Экспрессионистская субкультура

Художники этого времени противостоят обществу как еретики средневековья.

Г. Балль[403]

Один из авторитетнейших экспрессионизмоведов М. Штарк в работе «За и против экспрессионизма» заметил: «Итак, не будем себя обманывать и ничего выдумывать: немецкий экспрессионизм был интеллектуальной субкультурой»[404].

В социальном поведении экспрессионистов манифестируются то же радикальное отрицание существующих общественных форм, тот же воинственный индивидуализм и воля ко всякого рода отклонениям от конвенциональных норм, та же приверженность к эпатажности и провокации, которые составляют мировоззренческую и эстетическую доминанту всех их теоретических программных высказываний.[405] Это поведение в целом характеризуется дистанцированностью от общепринятых эстетических, моральных или политических вердиктов, теоретической и практической оппозицией по отношению к действующим в буржуазном обществе материально-экономическим, утилитарным законам и пренебрежением к существующим формам власти.

Под субкультурой вслед за социологами мы понимаем «образование и кристаллизацию подсистем культурных норм, которые при определенных обстоятельствах могут значительно отклоняться от общепринятых в обществе на данном этапе его развития»[406]. Действительно, то явление, которое нас интересует, — в период между империей кайзера Вильгельма и Веймарской республикой — находится не на уровне официальной тогдашней культуры, а представлено в кризисном сознании и в пафосе обновления молодого поколения. M. Штарк предостерегает от преувеличения места и роли экспрессионизма в общем культурно-историческом развитии и считает, что культурный ландшафт этих лет на самом деле гораздо в меньшей степени определялся экспрессионистскими, дадаистскими, футуристскими импульсами и настроениями, чем это пытались представить современники[407]. По мнению Г. Перкинса, у литературных мятежников экспрессионизма не было никаких шансов на то, «чтобы не рассматриваться как социокультурное периферийное явление»[408]. Однако объективности ради он предупреждает, что и умалять роль его нельзя, так как экспрессионизмоведение убедительно доказало, в какой мере это трудно определимое искусство протеста и провокации находилось на высоте своего времени. «Но с фикцией общекультурного фона историки литературы распрощались»[409].

Как обычно в экспрессионизмоведении, существует и противоположное мнение, которое П. Раабе высказывает в предисловии своего «Библиографического справочника». Колоссальный материал, собранный в нем, позволил автору охарактеризовать экспрессионизм как «повальное явление, редкое для Германии», «общенемецкое духовное движение» такой мощи и притягательности, что «нигде и не брезжило какое-то контрдвижение или противодействие»[410]. Третью точку зрения отстаивает Г. Кнапп, который считает, что экспрессионизм как движение «является в конечном итоге фиктивным продуктом истории литературы»[411].

Такое отсутствие единства в понимании и дефиниции литературного экспрессионизма как мировоззрения, духовного и культурного движения, стилевого и художественного феномена стало уже своеобразным клише экспрессионизмоведения. Понять экспрессионизм как исторический феномен невозможно без того, чтобы не «воскресить его энтузиазм, пафос, одержимость, неслыханное прежде настроение прорыва. Молодые литераторы хотели нового, неизвестного, революции, переворота, нового мира, поэтому так спонтанно и с таким воодушевлением откликнулись на манифесты футуристов»[412]. Портрет поколения и особенности возникновения его литературной продукции будут неполными, если мы не представим это движение как субкультурное явление. Важным компонентом в нашем взгляде на экспрессионизм как эстетический феномен является единая философская и эстетическая платформа литературного течения, которая сформировалась в этот период именно в условиях субкультурного взаимодействия всего молодого поколения. Чтобы оценить экспрессионизм как искусство, необходимо сначала увидеть его как переживание, как образ человека, как мировоззренческую тенденцию, как «гуманоцентрическое сознание», по выражению О. Манна[413].

В немецком литературоведении определение места экспрессионизма в общеевропейском литературном процессе пестрит разнообразием дефиниций в зависимости от принципов и подходов к его изучению. Однако самым высокочастотным и самым обтекаемым определением явления было «движение», и сколько бы против него ни выступали литературоведы, им продолжают пользоваться. Действительно, термин «движение» вызывает много нареканий в силу своей расплывчатости, но он достаточно нейтрален и, в конечном итоге, оказывается непринципиальным для рассмотрения экспрессионизма как эстетического феномена. Кроме того, термин «движение» подчеркивает по большей части неорганизованный характер этого явления. Образование групп, кругов, клик рассматривалось уже современниками экспрессионистов в качестве наиболее характерного и яркого признака этого движения.

Социология различает два типа объединений: формальные и неформальные. В экспрессионистском движении представлены оба типа и их промежуточный вариант. Формальная группа, как правило, связана с каким-либо конкретным местом и имеет точную дату рождения. Это многие издательства и литературные клубы. Труднее вычленить неформальную группу, которая держится исключительно на личных отношениях ее членов, ее границы расплывчаты, количество членов неопределенно, место встреч не привязано к определенному пункту. В прекрасном исследовании П. У. Хоендаля «Картина буржуазного мира в экспрессионистской драме», которое по сей день имеет репутацию самого полного социологического исследования этого феномена, на основе обширного биографического материала прослеживается динамика формирования групп, механизм их функционирования и причины их антагонизма по отношению к обществу. Автор приходит к парадоксальному выводу, что экспрессионистские группы были одновременно очень заметными и совершенно неизвестными. В общей массе эти группы занимали крайнее положение в буржуазном обществе, но как аутсайдеры своим отклоняющимся от общепринятых норм поведением и нестандартным мышлением обращали на себя гораздо большее внимание, чем те группы, что составляли ядро общества. Однако вследствие своего периферийного положения они оставались для общественности в своих внутренних отношениях и взаимодействиях малоизвестными[414]. О внутренней структуре этих объединений не осталось никакой объективной официальной информации, она зафиксирована только в воспоминаниях их непосредственных участников. Поэтому исследователь может полагаться в вопросах механизма внутреннего функционирования групп лишь на оценку самих экспрессионистов.

Антагонизм этих групп по отношению к обществу имел разную степень остроты. Он был представлен различными формами между двумя полюсами: толерантности и враждебности. Мюнхенская группа вокруг Гуго Балля и издателя Бахмайра чувствовала свою необычайную сплоченность на почве ярко выраженной агрессивности по отношению к буржуазии. Но наряду с ней существовало много группировок, для которых такое противостояние было несущественным или побочным, и отношения в них складывались на дружеской основе и уходили в школьные или студенческие связи.

Активность любой литературно-философской группы выражается и измеряется ее поэтической и эссеистской продукцией. Эта продукция адресована широкой публике, так как она стремится к распространению новых форм и идей. Активность группы направлена на то, чтобы вызвать реакцию окружающего мира. В экспрессионистское десятилетие она оказывается столь высокой и напористой, что общественность чувствует себя втянутой в этот процесс и вынужденной заниматься идеями, отклоняющимися от общепринятых. П. Хоендаль отмечает интенсификацию этого взаимного влияния, которое социологи назвали «интердепенденцией»: так как внутри экспрессионистских групп осуществлялась интенсивная коммуникация между ее членами, то очень скоро нестандартные, отклоняющиеся от нормативных взгляды превращались в само собой разумеющиеся. И если общество первоначально относилось к активности групп резко отрицательно — об этом свидетельствуют многочисленные критические статьи в прессе по поводу мероприятий этих групп — то по истечении некоторого времени оно попадало под их влияние и не могло противостоять воздействию и привлекательности их свежих идей. Такое постепенное сближение общества с взглядами его аутсайдеров относится к регулярным процессам групповой динамики. Очевидно, что мнение П. Раабе о повсеместном и глобальном превалировании экспрессионистских идей базируется именно на некоторой переоценке действия законов этой внутренней динамики.

Структура и характер деятельности экспрессионистских группировок способствовали взаимопроникновению новых веяний во всех сферах. Даже при наличии формально организованных экспрессионистских групп («Штурм», «Акцион», «Новый клуб», «Неопатетическое кабаре», «Гну», «Мост», «Синий всадник» и др.) работа в них носила скорее неформальный характер. Они не были закрытыми группами, как крайне экстравагантный и элитарный «Круг Георге», их члены мигрировали из одной в другую, печатались по своему усмотрению, много путешествовали по Германии. Экспрессионистские писатели в это время были в большинстве своем студентами или юными докторами, поэтому их местонахождение, как правило, зависело от местонахождения университета, в котором они в данный момент преподавали или слушали курс лекций. Такие центры стихийно возникают вокруг одной личности поэта или издателя. Гейм тесно контактировал с Мюнхеном. Балль, напротив, оттуда распространял свои новые идеи в сторону Берлина и Дрездена. Связи между пражскими экспрессионистами и лейпцигским кругом издателя К. Вольфа обеспечивались Ф. Верфелем и В. Хаасом. Э. Бласс был мостом между Гейдельбергом и Берлином. Во время войны местом встреч литераторов и художников стало «Кабаре Вольтер» в Цюрихе. А самым ярким свидетельством такого переплетения путей разных групп стали журналы. Количество их редакционных сотрудников никогда не ограничивалось только местными литераторами. В примерно 100 журналах, издававшихся в период с 1910-го по 1922 год, печатались практически одни и те же авторы: Гейм, Бенн, ван Годдис, Шикеле, Эренштейн, Верфель, Эдшмид, Хиллер, Блей, Хатвани и др. Этот список возглавляет Эльзе Ласкер-Шюлер, публикации которой можно найти во всех самых популярных литературных журналах того времени: «Штурм», «Акцион», «Пан», «Новый пафос», «Новое искусство», «Революция» и др. Только между мартом 1910 года и сентябрем 1912 года в «Штурме» помещены не менее 45 ее лирических текстов[415]. Поэтому на карте экспрессионизма этого времени не только Берлин, Вена, но и Прага, Гейдельберг, Лейпциг, Мюнхен, Дармштадт, Ганновер, Бреслау.

Литераторы знают друг друга, вместе работают, печатаются, выступают и отражают нападки публики[416], они связаны между собою сложными отношениями симпатии и антипатии, и это создает чувство единства, сотрудничества и впечатление некого психологического и социального фундамента для укоренения термина «экспрессионизм» и рождения единого мироощущения.

Формальными элементами экспрессионистской субкультуры можно считать литературные клубы и кабаре, журналы и издательства, а также практический результат их деятельности — антологии и сборники стихов, включая полные собрания сочинений, которые в виде литературной продукции обозначили масштаб, мировоззренческую и эстетическую позиции молодого поколения и определили активность творческой деятельности всех формальных и неформальных ячеек литературного экспрессионизма.

Литературные клубы и кабаре

П. Раабе полагает, что единство поколения, в котором ему отказывают историки литературы, тем не менее, есть, и проявилось оно, прежде всего, в образовании групп, в «совместном выступлении молодых авторов, чего нельзя сказать о языке и стиле»[417]. Такими организационными ячейками раннего экспрессионизма были «Новый клуб», организованный К. Хиллером[418] в марте 1909 года, и «Неопатетическое кабаре» (февраль 1911 года). Они стали местом жарких литературных баталий и первой пробы своих сил. В 1910 году «Новый клуб» открыл и представил на суд публики поэтический гений Георга Гейма. Почитатели Ницше и Георге объединились в «Неопатетическом кабаре»: ван Годдис, Бласс, Гейм, Ласкер-Шюлер, Унгер читали там свои стихи, движимые желанием сломать барьер между поэтом и публикой и выйти из анонимности. Левенсон и Вольфзон систематически делали философские и литературные доклады, а Вассерман и Блюмнер читали стихи Рильке, Гофмансталя. В кабаре «Гну»(«Gnu»), также организованном в 1911 году К. Хиллером, перечитали свои стихи все авторы раннего экспрессионизма.

Самым известным литературным кафе в Берлине было «Café des Westens», а в Мюнхене «Café Stefanie», которые обыватели за их богемность и скандальную славу называли «кафе великого безумия» или «безумного величия»: «Café Grössewahn». Э. Бласс сравнивает «Café des Westens» со школой воспитания художника и гордится, что эту школу прошел[419]. Однако завсегдатаи этого кафе вспоминают о «витавшей в воздухе чудовищной враждебности, с которой им приходилось сталкиваться»[420]. Жизнь этого кафе полна курьезами и страстями, так как его обитателями на равных правах были литераторы и бродяги, артисты и преступники, религиозные маньяки и сексуальные извращенцы, анархисты, коммунисты и социал-демократы, синдикалисты и художники[421]. П. Раабе очень высоко оценивает роль подобных литературных кафе, так как выступления в них в обстановке постоянной полемики требовали большой самостоятельности и поэтической ангажированности. Почти во всех крупных городах подобные литературные вечера были обычным делом, и авторы путешествовали как проповедники, неизменно собирая полные залы. В газетной статье, в которой Хиллер впервые в 1911 году делает широко известным в литературных кругах термин «экспрессионизм», дана оценка и деятельности этих литературных клубов. «Мы — клика поэтов, которые сегодня считают себя в Берлине новым поколением» [422], — пишет Хиллер.

По характеристике «вечного президента» «Нового клуба» К. Хиллера, эта организация представляла собою «объединение озабоченных судьбой искусства молодых людей между двадцатью и двадцатью пятью»[423]. Принципом функционирования клуба было сохранение творческой индивидуальности и ее координация с общими устремлениями единомышленников. Целью создания клуба было определение своего собственного места и значимости на общем литературном фоне, а также «достойная подача себя» литературной общественности. Организационной основой клуба послужило студенческое объединение Берлинского университета, существовавшее с 1908 года и называвшее себя «Свободным научным объединением». Группа собиралась каждую среду в комнате «Летучей мыши» казино «Nollendorf». Здесь спорили об искусстве, о проблемах современного общества и новых литературных публикациях. В программах заседаний клуба стоят «Ecce homo» Ницше, понятие культуры у Г. Зиммеля, новая лирика, Фрейд и «Décadence». Курт Хиллер буквально атакует именитых литераторов и ученых, чтобы залучить их на очередное заседание клуба.

«Неопатетическое кабаре» стало официальным органом «Нового клуба». Своими отличиями в формах презентации от обычных кабаре Берлина оно вызывало ажиотаж публики и критические публикации в прессе. Программатика «Нового клуба», представленная на вечере открытия «Неопатетического кабаре» собравшимся слушателям, необыкновенно воодушевила авангардных писателей и поэтов и вызвала крайнее раздражение обычной для кабаре буржуазной публики. Эпатажность и провокация отличали все без исключения мероприятия в «Кабаре», которые нередко заканчивались и шумными скандалами.

Одновременно «Неопатетическое кабаре» видело себя трамплином для тех молодых писателей, чьи имена еще не были на слуху и не осели в сознании общественности. Такими представителями нового направления в немецкой лирике и стали уже перечисленные ван Годдис, Гейм, Бласс, Коффка, Йентцш, Верфель.

«Кабаре» как авангардистская попытка представить искусство декламации во многих характеристиках своих совпадает с кабаре берлинской богемы. Таким местом встреч круга Хиллера с богемой и стало выше упомянутое знаменитое и богатое традициями «Café des Westens» — штаб-квартира берлинской литературной жизни. Именно в этом кафе состоялся контакт и завязались дружба и сотрудничество с литераторами из круга Вальдена и Пфемферта, с поэтами Вегнером, Ласкер-Шюлер, Бенном, Хардекопфом, Цехом, Рубинером, Хазенклевером, Верфелем.

Пропагандируемый «Неопатетическим кабаре» «экстравагантный индивидуализм», эксклюзивное положение каждой отдельной личности и программный витализм сближают литераторов-экспрессионистов со стилем жизни и мироощущения богемы. Их объединяет общая антигражданская позиция как симптом буржуазного декаданса и глобального отчуждения. Это противостояние экспрессионистского движения официальной культуре и обществу является одной из его основных социальных характеристик. Как богема, так и экспрессионизм представляют собой сферу проявления своевольного и революционного таланта, напитанного идеями нигилизма. И в том, и в другом явлении отчетливо проступают черты типично городского образа жизни, где необходимо проявить свою индивидуальность, подать себя нестандартно, броско, с капризами и претенциозностью, смысл которых заключается не в самих капризах, а в формальной константе «впечатляющей инакости»[424].

Богема и другие формы антиобщественного поведения — дендизм, снобизм, маскировка — форсировали все те тенденции, которые были характерны для атмосферы большого индустриального города этой эпохи[425]. Два эти антиобщественные явления не тождественны. Богема старше экспрессионизма: к 1910 году, когда новые литературные тенденции начали пробивать себе дорогу, богема уже имела свою историю и традиции. «Café des Westens» существовало в Берлине с 1896 года и уже за полтора десятка лет до «прорыва» экспрессионистской литературы собирало свою критически настроенную публику, основными интенциями которой были отрицание и сомнение. Именно в этом пункте пересечение взглядов представителей обоих явлений наиболее отчетливо. При всей трудности их дефиниции, есть все же явные отличия одного от другого. Их временные наложения, пересечения, совпадения не означают их полной идентичности. Далеко не все литературные объединения ориентировались на стиль жизни богемы. Кроме того, можно привести целый ряд поэтов, которые никогда не примыкали ни к какому формальному или неформальному кругу и даже в общем литературном процессе оставались отшельниками. Например, Георг Тракль в годы учебы в Вене не выказал ни малейшего желания или попытки примкнуть к ее богемным кругам. В Мюнхене Густав Зак шагал совершенно отдельным от всех литературным путем и выказывал свое полное пренебрежение к кругу Бахмайра, который славился своей неуемной враждебностью к официальной буржуазной культуре. Крупнейший драматург Георг Кайзер совершенно отгородился от литературных и политических будней. Но творчество каждого из них отличается явным антагонизмом по отношению к буржуазному обществу и его представлениям об искусстве. А Эльзе Ласкер-Шюлер в своем социальном поведении на грани всех приличий и в своих масках Принца или Иосифа превосходила степенью эпатажности даже богему. Одним только своим внешним видом, начиная с прически и заканчивая костюмом, она отмежевалась от мира буржуа так же, как это делали Готье своей красной жилеткой, Бодлер — зеленым париком или Маринетти — стеклянной шляпой. Такая подчеркнутая дистанцированность от общества или, как в случае Ласкер-Шюлер, демонстративная изолированность от него всегда носили черты экзотизма и бегства из мира, а по характеру были агрессивными и наступательными.

Проблема соотношения богемы и экспрессионизма всплыла в связи с определением места и роли богемы в процессе формирования литературного модернизма. П. У. Хоендаль считает, что в своих пристрастиях к оригинальности, экстравагантности и «позе инакости» при всех изменившихся внешних условиях богема, в отличие от экспрессионистских группировок, все же остается верной своему романтическому происхождению[426]. В целом соглашаясь с точкой зрения Г. Крейцера о «неидентичности экспрессионизма и богемы»[427], выделим те аспекты, которые свидетельствуют о социальном происхождении экспрессионизма частично из принципов богемного мироощущения и доминирующей в богеме амбивалентной позиции в отношении художественной продукции.

Существенным является, прежде всего, тот факт, что все богемные круги и кружки решительным образом способствовали подготовке и прорыву на литературную арену «новой лирики», так как они совершенно не были отягощены гнетом конвенциональных критериев и мерок, предоставляя свои сцены и трибуны в распоряжение молодого поколения. Для представителей богемы и экспрессионистских группировок наиболее типичным было чувство индивидуальной свободы, которую обрели молодые люди, вырвавшиеся из провинции или мелкобуржуазного семейного круга, предрассудков семейного или местечкового масштаба. В этом смысле практически вся молодежь равнялась на ставшую культовой фигуру Артюра Рембо, «одинокого метеора», по определению С. Цвейга, «никому не принадлежавшего и не желавшего принадлежать, космополита, как все кочевники, готового ко всякой авантюре»[428]. Однако с чувством независимости всегда связано чувство одиночества, и оно никому так хорошо не было знакомо, как жителю большого индустриального города — Молоха. Отношение богемы и экспрессионистов к этому «великому чудовищу» одинаково амбивалентно — восхищение и отторжение. И те, и другие, вырвавшись из провинции, сразу вступали в борьбу за выживание, так как большой город явился для всех «новой формой жизни». В основных своих мировоззренческих и эстетических компонентах — критичности и агрессивности, нигилизме и циничности, артистике и экспериментальности, гимновости и экстатичности — оба явления практически совпадали. Большинство экспрессионистских манифестов, уподобляясь богемному радикализму, носили характер яростных гипербол: «Наша психология покажется вам скандальной. Наш синтаксис задушит вас. Мы собьем вас с толку и будем улыбаться улыбкой авгуров»[429]. Субъективизм и пафос крика, антиисторичность, новые театральные принципы и эффекты, отторжение Веймарской классики и поклонение «Буре и натиску» и романтизму, симпатия к люмпен-пролетариату в одинаковой мере присущи тем и другим кругам. Интерес к «униженным и оскорбленным» всех разновидностей — от национальных, этнических и классовых аутсайдеров до больных, преступников, алкоголиков и умалишенных, от носителей более свободной морали, поклонников Эроса до жертв двойной морали общества — тематический фундамент литературной продукции членов этих группировок.

Оба явления имеют много общего и в их парадоксальных противоречиях. Таким парадоксом видится их одновременная приверженность к ярко выраженному эгоцентризму, индивидуализму, с одной стороны, и к страстному стремлению к братству, родству со всем миром, с другой. Революционно-утопические призывы к единению и глорификация «общечеловеческого идеального будущего» соседствуют с анархистскими воззваниями или циничными лозунгами. Известная строка Верфеля «Тебе родным быть, человек, моя мечта!» («Mein einziger Wunsch ist, dir, o Mensch verwandt zu sein!») столь же характерна для экспрессионистской лирики, как и циничное утверждение Бенна: «Вершина творенья, свинья, человек» («Die Krone der Schöpfung, das Schwein, der Mensch»).

Наряду со скепсисом относительно всего старого, застывшего, стабильного в богеме также была узаконена и академическая, корректная, традиционная литературная продукция. В социальном поведении также прекрасно уживались претензии на право некой специальной богемной морали и экзистенции с принципами морали буржуазной и ее предпочтением консервативного искусства. Такая же тенденция характерна для негомогенной литературы экспрессионизма и поведенческого аспекта молодых литераторов, которые не видели никакого противоречия в том, что, не оставляя камня на камне в своих манифестах от вильгельмовского общества, продолжали исправно служить аптекарями, врачами, адвокатами, почтмейстерами или военными. Однако своими традиционными и немятежными гранями искусства и богема и экспрессионизм словно вызывают эффект обманутого ожидания и некоторого разочарования публики от тривиальности и стандартности. Такие ожидания обязательного мятежа со стороны богемы в какой-то мере оправданы, так как она действительно питала большую часть европейских провокационных стилевых направлений со времен романтизма. Внешние атрибуты и причины таких ожиданий также сыграли свою роль: возраст почти всех членов подобных групп таков, что их самоутверждение и путь к известности быстрее и надежнее всего гарантировался громким низвержением ценностей литературных мэтров. А общая атмосфера богемности, где наиболее существенным было не поступательное развитие, а непрерывное изменение, создавало тот благодатный климат, в котором авангардистские мысли, программы и художественные образцы формировались и усваивались невероятно быстро. Г. Бар в исследованиях модернизма запечатлел эту особенность богемы: «Это было время, когда каждый, у кого вообще имелись какие-то литературные мнения, взгляды, желания, в мгновение ока оседал, издавал сложную громоздкую программу из напыщенных фраз и, если только он не забывал приложить к ней добросовестно и с любовью написанную автобиографию и точное указание произведений, которые он намерен издать в ближайшие годы, то он незамедлительно провозглашался своими собратьями новым и еще более достойным Лессингом или Гете. Это было время революционных лилипутов в литературе»[430].

Много общих черт между богемой и экспрессионистским движением можно обнаружить и в хронологии их расцвета, пика и заката, связанной с конкретным историческим развитием событий в Германии. Мировая война очень затруднила для богемы утверждение своих мировоззренческих, эстетических позиций и просто стиля жизни. Тесное общение в одном кругу политических противников оказалось на деле невозможным. Демобилизация проредила когда-то многочисленные группы, скрывавшиеся от воинской повинности молодые люди в статусе эмигрантов откололись от центров и рассеялись по провинциям. Остатки богемных литераторов отличались необычайной политической и художественной радикальностью. Так, например, продукт цюрихской богемы дадаизм являл собою узел всех тех противоречий, которые он унаследовал от нее. Высокомерие, заносчивость и сарказм отчаяния, политическая радикальность и аскетическая религиозность, ожесточенная критика культуры и любовь к искусству, спекулирование настроениями публики и установка на скандальный успех пронизывали всю деятельность Гуго Балля и его окружения.

Частичные перемены в государственном устройстве и общественном порядке после поражения в войне выбили почву из-под ног богемы, так как она лишилась противодействующей силы, питавшей ее активность и кураж. С экспрессионистами произошла такая метаморфоза вследствие прозрения и несостоявшегося очищения, что от провокации беллицистских мотивов довоенного периода не осталось и следа. Экспрессионистская лирика пожертвовала войне самые яркие литературные таланты и после войны уже не могла оправиться от потери и существовать далее в прежнем качестве.

Революция и Веймарская республика завлекли под свои знамена немало представителей богемы и экспрессионистского движения, где они выдвинулись, хотя и очень ненадолго, в первые ряды политических деятелей. В оценке этого периода экспрессионистской литературы, стоявшей в 1919—1920 году в самом центре художественных интересов, наблюдается кардинальное разногласие. Часть литературоведов полагает, что именно в эти годы экспрессионизм достиг своего внешнего кульминационного пункта, другие считают, что именно с создания Республики советов и участия в ней экспрессионистов начался закат движения[431]. «Там, где экспрессионизм попытался поставить свои чувства и мысли с головы на ноги, то есть перековать свой призыв к братству в политические действия, он потерпел поражение»[432]. Парадигматичной для этого высказывания выглядит созданная в 1919 году в Мюнхене Республика советов. В своих лозунгах и программах она насквозь пронизана духом экспрессионизма. В них слышны те же попытки заменить патриархально-иерархическое общество отцов на общество всеобщего братства. Экспрессионист-драматург Э. Толлер стал председателем Центрального совета рабочих, крестьянских и солдатских советов Баварии. За свои качества пламенного народного трибуна, политического оратора и гения риторики его называли «немецким Дантоном»[433], но в эмиграции в Америке в 1939 году все его прежние духовные силы и энергия покидают его, и он добровольно расстается с жизнью. В создании Мюнхенской республики советов необычайной активностью отличался и другой экспрессионист — Э. Мюзам. В 1919 году после разгрома Республики он был обвинен в измене родине и приговорен к 15 годам тюремного заключения. После амнистии 1924 года он ничуть не умерил своего революционного энтузиазма и возглавлял в Берлине «Анархистское объединение». Будучи всегда на виду, он стал одной из первых жертв национал-социализма среди экспрессионистов: в 1933 году его арестовали и год спустя казнили в концентрационном лагере Ораниенбаум.

Возвращаясь непосредственно к формальным объединениям экспрессионистского движения, отметим, что им были свойственны все характерные особенности богемных кружков: отсутствие стабильности и последовательности в стремлении к переменам и к новому, внутренние противоречия и разногласия среди членов групп, их приходы и уходы, скоропалительные вердикты о гениальности молодежи и организованная литературными политиками мгновенная известность подающего надежды, вчера еще никому не известного поэта; создание квазиальтернативных группировок, а в общей тенденции — так же как и у богемы, постепенное «испускание духа» и переход художественного экстремизма в более упорядоченные формы и в почти что реализм «Новой вещественности». Но в период до начала военных действий в Европе экспрессионистские группировки мощно влияли на литературный процесс и были основными источниками рождения легенд и мифов об экспрессионизме.

Просуществовав два года, скандальный «Новый клуб» распадается. Под предлогом административных разногласий в руководстве клуба Хиллер в сопровождении друзей Бласса и Вассерманна выходят официально из состава членов клуба. Друзья основали «литературный клуб Гну», который продержался с 1911 по июнь 1914 года. Журнал «Акцион» даже помещает характерный для Хиллера анонс об этом событии: «Наш сотрудник д-р Курт Хиллер сообщает, что он выходит из состава «Нового клуба», руководимого им со дня его основания, по причине наскучившего ему бестактного поведения некоторых членов клуба; он придает большое значение тому, чтобы в дальнейшем его не считали ответственным за все поступки этого объединения» [434]. Литературные вечера «Гну» проводились с осени 1911 года в книжном магазине Reuss & Pollack и в «Café Austria». По случаю его открытия на первом вечере Хиллер сформулировал основные принципы той литературы, которую он собирался представлять и пропагандировать в клубе: «Чувственность и скептицизм — вот что есть искусство»[435]. Так же как и «Новый клуб» кабаре «Гну» в своих теоретических посылах исходило из философем Ницше, в частности, из его категории «воли к власти», с которой, по мнению Хиллера, был связан любой политический жест «духовного творца».

Судя по объявлениям в «Штурме» и «Акцион», литературный сезон «Гну» 1911—1912 годов был представлен четырьмя, а 1912—1913 годов — пятью вечерами. Хиллер продолжает свою политику зазывания на мероприятия известных в экспрессионистских кругах личностей: в «Гну» с широким резонансом выступили Вальден, Блюмнер, Хардекопф, Цех, Пфемферт, Эйнштейн, Вольфенштейн, Бехер, Лихтенштейн, Рубинер.

«Гну» также вносит свою лепту в открытие и популяризацию новых талантливых поэтов. 23 ноября 1911 года Макс Брод представляет членам клуба молодого Франца Верфеля, который до этого был известен только у себя в Праге. 15 декабря 1911 года Верфель читает перед публикой «Гну» стихотворение, которое делает его на утро знаменитым и становится не только его собственной визитной карточкой, но и знаковым произведением всего движения. Впервые с трибуны он декларирует доминирующее экспрессионистское мироощущение как тотальную чужесть: «На земле ведь чужеземцы все мы» («Fremde sind wir auf der Erde alle»). Постепенно «Гну» завоевывает очень широкий круг почитателей, иногда на вечерах присутствуют до тысячи слушателей, что при тогдашнем изобилии культурных мероприятий Берлина и возможности широкого выбора городских развлечений свидетельствует о необычайной популярности этих литературных вечеров. Не произошло и окончательного разрыва с «Новым клубом»: и Гейм, и ван Годдис продолжают сотрудничать с Хиллером и охотно читают свои стихи в «Гну».

В 1913 году трудные времена наступают и для «Гну», когда Эрнст Бласс дистанцируется от Хиллера и всего движения и находит новые интересы в круге Георге. Тем активнее деятельность Хиллера в поисках новых притягательных для публики и модных литераторов. Так, например, много усилий он затратил, чтобы привлечь к кабаре юного Вальтера Хазенклевера, который в этот момент работал над своей театральной пьесой «Сын». Но с середины 1914 года, перед объявлением войны и всеобщей демобилизации, деятельность «Нового клуба и «Гну» прекращается по тем же причинам, по которым рассыпались и богемные кружки.

Еще одним небольшим штрихом к общим характеристикам богемы и экспрессионизма можно считать их поистине неуемную страсть к публичным выступлениям. Эта поэзия жила от слова, читаемого вслух. Не случайно поэтому сменивших экспрессионизм дадаистов — Ганса Арпа, Курта Швиттерса — можно было только слушать, так как они хотели своими поэтическими выступлениями заглушить грохот современного мира. Именно такие читки в больших залах сделали новую литературу известной, а авторы ее испробовали силу слова на публике. Сегодня уже невозможно представить себе истинные масштабы этого «литературного аттракциона» больших городов. Современники и участники тех спектаклей отмечают одну их удивительную особенность: нередко авторы становились популярными с одним- единственным удачным стихотворением, одной удачной строкой; никого не интересовало наличие законченных поэтических циклов или сборников. Так мгновенную известность обрели ван Годдис стихотворением «Конец мира», Больдт — стихотворением «Юные лошади! Юные лошади!», Клабунд — строкой «Morgenrot! Klabund! Die Tage dämmern!», а Бласс — строкой «Die Straßen komme ich entlang geweht».

В воспоминаниях издателя А. Р. Мейера зафиксирована эта поразительная атмосфера ожидания, настроенности на поэтическую волну или просто жажда маленького богемного скандальчика: «Сегодня просто уже невозможно представить себе, в каком волнении мы вечерами, сидя в «Café des Westens» или на улице у церкви Gedächtniskirche, ожидали выхода очередного номера «Штурма» или «Акцион»... Только и шептались, что об угрожающе грубой физической силе Георга Гейма. Снова сложились новые фронты? Заарканили нового перебежчика? Какому лагерю грозит раскол? Чья дружба дала трещину? Кто вознесся? Кто пал? Любые биржевые новости казались нам по сравнению с этими второстепенными. Мы сами имели свою рыночную ценность! И каждый знал почему... Как зовут нового человека?.. Альфред Лихтенштейн-Вильмерсдорф. А стихотворение его озаглавлено «Сумерки». Вытеснит ли оно «Конец мира» ван Годдиса?»[436]

Литературная продукция, в гигантском объеме и на любой вкус, была урожаем этой субкультурной ситуации.