но при этом его левая рука (управляемая правым полушарием) сама собой показывает на картинку с... лопатой, что не удивительно для полушария, которому перед этим показали снежную кучу. Но ведь пациент не осознает, что ему показали снежный пейзаж. Как же он будет объяснять свой выбор – выбор лопаты? Левое полушарие виртуозно решает эту задачу, заявляя: «Почему лопата? Да потому, чтобы ею можно было прибраться в курятнике!».

Получается, что левое полушарие способно придумать любую небылицу, связать любые несвязанные факты, лишь бы не оказаться в ситуации неопределенности. Главное для него – не признаваться в своем незнании. Левое полушарие «занимается» объяснением несуществующих явлений, связыванием фактически никак не связанных друг с другом фактов[157].

В схожем эксперименте правому полушарию показали слово «банан», а левому слово «красный». Затем пациента попросили что-нибудь нарисовать цветными карандашами левой рукой. На бумаге оказался нарисован красный банан. С красным опять же все более или менее понятно. Но откуда взялся банан? Последовало очень простое объяснение подопытного: поскольку левая рука слабее правой, то проще всего ей нарисовать что-то вроде банана.

«Мораль» всех этих экспериментов такова: когда нам не хватает объективной информации (а ее нам априори не хватает), мы прячем свое незнание за догадками, домыслами, и, обманывая самих себя, начинаем в них верить, даже не подозревая об этом. Происходит это на автомате, так как человек не имеет сознательного доступа к описанным механизмам. Эксперименты на людях с разделенным мозгом вскрыли данную особенность нашей психики, сделали ее заметной, но такие же механизмы работают в мозгу каждого человека, не важно, эпилептика или нет.

С незапамятных времен принято считать, что логическое мышление – прямой и единственный путь к познанию законов объективного мира, что только на нем и может зиждиться истинно научная методология как технология получения достоверных знаний. Но, как показывают данные этого и других экспериментов, это не совсем так, если не сказать, что совсем не так. В экспериментах над эпилептиками показана истинная цена всем нашим анализам-синтезам, индукциям-дедукциям и прочим законам формальной логики. В причинно-следственные связи мы вовлекаем лишь то, к чему есть генетическая или выученная предрасположенность, наш психологический опыт. Из реальности в наши головы никакие причинно-следственные связи и закономерности не переносятся. Просто за отсутствием последних в реальности.

Вот для полноты картины данные еще одного эксперимента, проведенного исследовательской группой М. Газзанига.

Участников эксперимента усаживали перед экраном, посредине которого была видна горизонтальная линия, разделяющая экран на две части. Затем на экране появлялись вспышки света, причем часть вспышек выше этой горизонтальной линии, часть – ниже. Эксперимент был организован таким образом, что в 80% случаев вспышки происходили над линией, а в 20% случаев под ней. Перед испытуемыми стояла задача угадать, где появится следующая вспышка света – над или под линией. Уже после нескольких десятков вспышек, казалось бы, подопытным должно было стать понятно, что над горизонтальной линией вспышки происходят гораздо чаще, чем под ней. Поэтому наиболее верной стратегией в угадывании было бы указание только на верхнюю половину экрана, и тогда вероятность выигрыша достигла бы тех самых 80%. Но взрослые люди демонстрировали средний показатель в угадывании 67%. Это был самый низкий процент среди всех участников эксперимента, в котором также участвовали дети до 4-х лет, крысы и голуби! Кстати, крысы оказались умнее всех, их показатель в угадывании достиг 80%: после нескольких вспышек они уловили «тенденцию» и «тупо» стали ей следовать. Что еще интересно, так это то, что результаты испытаний взрослых людей не менялись даже после того, как им еще раз говорили, что появление вспышки над или под линией носит абсолютно случайный характер (это делалось через генератор случайных чисел).

Таким образом, языковое левое полушарие склонно во всем искать закономерности, даже если их там нет. Любым глупостям левое полушарие стремится дать неопровержимое объяснение. Поэтому даже самый честный человек всегда обречен на тотальную ложь, им не замечаемую. Ну, а чем более громоздка логическая конструкция, тем она более далека от реальности.

Данные опыты также показывают, что мы осознаем увиденным лишь то, что можем назвать. Все остальное застилается имплицитным психологическим опытом, получаемым в результате научения, и генетическими настройками.

Нейрофизиология показала, что язык создает мир иллюзий, абстрактных понятий и схем, которые как туман скрывают от нас реальное положение дел. Собственно, эти иллюзии и есть основа человеческой культуры. Право, как социальный регулятор, в данном случае лишь один из компонентов культуры, который вроде бы создает непротиворечивую карту существования человеческого общества. Но в том то и дело, что «вроде бы», ибо право, как и вся культура, в глобальном смысле представляет собой видимость компенсации существующих в обществе противоречий, а юридическая (в чистом виде левополушарная) наука готова эти противоречия объяснить и с помощью языка замазать. Справедливости ради надо сказать, что речь идет не обо всем праве, а о тех его частях, где несущими конструкциями являются всякие неверифицируемые категории типа «справедливости», «гуманизма», «общественной опасности»», где имеется изобилие всяких «измов»: «экстремизм», «патриотизм», «терроризм» и т.п. Чего стоят данные объяснения, если они сшивают факты в закономерности белыми нитками?

Границы нашего мира почти полностью определяются стеной языка: раз имеются слова типа «законность», «справедливость», «равенство», значит где-то эти законность, справедливость и равенство существуют, и осталось их только найти, а затем клонировать как наглядные примеры. Естественно, реальность время от времени подкидывает опровергающие факты. Но у нас на этот счет уже заготовлены инструкции типа той, что по мере строительства социализма и коммунизма классовые противоречия будут только расти (закономерность), следовательно, будет происходить обострение борьбы с теми, кто не принимает идеологии, основанной на упомянутых номинализациях. То есть «если кто-то кое-где у нас порой», с этим следует безжалостно бороться. А если вдруг кому-нибудь захочется нарисовать красный банан? «Советский Союз после 60 лет игр марксистской тайной полиции достиг точки, в которой альфа-самцы были напуганы художниками и поэтами (людьми с правополушарным мышлением – прим. А.Р.)»[158]. Понятно, что дело в данном случае далеко не в названии общественно-экономических формаций, а в существе подхода: использование слов – всего лишь привычка, с помощью которой невозможно выразить происходящие в реальности процессы.

Конечно же, полностью отказаться от языка можно, только окончательно ополоумев. В обозримом будущем он не перестанет быть важнейшим средством коммуникации. Но, во-первых, нужно знать его ограниченные возможности, во-вторых, «тот, кто нам мешает, тот нам и поможет»: язык позволит нам отказаться от излишних логических нагромождений, так сказать, найти в самом себе и в логике отрицательные основания, превратить последнюю в своего рода реверс, останавливающий еще большее нагромождение абстракций.

Собственно, именно последний момент позволяет снять оставшийся, возможно, незамеченным читателем парадокс: почему автор данной работы, постоянно ругающий объяснение как метод познания, занимается «объяснением объяснений». Нейрофизиология, призванная показать механизмы работы мозга и материальные основания формирования в нашем мозгу логических конструкций, позволяет хотя бы согласиться с наличием языковых пут мышления.

 

Чистый разум»

 

Возвращаясь к прооперированным эпилептикам, следует задаться еще одним вопросом. Как же так, людям распополамили мозг, а они продолжали жить дальше, сохранили полную адекватность, и, вообще, даже близкие не замечали у них каких-либо изменений характера? Дело в том, что самые глубинные потребности сам человек не осознает. Они «сидят» глубже разделенных в процессе комиссуротомии полушарий мозга, в его стволовых структурах.

Грубо говоря, мозг человека представляет собой многослойный пирог, каждый слой которого отвечает за выполнение специфических функций. Для целей понимания нашего вопроса достаточно обратить внимание на следующие такие слои:

1) ретикулярную формацию;

2) рептильный (ретикулярный) мозг;

3) мозг млекопитающего (эмоциональный, лимбический) мозг;

4) церебральный мозг (церебральная кора головного мозга, неокортекс) (см. рис. 5).

 

Рис. 5. Упрощенная схема строения головного мозга человека

 

Генератором всей психической энергии любого высокоразвитого живого существа, к которым можно отнести даже Leptocardii (ланцетников), выступает крохотная структура под названием «ретикулярная формация», в которой происходит создание психического напряжения исключительно ради целей выживания организма. Эволюционное образование ретикулярной формации датируется палеозоем (более полумиллиарда лет назад). На клеточном уровне принцип ее работы очень схож с принципом работы сердца: сердце сокращается и тем самым гонит кровь по сосудам, ретикулярная формация также пульсирует и передает нервные импульсы вверх, к корковым структурам головного мозга. От силы возбуждения ретикулярной формации зависит концентрация в мозгу гормона кортизола и ряда других, которые ответственны за тревогу (агрессию) как перманентное состояние психики любого живого существа, наделенного от природы мозгом. Это так называемый неспецифический инстинкт самосохранения.

Все более конкретизированные потребности зарождаются в «старом» или, как его еще называют, «рептильном мозге», располагающемся внутри мозговых полушарий. Неспецифический инстинкт самосохранения получает дифференциацию именно там, в результате чего у организма возникают уже три базовые потребности:

1) инстинкт физического самосохранения;

2) половой инстинкт;

3) иерархический инстинкт (у стайных животных, к которым относится и Homo sapiens).

Необходимо оговориться, что в рептильном мозге никакой локализации названных инстинктов применительно к конкретному его участку нет, там все они работают в одной связке. Неудовлетворенность одного инстинкта так или иначе заденет другой, а в итоге – неспецифического самосохранения. Тем не менее, данные три фикции (разделенных инстинкта) окажутся нам очень полезны в практическом отношении, ибо через них мы будем способны найти в реальности те маркеры, которые указывают мозгу об общей удовлетворенности инстинкта самосохранения.

В эмоциональном мозге названные потребности получают дальнейшую специализацию и уже ощущаются нами в виде более сложных ощущений – эмоций (гнева, страха, радости, интереса, отвращения и пр.), что на эволюционной шкале просматривается начиная с высших пресмыкающихся.

Кора больших полушарий (неокортекс) – самая молодая в эволюционном отношении часть мозга, служит средоточием чувств и культурно выверенных программ поведения, в которую иррадируют идущие «снизу» потребности. Ею наделены все высокоразвитые млекопитающие, у Homo sapiens она просто гипертрофирована.

Неокортекс, эмоциональный и рептильный мозги – это, говоря языком айтишников, всего лишь сервер с датчиками. Их функция – получение, обработка и хранение поступающей извне информации. В вышележащих по отношению к ретикулярной информации структурах мозга располагается информация о мире – та, которая в конечном итоге сигнализирует об удовлетворении или неудовлетворении значимых для выживания генома условиях (теория эгоистичного гена Р. Докинза[159]). Наше ощущение самости, наше истинное «Я» органически сосредоточено именно в ретикулярной формации, в этом своего рода «штабе». Именно ей «эволюцией поручено» реплицировать геном в том смысле, что при отсутствии такой нервной организации организмов они обречены либо на вымирание, либо на принципиально иную стратегию выживания[160]. По крайней мере, другого способа их организации у млекопитающих эволюция не выпестовала.

Именно первичность гена как единицы эволюции позволяет утверждать, что физическое самосохранение, иерархический и половой инстинкты являются глубинными мотивами наших мыслей и поступков.

Homo sapiens – существо социальное, в одиночку его особь в естественной среде не выживет. Однако важна не только численная совокупность особей этого существа, а определенная иерархия внутри нее, то есть Homo живет не стаде, а в стае как структурно упорядоченной социальной общности (социальной пирамиде). В условиях агрессивной естественной среды это существенно повышает шансы на выживание всех членов стаи, не случайно этологи называют иерархический инстинкт[161] еще инстинктом сохранения группы. У приматов, к которым относится Homo sapiens, основанная на строжайшем соподчинении жесткая дисциплина является важнейшим приспособительным механизмом, о чем свидетельствует хотя бы поведение во время конфликтов как с другими группами себе подобных, так и с представителями иных биологических видов. Стратегии войны и охоты, как известно, одинаковы.

Половой инстинкт самым тесным образом связан с иерархичностью стаи, поскольку тем, кто находится на вершине социальной пирамиды, достается право не только «первой брачной ночи», но и полномочие первым вкусить добычу, и, следовательно, именно им делегируется приоритет в передаче генов будущим поколениям.

На физиологическом уровне, в мозгу Homo sapiens, «иерархия» верха и низа просто выглядит с точностью до наоборот: каждый вышележащий отдел (слой) головного мозга всего лишь обслуживает нижележащий. Последний использует вышележащий как может в том смысле, что не знает, правильными ли являются расположенные в более высоких слоях представления о реальности или нет, ведь сравнить ему существующую модель реальности, представления о ней, не с чем.

Модель мира формируется только в результате накопления личного (субъективного) опыта. Она не может сформироваться напрямую, скажем, путем передачи знаний от одной особи к другой, даже если между ними происходит очный контакт. Любой новый опыт индивидуума накладывается на опыт предыдущий, поэтому результат такого наложения всегда индивидуален и практически непредсказуем, а объективного опыта не существует (отсюда крылатая фраза: «История нас учит тому, что ничему не учит»).

Подкорковые структуры мозга готовы использовать любую модель мира, лишь бы удовлетворить потребности в выживании, размножении и власти. Конечно же, чем больше находящаяся в больших полушариях модель мира соответствует реальности, тем эффективнее удовлетворяются потребности «старого мозга», тем практичнее поведение индивида. Для построения более или менее адекватной модели мира требуется время, которое мы традиционно называем научением.

Из-за субъективности любого опыта не надо питать иллюзий по поводу того, что когда-нибудь кем-нибудь будет создана идеальная, окончательная, истинная модель мира. Наша кора больших полушарий в основном переполнена бредовыми идеями, пережитками культурного развития, древними инстинктами, автоматизмами мышления и прочим информационным мусором, который нередко приводит к дезадаптивному поведению, поскольку содержащаяся в мозгу информация не может учесть все нюансы конкретной социальной ситуации. Однако, в более общем, эволюционном, плане такая стратегия оправдана, ведь апробированное поведение дает гораздо большие шансы на выживание, чем постоянное экспериментирование с собственной судьбой. В мозгу имеется и полезная информация в том смысле, что она позволяет индивиду врасти в окружающую среду, культуру, адаптироваться в них и пожинать их плоды.

Правда, сейчас, когда правила социальной игры в среде Homo sapiens меняются стремительно быстро, по экспоненте, когда культурная эволюция у него многократно опережает эволюцию биологическую, безусловные и выработанные условные рефлексы становятся помехой в адаптации и снижают конкурентоспособность в обществе. Ничего подобного раньше ни с одним биологическим видом за всю историю существования жизни на Земле не случалось.

Безосновательно рассчитывать на то, что когда-нибудь у человека нижележащие отделы капитулируют перед более новыми в эволюционном отношении образованиями, отказавшись от трех (а, по сути, одной – самосохранения) базовых потребностей. Если такая разбалансировка вдруг у кого-то происходит, то смело можно ставить психиатрический диагноз и настаивать на фармакологическом лечении.

Жестокая реальность жизни в природе, сформировавшая мозг ранних Homo sapiens, вряд ли нуждалась в каких-то иных интеграторах поведения, помимо агрессий. Выживание вида обеспечивала лишь их зрелость и сила. Все «положительное» было самоубийственным, оно просто смахнуло бы его носителей с эволюционной сцены[162]. Структурно-анатомически мозг Homo sapiens ничем не отличается от мозга «бабушки-терапсиды» (предка всех млекопитающих).

Ученые выделили несколько видов агрессии среди высших животных (вопрос об их классификации остается дискуссионным):

1) хищническая;

2) материнская;

3) половая;

4) правовая (агрессия самозаявления);

5) территориальная;

6) межсамцовая;

7) страховая и др.

Причем хищническая является одной из основных, так как именно она способствует поиску и нахождению организмом наиболее сложных и эффективных форм поведения. Именно она позволяет мобилизовать все усилия организма на достижение цели, преодоление препятствий. Она наиболее многооттеночна и способна порождать то поведение, которое тщательно скрывает все проявления самой агрессии. Хищническая агрессия дала жизнь богатому ветвлению психических и поведенческих нюансов, которые стали определять стремление, храбрость, неукротимость, терпение, став матерью таких качеств как самопожертвование, бескорыстие, благородство, сострадание и даже любовь.

На этом список порождаемых ею добродетелей не заканчивается. Дело в том, что в условиях стаи несколько смещаются «ценностные ориентиры», и объектом охоты становится не источник пищи, а общественное одобрение. Впрочем, последнее оказывается лишь еще одним инструментом, дающим доступ к более жизненно важным, чем само одобрение, ресурсам. Альтруизм и самопожертвование при этом всего лишь охотничьи ухищрения и маскировки. Ими, кстати, пользуются и другие виды агрессии. Как отмечает А.Г. Невзоров, «нет никакой биологической разницы меж десятью пальцами Эйнштейна, в 1921 году принимающим диплом нобелевского лауреата, и 220-ю зубами Varanosaurus, 300 миллионов лет назад терзающего ими брюхо тихого мохоеда Moschops… (В случае с Эйнштейном мы всего лишь наблюдаем, сколь удивительно она может трансформироваться, и как важно в таких случаях «соучастие» полноценной агрессии самозаявления)»[163]. Весь этот налет «цивилизованности» мгновенно аннулируется под влиянием неблагоприятных обстоятельств, о чем нам расскажут хотя бы те, кто жил в блокадном Ленинграде или выжившие в 1972 году жертвы авиакатастрофы в безлюдном районе Анд (13 октября, рейс 571), легко прибегнувшие к каннибализму. Кстати, все последние остались набожными католиками, а дожившие из них до сегодняшнего дня занимаются пропагандой донорства органов, бизнесом и политикой без всяких признаков утраты психического здоровья. Намного быстрее свести с ума живой организм может отсутствие необходимости в агрессии, о чем весьма наглядно свидетельствуют результаты эксперимента над мышами и крысами под названием «Вселенная-25»[164].

Лишаясь возможности применить свои агрессивные устремления, человек чувствует себя скверно и впадает в депрессию, его поведение становится аутоагрессивным (суицид, алкоголизм, наркомания, занятие экстремальными видами спорта, совершение преступлений ради получения драйва, нанесение татуировок и пирсинга по всему телу, заливка белка глаз темной краской и т.п.; на Западе у людей даже возникла мода на ампутацию здоровых конечностей).

 

Культура

 

Итак, агрессия – это «наше все». Воспитанному на традиционных моральных ценностях человеку в это непросто поверить. Казалось бы, должна же быть какая-то добродетель, присущая человеческим существам от рождения, взять, к примеру, тот же альтруизм. Но уже давно доказано, что человек ведет себя хорошо только тогда, когда на него кто-то смотрит, причем не обязательно очно. Смотрящий может просто подразумеваться.

Так, исследовательская группа Мелиссы Бейтсон из Университета Ньюкасла в первой части эксперимента вывешивала на стенах coffee-room сначала изображения лиц людей, а во второй части – цветов. В обоих частях эксперимента подсчитывалось количество мусора и грязной посуды, которую после себя оставляли посетители. Оказалось, что разница в количестве посетителей, которые оставляли после себя мусор и немытую посуду, составляла двукратную величину в зависимости от того, были ли на стенах комнаты вывешены изображения человеческих лиц или цветов. Изображения лиц «магическим образом» поддерживали чистоту в заведении.

А еще раньше они получили аналогичные результаты, располагая над коробкой «honesty box» (в нее посетители чайной комнаты вкладывали добровольные пожертвования, без всякого контроля со стороны персонала) то изображения цветов, то изображения различных пар глаз. Выяснилось, что не просто глаза собрали большую сумму (по сравнению с цветами), но именно мужские глаза, что в условиях патриархальности стаи Homo sapiens совсем неудивительно (см. рис. 6):

Рис. 6. Результаты эксперимента М. Бейтсон

 

М. Бейтсон комментирует это так: «Полученные результаты подтверждают сделанные ранее выводы, что изображения глаз создают у людей ощущение, что за ними кто-то наблюдает. Нам не все равно, что думают о нас другие люди (иерархический инстинкт – прим. А.Р.), и, следовательно, мы ведем себя лучше, когда чувствуем, что на нас кто-то смотрит… Это исследование может помочь в борьбе с антиобщественным поведением. Например, если заменить значки, оповещающие о работе камер видеонаблюдения, с изображения видеокамеры на картинку глаза, их эффективность повысится». Что еще интересно, положительный эффект возникал, даже если на стену вывешивали изображение треугольника. Причем, если треугольник располагался основанием вниз, эффекта не было, а если вниз был направлен угол треугольника, и таким образом воссоздавался самый общий контур человеческого лица, эффект не преминул себя проявить. Эффективна оказалась даже буква «Т», большим шрифтом напечатанная на листе формата А4.

Психологический эксперимент подтвердил гипотезу исследователей о том, что для того чтобы заставить человека действовать «правильно», нужно выделить для него желательный способ действия, при этом ни в коем случае не перекрывая все другие пути. Ненавязчивое подталкивание к правильному решению действует намного эффективнее, чем запретительство. Также был сделан вывод о том, что даже воспитанный человек скорее всего поведет себя безнравственно, если «кривая дорожка» покажется ему намного легче «правильного пути»[165]. Чуть позже уже другими учеными было установлено, что запретительство никак не влияет на нечестных людей, а лишь создает дополнительные сложности для честных. В результате честным намного проще оказывается перейти в категорию нечестных, чем придерживаться добродетели[166].

Вышеприведенные суждения вроде как подталкивают к выводу о том, что религия – это тот самый сложившийся во многих культурах механизм всевидящего ока, и ему нет и не может быть никакой альтернативы. Это не так, о чем свидетельствуют результаты другого эксперимента.

Он проводился над людьми, которым предложили экономическую игру. Участников разбили на две группы – верующих и атеистов, а затем в рамках каждой группы участники были поделены на пары. В каждой паре первому участнику выдавалось 10 долларов, и он должен был отдать второму столько денег, сколько не жалко. В начале эксперимента первые отдают вторым в среднем $2,56, оставляя себе $7,44. Причем результаты оказались одинаковы как среди тех, кто верил в бога, так и среди атеистов. Во второй части верующих подвергли особому психологическому настрою: им давали несложные лингвистические задания, в которых фигурировали слова «бог», «заповеди», «вера», «церковь» и т.п. После этого с ними опять проводили экономическую игру, в результате они в среднем отдавали $4,56. Психологический настрой неверующих состоял в манипулировании словами «суд», «справедливость», «закон», «конституция», «юрист» и другим лексиконом светской этики. Атеисты в среднем поделились $4,44. Как видим, разница есть, но на уровне статистической погрешности. Напомню, что до психологической обработки лингвистическим заданием разницы между уровнем альтруизма у верующих и у атеистов вообще не было. Наконец, в третьей части эксперимента после набора совершенно новых участников, и верующих, и неверующих подвергали обработке светской этикой, после чего они опять участвовали в экономической игре. Результаты игры оказались одинаковы в обоих контингентах. В общем, светская этика эффективна независимо от отношения к религии.

Более того, психологи уже не раз экспериментально убеждались в том, что атеисты значительно милосерднее и альтруистичнее верующих, причем это было выявлено как на взрослых, так и на детях из семей с различным отношением к религии[167]. Автору пока в доступных источниках не удалось найти объяснения большей жестокости религиозных людей, но здесь явно слышны отголоски эксперимента Милгрэма[168], в котором убедительно показано, что под давлением авторитета, берущего на себя всю ответственность за происходящее, человек способен на исключительную жестокость. Уместно напомнить и положения гл. 1, где говорилось о невозможности личности этапа социальной развертки (для которой характерно беспрекословное следование выученным социальным ролям) воспринять другого человека именно как человека с его внутренним психологическим опытом.

Все наши морально-нравственные категории типа «стыд», «совесть», «раскаяние» и т.п. – всего лишь приемы социальной игры, которые представители Homo sapiens в процессе социализации с различной степенью успешности усваивают как эффективные манипулятивные приемы, как игра на публику, даже если самим субъектом это не осознается. «Мораль является ничем иным, как общественным продуктом в виде привыканий к тормозным реакциям самоограничения в интересах наибольшего сообщества… Эти навыки передаются путем подражания из поколения в поколение, становясь обычаями, которые, впоследствии, вместе с развитием культуры и грамотности переходят в писаные законы, играющие роль наложения общественных тормозов на поступки, не соответствующие интересам сообщества, причем тормозным раздражителем является угроза, связанным с известным насилием над личностью», – писал В.М. Бехтерев[169]. Учитывая, что человек никогда не вступает в коммуникацию с обществом, а лишь с себе подобными, становится очевидной двойственность морали, ее избирательность, и в силу раздвоения стандартов даже какая-то «шизофреничность».

Несмотря на эти, в общем-то, известные факты, до сих пор среди большей части тех, кто считает себя интеллектуалами, весьма распространенно убеждение, будто в процессе приобщения к культуре человек неизбежно становится менее агрессивным или, как принято говорить, «духовным», «нравственным». Это не так. Министр просвещения России О. Васильева призвала увеличить количество часов на преподавание в школе религии, а также вернуть по литературе «золотой канон», куда вошли бы Пушкин, Лермонтов, Толстой, Достоевский, Блок, Есенин и им подобные звезды золотого и серебряного литературных веков. Ее поддержало много других борцов за «звание дома высокой культуры и быта».