Попытка контролировать реальность через сужение сознания с помощью психоактивного вещества

Иногда образы, оккупировавшие сознание, не соответствуют степени угрозы, исходящей от окружающего мира. Иногда окружающий мир не таит в себе большую угрозу для какого-либо конкретно рассматриваемого человека. Но в силу некоторых причин его восприятие реальности порождает в нем болезненные ощущения. И сгладить эти ощущения он призывает алкоголь.

А в каких-то случаях реальность своею сложностью и опасностью давит на человека не в силу особенностей его воображения, а объективно, действительно, по факту. И здесь вхождение в измененное состояние сознания воспринимается как изменение самой реальности. Ведь человек не всегда «работает» с реальностью в прямом контакте. Как уже было сказано, часто он «работает» лишь с ее отражением в своем сознании. А, значит, раз берется «под контроль» с помощью психоактивного вещества сознание, то берется как бы под контроль и сама реальность. Оглушенные алкоголем чувства человека «не шевелятся». А им свойственно «шевелиться», если речь идет о угрозах, исходящих от реальности. Вот и получается, что, если чувства «не шевелятся», то, значит, угроз как бы и нет.

«Изменить степень сложности реального мира, – пишет один автор, –  личность не в состоянии. Зато человек может попытаться упростить свое восприятие» с помощью наркотика [хотя эти слова были сказаны применительно к LSD, они вполне ложатся на разговор о водке]. Упрощение восприятия в этом случае будет пережито как упрощение мира. Из мира к человеку несется множество сигналов, справиться с которыми получается не всегда. Кто-то, воспринимая реальность как сложную и непонятную, вообще, не хочет понимать ее. Кто-то стремится сделать ее понятной через упрощение, через «сужение своего чувственного восприятия». Это сужение, достигаемое с помощью психоактивного вещества, многими переживается как удовольствие[110].

 

«Тирания мозга» может корениться в позиции, которую человек занимает по отношению к самому себе, другим людям и миру

Не только сигналы внешнего мира атакуют человека. Иногда он страдает, как было уже отмечено, от сигналов идущих изнутри него самого. Иногда в мысленной сфере человека разворачивается настоящая война против самого человека. Его сознание, бывает, что наводняется «кричащими» мыслями, от которых никак не получается освободиться. И убийственная активность этих мыслей иногда коренится в той позиции, которую человек занимает по отношению к себе, к другим людям и к миру. Так в Александре Терентьеве убийственная мысленная активность коренилась в душевном надломе. Этот душевный надлом чувствовался окружающими и проявлялся в конкретных жизненных формах.

Александр считал, «что главное – это физическое совершенство». Основная часть его жизни была посвящена физической культуре. Причем, эти занятия носили «какой-то ритуальный мистический характер» (известно, что одно время Александр увлекался чтением оккультных книг Блаватской). Ночью в 3 часа 33 минуты он начинал делать приседания, и его ежедневной нормой было 666 приседаний. «Временами его сильно скручивало, это было видно. Саша становился нервным, раздражительным, все вокруг ему не нравилось. В нем возникала какая-то лютая ненависть к людям. <…> Из этого состояния он уже не мог выйти и заглушал его водкой»[111].

А мозг одного юноши перемалывался мыслью «что дальше?» Этот юноша не стал оканчивать школу в связи с тем, что заработок его ему казался значительным. С юношей общались старшие ребята, что снискивало ему почет и уважение. И все вроде бы было ничего, но однажды его внутреннее «я» стало ставить ежедневно вопрос: «что дальше?» Вопрос этот настолько невыносимо бил по психике, что юноша, уходя утром на работу, выпивал стакан водки. А возвращаясь вечером домой, «накуривался» марихуаной до состояния самоотключения.

Когда человек находится в этом состоянии, то различным сигналам и образам тяжело до него достучаться. Как пояснить эту мысль? У человека есть как бы «внутренний экран», на который в виде образов проецируется реакция на окружающий мир и собственную личность. В состоянии самоотключения этот экран начинает напоминать экран телевизора, работающего в ночное время. Ночью, когда работа телеканала прекращается, прекращается и трансляция сигнала. И упорядоченная картинка на экране телевизора сменяется «мурашками».

Однажды ночью юноша оставил свой «экран» включенным. И, просидев всю ночь в раздумьях на кухне, он принял кардинальное решение перестраивать жизнь.

Что происходит с человеком, который принимает решение, устраняющее конфликт из его сознания? Если человек, согласно совести, выправляет исказившееся отношение к миру и людям, то снижается и уровень интенсивности насилия помыслов. «Тирания мозга» разжимает свои тиски.

 

 

История водителя

Что делать человеку с «тиранией мозга»? Если ответ на этот вопрос будет найден, то человек, возможно, что и перестанет оглушать алкоголем свое агонизирующее сознание. Пример тому – один водитель. Штрихом к его истории может стать мысль одного автора, отметившего, что наркотиком кто-то лечит боль, родившуюся от мысли о «бессмысленности собственного существования»[112].

Молодые годы водителя проходили на фоне советского атеизма. А советский атеизм по выражению одного человека «своей безысходностью приводил в отчаяние любую творческую натуру». О своих впечатлениях относительно тех лет этот человек рассказывал следующее: Всем нам вдолбили в голову мысль, что смерть – это конец, абсолютный мрак, полное исчезновение. Эта страшная мысль постоянно отравляла нашу жизнь, и жизнь будучи отравленной этой мыслью, казалась бессмысленной и беспросветной. «Многие из нас спивались или уходили из жизни, сломанные ужасным атеистическим принципом: «жизнь – ради смерти». Ведь впереди ничего, кроме смерти, никому не светило. Так нас научили, и научили крепко»[113]. Под таким идеологическим прессингом жило население страны, часть которого являлся и водитель.

Работает водитель на монастырском подворье. Название его должности отражает характер его деятельности весьма условно. Перечень дел, свойственных должности, не прописан в каком-то циркуляре. Характер деятельности водителя можно описать так: он занимается всем тем, чем вообще может мирянин заниматься на монастырском подворье. Необходимо отметить, что сам монастырь располагается на острове. И такое местоположение монастыря привносит определенную специфику в ритм жизни подворья. Через подворье в монастырь течет множество грузов. Ведь каждый гвоздь, который будет вбит в монастырский забор, должен быть где-то куплен и кем-то привезен. Заботы такого плана лежат на плечах водителя. Плюс ко всему он смотрит за размещением насельников обители и ее гостей на подворье. Те, кто направляется из обители на материк и с материка в обитель, должны быть встречены. Всех нужно накормить, отвезти на вокзал или в аэропорт. Помимо приема и размещения гостей водитель должен поддерживать хозяйственную жизнь самого подворья в актуальном состоянии. Ремонт автомобилей, помещений, закупка продуктов – все на нем.

И хотя он часто задерживается на работе, жена его за это не ругает. С точки зрения водителя так происходит потому, что она знает: как только он уйдет с подворья, то начнет пить. «Я много где работал, – рассказывает сам герой истории. И денег имел гораздо более того, что получаю здесь. Был и бизнес свой. Но раньше я в своей деятельности не видел никакого смысла. Работала лишь схема: деньги-еда-деньги. Деньги были единственным стимулом, обуславливающим мою деятельность. Деньги ради денег – так я и жил. И – пил, соответственно. Но все изменилось, когда я пришел на подворье. Я почувствовал себя включенным в какой-то процесс, имеющий положительное направление. Делается какое-то большое дело, и в этом большом деле я являюсь важным звеном. Я почувствовал себя нужным». Этот человек дает людям, зависимым от алкоголя, такой совет: «Для алкоголика погоня только за материальным гибельна. Он должен как-то интегрировать себя в общество и почувствовать себя социально значимым. Но не в смысле важного чиновника с большим животом и толстым дипломатом. А в смысле человека, труд которого потребен для общества».

Луч и отрезок

В истории водителя важно отметить не только веру в Бога и появившуюся осмысленность поступков, которые стали восприниматься частью важного процесса. Важно отметить саму полноту, в которой и вера, и земная деятельность ставятся связанными между собой. Важно отметить зарождения любви и системы понятий, направляющих веру и деятельность по принципу уже приведенного выше образу реки. Выше приводились слова одного тракториста, сравнившего путь человеческой жизни с течением реки. Он говорил, «чтобы Хава текла, у нее должно быть впереди море. Без моря ни одна река не потечет».

Образ реки, втекающей в море, может стать более понятным на примере известного деятеля трезвеннического движения в дореволюционной России С.А. Рачинского. Рачинский был известной личностью в научных кругах не только России, но и заграницы. Помимо научной деятельности он вел и насыщенную (по светским понятиям) общественную жизнь. «Несколько зим он прожил еще в Москве, ведя светскую жизнь, полную художественных и литературных интересов, но в 1872 году окончательно переселился в Татево». В Татево он страстно предался цветоводству, но удовлетворения в этом занятии не находил и подчас сильно хандрил. Возможно, этот период был самым тяжелым в его жизни. Выход из положения нашелся неожиданный, принеся счастливые последствия не только Рачинскому, но и всему русскому народу. Рачинский как-то зашел в Татевскую школу (сельскую школу самого обыкновенного типа) и поприсутствовал на уроке арифметики. Урок показался ему скучным, и он сам попробовал дать урок, «стараясь сделать его более интересным и жизненным, – и этим определилась
вся его дальнейшая судьба. В 1875 году им было построено прекрасное школьное здание …, и сам он переселился в него, сделавшись сельским учителем». Этой деятельности он посвятил всю свою оставшуюся жизнь и ею обессмертил свое имя, вписав его в историю русской педагогики». Педагогическая деятельность Рачинского, которую он впоследствии развил, послужила мощным толчком к развитию трезвеннического движения по всей России[114].

Феномен угасания и возвращения человека к деятельности, присутствующий в логической структуре этого эпизода, здесь нет возможности разбираться подробно. Он рассматривается в цикле бесед «Горение сердца». Здесь можно только вкратце отметить, что история Рачинского вполне сопоставляется с произведением Михаила Зощенко «Возвращенная молодость». «Возвращенная молодость» – вовсе не сатирическое произведение, оно скорее – трагическое. В нем Зощенко разбирает (в примечаниях) истории известных деятелей науки и искусства, показывая, сколь многие в относительно молодом возрасте утратили бодрость жизни. Многие впали в хандру, истощились, исписались. Зощенко хотя и декларировал какие-то постулаты, реально все-таки выхода из создававшихся положений не видел. А ведь многие из этих деятелей жили вовсе не в условиях атеистического государства. Кто-то из них даже верил в Бога.

Не разбирая здесь, как было сказано, причин хандры (о том говорится в дополнительных беседах к циклу «Горения сердца»), стоит сказать, что наличие веры само по себе еще не помогает человеку выйти из тупика. Ведь, как говорил святой апостол Иаков: «и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19).

Важно то, как человек верует, важна система понятий, которая конкретизирует его веру. Важен образ жизни, который возникает на основе этой системы понятий и через который человек вступает в взаимодействие с миром. Важно также и то, готов ли он отрешиться от замкнутости исключительно на свои интересы, готов ли он воспринять Божественную благодать. Если жизнь человека не будет включена в некую полноту, то и в своей вере он рискует остаться отрезанным от Божественной благодати. Ведь человек, не включающий веру в полноту, не считает нужным бороться с эгоизмом, жадностью, похотью, влечением к деньгам. А, если человек не борется со страстями, то он ими порабощается. Он замыкается на реализации страстных стремлений, и получается, что, если перефразировать мысль тракториста, «Хава перестает впадать в море».

О том, как в реальной жизни выглядит указанный процесс можно понять по письмам одной девушки, жившей в Израиле. Вот что она пишет: «Я сейчас чувствую, что эта страна меня ломает. Здесь всё направлено на то, чтобы человек встроился в это государство. Понятно, что система есть везде. Но здесь я начинаю замечать по людям, что это как если сравнить луч и отрезок. Вот христианство – это луч. А иудаизм – это отрезок. И когда люди начинают доходить до последней точки в этом отрезке, они либо начинают сходить с ума, либо садиться на наркотики, либо остаются в этой системе, принимая это как должное. Наблюдаю за этим и становится страшно. А если начнешь что-нибудь говорить про христианство, тебе, конечно, ничего не скажут, но будет видно, что человек просто ставит стену в этом вопросе и всё. Я знаю, что мне осталось здесь ещё полгода, но не знаю, что за эти полгода произойдет с моей психикой. Сейчас часто меня посещают состояния какого-то очень сильного давления на голову без видимой причины. Я начинаю в такие моменты читать Псалмы, которые Вы присылали. Становится сильно легче. На полдня где-то. А потом снова. Понимаю, что надо прийти к чему-то внутри, что позволило бы мне не то, чтобы принять это государство, но хотя бы не сломаться. Но пока не могу понять как».

Конечно, ответ на ситуацию не может быть озвучен в двух словах. Опять же речь должна идти о том, что ситуации человек может противостоять тогда, когда он обращен к некоей полноте, включающей и веру, и целостное мировоззрение, и образ жизни, сформированный в соответствии с верой и мировоззрением. Эти вопросы и подобные им вопросы разбирались в беседах, объединенных под общим названием «Остаться человеком (жизнь сердца): Офисы, мегаполисы, концлагеря».

Здесь же, применительно к теме выхода из состояния алкоголизации можно привести рассказ о одном человеке, «река которого оказалась отрезанной от моря». Он имел высокооплачиваемую работу, но ее наличие не уберегло его депрессии, в которую он впал. Его супруга от него ушла, он «отгородился от друзей, замкнулся в себе и запил». Он ежедневно ходил на работу, добросовестно выполнял свои обязанности, но смысл в своей деятельности он видеть перестал (как и зарабатывание денег). Однажды его попросили финансово помочь больным людям. На просьбу о помощи он откликнулся, но без особого желания. Заинтересовавшись, на что пошли потраченные средства, он оценил ситуацию и вдруг увидел смысл своего труда. «Захотелось помочь еще, а для этого пришлось брать дополнительную ра­боту. Когда он ее взял, выяснилось, что это не­совместимо с алкоголем.... Почувствовав свою необходимость, он освободился от уныния и запоев, женился и стал отцом дружного семейства»[115]. Что-то подобное, как следует из истории, рассказанной водителем, произошло и с ним.

Скука и пресс серых будней

Пример водителя о многом может рассказать тем, кто изнывает под бременем скуки. В свете евангельского видения жизни, всё, вплоть до любой мелочи, приобретает значение. Ежедневные дела и обязанности, трудности и вздохи порой незаметны окружающим. Но отсутствие зрителя не обессмысливает их. Будучи рассмотрены в перспективе вечной жизни, они наливаются смыслом. «Только в том случае, если человек бессмертен, – пишет иеромонах Серафим (Роуз), – имеет смысл то, что человек совершает в своей жизни, – тогда каждый поступок человека становится семенем добра или зла». В этой жизни семя прорастает, а в жизни будущей собирается урожай[116].

Слова отца Серафима усиливают высказывание преподобного Варсонофия Оптинского. Он говорил, что «все обстоятельства жизни, как бы ни казались они малы и ничтожны, имеют громадное значение»[117].

 

А раз так, то вдумчиво работать можно и тогда, когда за твоими руками и не наблюдает зритель. И, если твои дела с точки зрения других людей не так значительны, – нет повода для того, чтобы унывать. Да, ты не вершишь судьбу планеты. Но твоя деятельность не становится менее значимой от того, что для других людей она не явна. Все совершаемое тобой, совершается пред очами Бога. Он смотрит на то, с каким сердцем ты делаешь, то, что делаешь. Важны мотивы твоего поступка. Как писал преподобный Марк Подвижник, «Бог ценит дела по намерениям их. «Даст ти, говорит, Господь по сердцу твоему» (Псал. 19, 5)»[118].

Если ты подал милостыню, то, как определить, значим твой поступок или нет? Значение поступка не определишь по сумме подаяния. Ведь, если ты богат, то для тебя не составляет труда подать сумму, достаточную для годового пропитания человека. Значимо ли твое подаяние, если, соря деньгами, ты стремился показать свое превосходство (см. Евангелие от Марка, главу 12, стихи 41-44)?

 

Когда деятельность человека наполняется смыслом и становится значимой, то состоянию апатии уже не просто приступить к человеку. Пресс серых будней пытается давить на сознание, но сознание, армированное рядом убеждений, противостоит давлению. О каких убеждениях идет речь? Не пропадет добро, которому сегодня нет свидетелей. Может быть, добро твое останется не понятым и не принятым современниками. Но оно не будет забыто пред очами Божиими. Бывает, что кто-либо желает совершить добро. Но по причине увечья или по причине специфики обстоятельств не может реализовать своего желания, претворить его в конкретные дела. Но Господь, как давал понять некто из святых, нереализованное желание примет как реализованное. Если человек хотел совершить добрый поступок, но не смог, Господь принимает его намерение как само поступок. Как писал упомянутый преподобный Марк Подвижник, «желающий сделать что-либо и не могущий есть пред Сердцеведцем Богом, как бы сделавший. Это должно разуметь как в отношении к добру, так и в отношении ко злу»[119]. «Всевидящий Бог как за дела распределяет нам достойныя участи, так и за помыслы и произвольныя намерения»[120]. Можно также здесь вспомнить и о известнейших словах святителя Иоанна Златоуста, читаемых за богослужением на Пасху – «Владыка … и дела приемлет, и намерение целует».

 

Святоотеческие мысли, изложенные лаконичным языком, можно сопроводить образами, оставленными Антуаном Де Сент Экзюпери в его известной книге «Цитадель». Когда человек памятует о том, что дело, совершаемое им, пойдет за ним в вечность, он вкладывается в дело целиком, с любовью. Тогда, как считал Экзюпери, из- под руки его начнут выходить красивые вещи.

Восточный царь, которого Экзюпери наполнил своим видением мира, однажды задумался «о красоте вещей». В одной деревне красиво расписывали посуду, а в соседней – нет. И понял царь, что красота зависит не от средств, с помощью которых налагается на посуду узор. И даже нет от наличия ремесленных школ, проведения конкурсов и выдачи почетных дипломов. Дело в том, что человек занят собой, своей жадностью и честолюбием. Он не служит Господу, беря в свои руки посуду, которую собирается расписать. Трудись он хоть ночи напролет, его работа получится «вычурной, грубой и вульгарной». Она подобна стихам, которые написаны ради денег. В таких стихах нет поэзии.

Другое дело, если ты жертвуешь собой, отдавая себя тому, что делаешь. Тогда твоя работа вмещает все: «твои морщины, тяжкий вздох, покрасневшие веки, дрожащие, утомленные вечной работой руки, блаженство вечернего отдыха и твое усердие». Такой труд подобен молитве, в которой человек самозабвенно дарит себя, «чтобы наконец сбыться»[121].

 

Бывает, что труд человека превращается для него в мертвый груз. И он начинает ненавидеть свою работу, как «игру, где ничего не поставлено на кон и не на что надеяться». Если разорвать жизнь надвое: на работу и на досуг, «работа становится ярмом, для которого жаль души, а досуг – пустотой небытия».

Да, и досуг человеку нужен. Вот сидит плотник на пороге своего дума, а вот под деревом дремлет поэт. Но отдых становится наслаждением, когда человеку было, от чего устать. Когда же человек урезает время труда, чтобы отдать его отдыху, то он получает мертвое время. Он уподобляется зодчему, который значим только, «когда руководит постройкой храма, а не тогда, когда играет с приятелями в кости».

Приносит плод лишь та часть жизни, которой человек принадлежит целиком. Она вмещает и голод, и жажду, она же и становится хлебом для твоих детей. Она становится и твоим воздаянием.

Ты «сбываешься только тогда, когда преодолеваешь сопротивление. Но если ты на отдыхе, если ничего от тебя не требуется, если ты мирно дремлешь под деревом или в объятьях доступной любви, если нет несправедливостей, которые тебя мучают, нет опасности, которая угрожает, – что тебе остается, как не выдумать для себя работу, чтобы ощутить, что ты все-таки существуешь?»[122]

Вот человек, который грустно застыл у двери и жалуется на жизнь: «Жизнь меня больше не радует. Спит жена, отдыхает осел, зреет зерно. Тупое ожидание мне в тягость, тоскливо мне жить и скучно». Этот человек напоминает ребенка, растерявшего игрушки и не умеющего видеть незримое. Печалит его утраченное время, снедает тоска собственной неосуществленности.

Человек пускается в плавание, обрабатывает нивы, расшивает наряд. Но, что бы он ни делал, все износится очень быстро, ничего не вернув ему взамен – он «сшил одежду, чтобы сносить». Он словно попала на каторгу, на которой «долбят землю только для того, чтобы долбить. Один удар заступом, еще один, и еще, и еще. От долбежки в людях ничего не меняется».

 

Такой человек ничего не нарабатывает своей жизнью, и их жизнь не является повозкой, увлекаемой по пути к свету. Те люди, которые кажутся ему счастливее, богаче его «только знанием о Божественном узле, что связует все воедино»[123].

Вот человек, задыхающийся от недостатка воздуха, поднимает глаза к небу, распростертому над его тесным кварталом то Душа его омывается синевой. Перед ним разворачивается Господом ковер времени, более широкий, чем тот кусочек, на котором вызревает колосок человека. И если сердце его потянется к любви, то он подойдет к своей жене, задыхающейся от недостатка воздуха в тесном квартале, и скажет ей: «Вот мы с тобой одни, ты и я, под взглядами звезд». Человек станет похожим на траву, «что пробилась среди каменистой пустоши и, раздвинув камни, тянется к небу». В нем очнется сила, способная повлиять на ход веков. Он станет звеном в цепи. Он станет чутче слышать других людей, потому что душа его расширится. Когда он услышит, что один сосед вернулся с войны, а друга соседка выходит замуж, то для него «свадьба, ночь, возвращение солдата, тишина, звезды сложатся … в небывалую мелодию»[124].

Значим для человека смысл, «которым окрашено происходящее». И если нет, мир обессмысливается. Так происходит даже тогда, когда человек ни в чем материальном и не нуждается. У него есть все потребное, дети его подрастают, но заперт он в своей обособленности. Ему нет дело до чужих и далеких людей. Ему нет дело до воина, который, уходя на битву, уносит в своем сердце свою любимую, нет дела и до мужчины, которого к земле придавила печаль о заболевшем его малыше. Дом человеку, которому ни до чего нет дела, одиноко стоит во Вселенной. Что делал бы он, если бы никто не расширял простора его мысли рассказом о дальних странах и «тамошних чудесах».

Хвалившийся своим довольством кузней напомнил царю происшедшее с теми, кого его отец поселил отдельно от жителей царства. Отец не хотел, чтобы они перемешались с народом. Им выдавалось все им потребно. Им жилось беззаботно, и каждый из них мог сказать: «Какое мне дело до чужих и далеких? У меня есть сахар и чай, мой осел сыт, жена со мной рядом, дети растут и умнеют. У меня все хорошо и большего мне не нужно…»

Но разве были они счастливы? Нет, они начали потихоньку загнивать «не плотью, а сердцем… Ибо мир для них обессмыслился».

Им стало не о чем говорить, и они перестали разговаривать. Ведь истерлись семейные истории, что напоминают одна другую. О жилищах своих они все рассказали друг другу. Если они и употребляли слова, то только для самых обыденных дел.

Ни на что они не надеялись и ничего они не боялись. «Чего хотеть, когда лежишь у кормушки? Ради чего стараться? Ради хлеба? Им кормят. Ради свободы? Но в пределах своей крошечной вселенной они свободны до беспредельности. Они захлебывались от своей безграничной свободы, и у богатых от нее пучило животы»[125].

 

А ведь именно к такой жизни стремятся многие. Достать побольше денег и уехать заграницу, – вот что становится для кого-то краем желания. Да, не поставить сейчас в цивилизованном городе шатра. И осла нынче заменяют машины, и потребности городского жителя превышают нужду в чае и сахаре. Но суть остается та же. Те поселенцы «бытовали», забыв о том, что значит любить. Их лица становились все более тупыми, они все более отвыкали от слов. И лишь по глухому ворчанию, что доносился из их стана, царь догадывался, что приближался час «кормежки».

Представьте водителя, что бросил бы труд, вмещавший его «морщины, тяжкий вздох, покрасневшие веки, дрожащие, утомленные вечной работой руки, блаженство вечернего отдыха». Представьте его разделившим свой труд, на работу и на досуг. Вот вы видите, его отрезающим ломоть времени от труда в пользу досуга. Вон он сидит у шатра, говоря, что нет ему дела до близких и дальних, что дети его при нем, что все у него хорошо и больше ему ничего не нужно.

Останется ли он трезвым? Или у него как у тех поселенцев от этой свободы начнет пучить живот? Он избежал их участи, потому что найден был им смысл, которым окрашивается все происходящее.

Священный смысл, найденный человеком в будничной работе, как говорит Иван Ильин, своим лучом воспламеняет «повседневность». Тогда работа перестанет восприниматься как галерная пытка, как мука от зарплаты, до зарплаты. «Будни остаются, но их необходимо преобразить изнутри. Они должны наполниться смыслом, ожить, стать многоцветными; а не оставаться «сплошной беспробудностью»»[126]. «Сплошной беспробудностью» будни могут статьи, когда содержание их перестанет сопоставляться с значимым смыслом.

Скучное подметание, по мысли Экзюпери, может быть преображено в служение высокому, если человек приготовил себя к озарению. Не стоит ворчать: «На что мне подметать, тащить эту тяжесть, кормить ребенка, читать книгу?» Работа, вещи, которыми украшаешь дом, являются только средством, а деятельность такого рода является возможностью. «Каждое биение твоего сердца, страдание, желание, вечерняя печаль, еда и работа, улыбка и усталость в череде дней, пробуждение и сладкое погружение в сон имеют смысл только благодаря божеству, что мерцает тебе за ними». Когда же деятельность человека перестает таить в себе перспективу, когда она перестает быть путем, то тогда происходит трагедия. Человек копит запасы и сам становится как бы запасом. Он думает, что сбылся, что он – завершен. Но «тот, кто перестал расти, умирает»[127].

О том, как деятельность человека может быть преображена изнутри, став возможностью и путем достижения иного, рассказывается в двух письмах святителя Николая Сербского. Первое письмо было адресовано машинисту, жаловавшемуся на скучную работу. Машинисту надоела его работа, и все прочие профессии казались ему лучше, чем та, которая была у него. Но иной работы он найти не мог, от чего смущался и грустил. Готовясь написать ответ машинисту, святитель вживался в его положение. Он представлял себя в поту и копоти вглядывающимся в дорогу.

Представлял, что за его спиной находится маленькое государство: люди разных возрастов и профессий стремятся каждый к своей станции. Но доберутся ли они до станций зависят от него, а он – от Бога. Столько людей без размышления доверили свои жизни ему – невидимому среди грохочущих машин. И в радостном трепете он прославляет Бога, Который дал ему жизнь, разум и такую важную работу: «Ты, Господи мой, неведомый, сокрытый и невидимый, управляешь составом жизни нашей Святым Своим Духом. Ты машинист вселенной, многие и многие путники и не задумываются о Тебе, не исследуют тайны Твоего бытия, но с доверием входят в Твой состав и едут, едут... И это, должно быть, радует Тебя, бесконечно радует»[128].

Второе письмо было адресовано одному фабриканту в связи с душевной пустотой, охватившей его. Он покинул родной город, будучи совсем молодым. Разбогатев на чужбине, он все продал и вернулся домой. Но дома он не застал друзей и родных. За сорок лет многое изменилось. В душевном смятении он вышел из города и, сев, заплакал: «Куда теперь?», «Где моя земля, где родина?»

Отвечая ему, святитель писал, что сорок лет душа фабриканта полнилась призраками, поэтому она пуста и теперь. Святитель советует ему наполнить душу непреходящим и бессмертным. «Верь Богу, – пишет он, – верь Христу. Делай добро, которое ты хотел делать, делай всем и не жди восхищения человеческого, а ищи милости Божией. И новые горожане полюбят тебя, так же как любили тебя те, которых больше нет. Ибо и они грустят и страдают и ждут добра. Ждут настоящего доброго человека. Стань их находкой, пусть радуются»[129].

 

Так будни преображаются «изнутри». Если же они не преобразятся «изнутри» и останутся «сплошной беспробудностью», то «воспламенить» или утешиться в них кому-то захочется с помощью алкоголя. И эти два варианта развития ситуации видны в жизни двух героев Достоевского – Степане Трофимовиче и Алексее Ивановиче. Эти два примера можно сравнить с приведенными выше образами из писем святителя Николая Сербского.

Степан Трофимович, один из главных героев романа «Бесы», бывало, жаловался на свою участь, когда человек, от лица которого идет повествование, приходил навестить его. Когда жалобы начинали изливаться из уст Степана Трофимовича, «то всегда почти, после некоторого времени, приносилась бутылочка и становилось гораздо утешнее». В один же из вечеров, когда вина не оказалось, он по наблюдениям рассказчика «видимо подавлял в себе неоднократное желание послать за ним»[130].

Алексей же Иванович – главный герой романа Ф.М. «Игрок» в связи с своим внезапным обогащением попал в самую буржуазную, в самую меркантильную среду, где каждая монета была рассчитана и вымерена. Живя в таких условиях, хотя и при больших деньгах, он стал весьма часто прибегать к шампанскому. Ведь ему было «постоянно очень грустно и до крайности скучно». «Скучный и унылый», он взял обыкновение посещать некоторое заведение, где «регулярно, каждый вечер, напивался» и учился танцевать канкан (французский танец)[131].

Такой поворот событий типичен и для наших дней. С тем лишь отличием, что вместо канкана в современных клубах танцуются иные танцы.