Возможные проявления «тирании мозга» в жизни простого человека

В чем может проявиться «тирания мозга» у простого человека?

Известный мыслитель Евгений Тихомиров в своей книге «Загробная жизнь, или последняя участь человека» в разделе «Значение веры в бессмертие души для жизни человеческой» приводит мнение, что у некоторых покончивших с собой людей не было то «тоски по высшим целям». Кто-то скажет, что эти люди и не думали ни о чем «таком» и не говорили, они только делали пакости – и всё.

Отвечая на это мнение, Тихомиров пишет, что идеи заразительны и распространяются по трудноуловимым законам. И какая-нибудь идея «доступная лишь высокообразованному и развитому уму, может вдруг передаться почти малограмотному существу, грубому и ни о чем никогда не заботившемуся, и

вдруг заразить его душу своим влиянием». Кто-то считает, что молодые люди, кончающие жизнь самоубийством, еще и жизни-то не испытали. А Тихомирова «есть таинственное убеждение, что молодежь-то наша и страдает и тоскует у нас от отсутствия высших целей жизни».

«Наша молодежь, – отмечает он, – так поставлена, что решительно нигде не находит никаких указаний на высший смысл жизни». От людей постарше она может, в основном, сатирический взгляд на те существенные понятия, которые, по идет, так ей необходимы. Во что верить, что уважать, обожать, к чему стремиться, – насчет этих вопросов у молодых людей не выработано положительной точки зрения. А ведь разрешения этих вопросов «она жаждет и жаждала всегда, во все века и везде!»

Да, есть много охотников жить без всяких идей и высшего смысла жизни, жить жизнью низшего типа – животной. Но есть натуры, с виду, быть может, порочные и грубые, природа которых «давно уже тоскует по высшим целям и значению жизни». «Эти уж не успокоятся на любви к еде, на любви к кулебякам, к красивым рысакам, к разврату, к чинам, к чиновной власти, к поклонению подчиненных, к швейцарам у дверей домов их. Этакий застрелится, именно, с виду ни из чего, а, между тем — непременно от тоски, хотя и бессознательной, по высшему смыслу жизни, не найденному им нигде».

Зримым комментарием к этим словам может послужить эпидемия самоубийств, которая рекой разлилась в селе Отважном. Уходили их жизни целыми семьями. За несколько лет могли повеситься два-три брата и отец. Причем, видимых причин заметно не было. У людей не было долгов, не было бурных романов, ничего такого, что могло бы быть засчитано как причина самоубийства. «На поверхностный взгляд виной всему была водка, а потом сменившая ее самогонка».

Но не все было так просто. Один повесившийся мужчина, например, хотя и пил, но не выражал никак тяги к самоубийству. За несколько часов до того, как покончил с собой, рассказывал близким, как вытащил из петли одноклассника. На реплику супруги, что водка до добра не доводит, он сказал, что его всей «всей деревней в петлю не загонишь». А уже вечером он приладил ремень от брюк к батарее отопления (В безбожной деревне после открытия прихода люди стали креститься целыми семьями …. Главное, что после открытия прихода в Отважном перестали добровольно уходить из жизни. За три последних года наложил на себя руки всего один человек - не выдержав мук онкологии».)[18].

 

См. также цикл «Доминанта жизни и самоубийство»

 

Психика человека, живущего в деревне, может страдать, например, от ощущения отсутствия перспективы[19]. Трактор купить возможности нет, ситуацию коренным образом изменить – не в состоянии. Труд твой никому не нужен, криком кричи – не услышат.

«Нет цели», – в этих двух словах один юноша, выросший в деревне, охарактеризовал проблему своего отца, – тяжко пьющего мужчины. «Безделье, нет работы», – такие три слова прибавил юноша к первым двум.

Приблизительно то же самое, наверное, Вам скажет любая бабушка, которую Вы у покосившегося забора остановите и спросите: «Отчего люди пьют в деревне?» Только формулировка бабушки может быть еще короче: «С горя пьють».

 

О том ощущении, которое потенциально скрывается за этими краткими заметками, рассказывают несколько страниц из романа Салтыкова-Щедрина «Господа Головлевы». Один из героев романа по некоторому стечению обстоятельств был посажен под домашний арест.

У Степана Владимирыча, так звали этого героя, во время сидения в комнате «не было другого дела, как смотреть в окно и следить за грузными массами облаков». И это «серое, вечное слезящееся небо осени давило его». Он без конца ходил по комнате, и его ум сковывался болезненной истомой. В его сознании металась лишь одна мысль: «Гроб! гроб! гроб!» Эта мысль сосала Степана Владимирыча, и он понимал, что людей, которых он видел за окном, эта мысль не гнетет. «Они не погибнут под бременем уныния и истомы: они ежели и не борются прямо с небом, то по крайней мере барахтаются, что-то устраивают, ограждают, ухичивают [конопатят, утепляют]». Он сознавал неизмеримое превосходство этих людей над собой, которому «нечего ни ограждать, ни ухичивать».

Затворяясь в своей комнате, он оставался один на один с темнотой. Свет свечей сделался для него постылым. «Впереди у него был только один ресурс». «Этот ресурс – напиться и позабыть». По мере убывания жидкости в бутылке исчезала тьма и вместо тьмы появлялась «бесконечная пустота». Степану Владимирычу становилось страшно, и он стремился «заморить в себе чувство действительности до такой степени, чтоб даже пустоты этой не было. Еще несколько усилий – и он был у цели». Когда он просыпался утром со светом, то вместе с ним просыпались тоска, отвращение и ненависть. Ему было «нужно дожидаться ночи, чтобы опять дорваться до тех блаженных минут, когда земля исчезает из-под ног и вместо четырех постылых стен перед глазами открывается беспредельная светящаяся пустота»[20].

В связи с идеей стремления «заморить в себе чувство действительности» можно вспомнить о одном персонаже из другого произведения Салтыкова-Щедрина. В рассказе «Пропала совесть» присутствует образ человека, в котором проснулась совесть, но который не знает, как на это пробуждение реагировать.

Совесть в рассказе представлена в виде предмета, которые люди находят, принимают в своей жизни-оборот, а потом выбрасывают. Почему выбрасывают? Потому что совесть начинает выставлять им требования насчет изменения жизни, а жизнь менять не каждому хочется. И вот совесть, истерзанная и оплеванная, лежала под ногами пешеходов. И «поднял ее какой-то несчастный пропойца, позарившийся с пьяных глаз даже на негодную тряпицу, в надежде получить за нее шкалик». Подняв ее, он почувствовал, как голова его освобождается от винных паров, «что к нему постепенно возвращается то горькое сознание действительности, на избавление от которого были потрачены лучшие силы его существа». Его память всполошилась и стала извлекать «из тьмы постыдного прошлого все подробности насилий, измен, сердечной вялости и неправд; воображение облекало эти подробности в живые формы. Затем, сам собой, проснулся суд…»

Перед человеком стали вставать вопросы: Что такое его прошлое? Почему он прожил его так, а не иначе? Что такое он сам? Зачем к нему вернулось сознание? Зачем оно ему нужно? И «жалкий пьяница» решает сбыть свою находку и отдать ее близко стоящему человеку.

Не ставил ли перед собой Степан Владимирович в минуты несносной для него трезвости подобные вопросы? Как, по современному выражению, он мог бы мотивировать себя на трезвость, если состояние трезвости было для него невыносимо. Как он мог бы объяснить себе необходимость жить трезвой жизнью, если в своей жизни он не видел ни цели, ни смысла?

Некий смысл он видел в жизни людей, чьи силуэты мелькали за окном. Они занимались сельскохозяйственными работами, и течение их жизни вроде бы имело какое-то направление. 

На момент написания романа, казалось, что они «не погибнут под бременем уныния и истомы». Но время менялись. И с момента написания романа изменились и люди. Современников Степана Владимирыча мысль о гробе, как он считал, не сосала. А сосет ли она людей, живущих в 21 веке? И, если да, то почему? Что изменилось в мировоззрении людей, которые стороннему наблюдателю представляются в виде мелькающих за окном точек?

Оптимистическая характеристика, которую Степан Владимирыч дал людям, чьи силуэты мелькали за окном, с годами рассеялась. На момент написания романа, мировоззрение этих людей было религиозным. Но со временем духовность из деревни была выкрадена.

Почему современников Степана Владимирыча не сосала мысль, угнетающая его? Только лишь в связи с наличием работы они не изнывали под бременем истомы? И работа важна, но одна лишь работа не защитит человека от скуки (о том еще будет упомянуто в разделах «Скука и пресс серых будней» и «История водителя»).

 

Ведь человек испытывает потребность, как писал профессор С.Г. Кара-Мурза, «в потреблении образов». И нужда в удовлетворении этой потребности не менее фундаментальна, чем нужда в удовлетворении потребностей биологических.

Биологические потребности религиозного крестьянства просты и естественны. Они хотя и велики, но вследствие своей простоты и естественности удовлетворяются малыми средствами. Потребности же духовного характера удовлетворяются «интенсивным "потреблением" духовных образов»[21]. О чем здесь говорит профессор?

Он говорит не столько о посещении храма, сколько о космическом чувстве, присущем религиозному человеку. В проявлениях Природы, в человеческих отношениях он видит некий высший смысл. «Пахота, сев, уборка урожая, строительство дома и принятие пищи, рождение и смерть – все имеет у крестьянина литургическое значение. Его жизнь полна этим смыслом».

Жизнь же городская лишает человека естественных средств, которыми он мог бы удовлетворить свои потребности. И в связи с тем, что «городская организация пространства и времени» противоречит природным ритмам человека, он погружается в состояние стресса. Необходимость чем-то компенсировать давление этого стресса, также является потребностью человека.

Неудовлетворенная потребность в потреблении образов, также запускает механизм поиска компенсирующего фактора. У крестьянина потребность в потреблении образов «в огромной степени удовлетворяется как бы сама собой – связью с природой и людьми, типом труда». В условиях же города проблему пытаются решить через производство «огромного количества вещей-знаков, "ненужных" вещей».

Что представляют из себя эти вещи-знаки? Речь идет о вещах, которые кому-то дороги именно как образы, как знаки, рассказывающие о человеческих отношениях. Такие вещи как старая чашка или модное платье, например, не столько несут на себе функциональную нагрузку, сколько служат выразителями какой-либо идеи.

Чтобы удовлетворить городское общество, ставшее  безрелигиозным, Запад пошел по пути создания фетишей, (вещей-образов). Потребление вещей-знаков, поскольку речь идет об образах, можно наращивать «с относительно малым увеличением материальной основы». То есть городское общество пошло по пути создания «виртуальной (несуществующей) реальности».

Здесь можно говорить и о витринах, представляющих из себя образы вещей. Многие люди ходят в магазины не для того, чтобы что-то купить, а для того, чтобы просто рассматривать витрины. «Кстати, пока Запад к этому не пришел, целых полтораста лет начальной индустриализации рабочие массы создавали себе "виртуальную реальность" сами – беспробудно пили».

 

Следующим этапов формирования виртуальной реальности стало производство рекламы. Суть ее состоит не в предоставлении информации о товарах, а в создании изобилия образов.

Так с помощью изобилия суррогатов Запад попытался ответить на новые потребности человека, возникшие вследствие утраты религиозности и переселения в город. Этот путь, по мнению профессора, «ведет к опустошению человека, к утрате им связи с миром и другим человеком»[22].