Творчество А.С.Пушкина периода южной ссылки.

Период южной ссылки (май 1820 — июль 1824 гг.) составляет новый, романтический по преимуществу, этап пути Пушкина-поэта, имеющий очень важное значение для всего дальнейшего творческого его развития. Именно в эти годы в соответствии с одним из основных требований романтизма все нарастает стремление Пушкина к «народности» — национальной самобытности творчества, что явилось существенной предпосылкой последующей пушкинской «поэзии действительности» — пушкинского реализма. Поэт не только полностью отвергает рассудочные «правила» классицизма, регламентирующие и выбор объекта изображения, и жанры, и стиль, но и все более преодолевает салонно-литературную узость «нового слога» Карамзина, а также во многом связанные с ним условности и штампы элегического стиля школы Жуковского — Батюшкова; он открывает все более широкий доступ национальной народной языковой стихии — «просторечью» (см., например, его стихотворение «Телега жизни», 1823). Поэт все тверже и увереннее выходит на свой самостоятельный творческий путь, открывая тем самым качественно новый «пушкинский период» (по терминологии Белинского) в развитии русской литературы. Подобно своим передовым современникам, Пушкин в 1820—1823 гг. страстно увлекается вольнолюбивым, мятежным творчеством Байрона — главы европейского революционного романтизма (по собственным словам, от него «сходит с ума»). Первое же значительное стихотворение, написанное в ссылке, элегию «Погасло дневное светило» (1820), поэт скромно называет в подзаголовке «Подражанием Байрону». Это стихотворение — один из самых проникновенных образцов пушкинской романтической лирики. Перекликающаяся с некоторыми мотивами прощальной песни байроновского Чайльд-Гарольда элегия Пушкина подсказана не книгой, а самой жизнью — окружающей поэта в высшей степени романтической обстановкой; искренне и правдиво раскрывает она душевный мир самого поэта, в чем-то созвучный, а в чем-то прямо противоположный настроениям Байрона. Так, бесчувственности Чайльд-Гарольдова прощания с родиной противостоит в элегии Пушкина молодое, горячее, искреннее и глубокое чувство. В стихотворении звучит оригинальный лирический голос русского поэта. Недаром в самом начале его мы сталкиваемся с реминисценцией из русской народной песни («На море синее вечерний пал туман» — ср.: «Уж как пал туман на сине море»). В революционно романтические тона окрашивается южная политическая лирика Пушкина. В обстановке вспыхивавших в Европе национально-освободительных движений (особенно сильное впечатление произвело на поэта происшедшее в непосредственном соседстве, в Молдавии, греческое восстание под предводительством лично знакомого ему Александра Ипсиланти), в тесном общении с членами наиболее революционного Южного общества декабристов политические взгляды Пушкина приобретают особенно радикальный характер. В своих кишиневских стихах он славит «воинов свободы»: вождя сербского национально-освободительного движения Георгия Черного («Дочери Кара-Георгия», 1820), греческих повстанцев («Гречанка верная не плачь, — он пал героем...», 1821); воспевает освободительную войну (стихотворение «Война», 1821) и «тайного стража свободы» — классическое орудие борьбы с тиранией — кинжал («Кинжал», 1821). В написанном примерно в то же время, что и «Кинжал», послании к одному из видных деятелей Южного общества декабристов, В. Л. Давыдову, поэт прямо выражает надежду причаститься «кровавой чаши» революции. Но в противоположность многим поэтам-декабристам Пушкин не ограничивает себя рамками политической лирики, хотя она и занимает очень видное место в его творчестве не только в эти годы, но и на протяжении всех последующих лет. Если поэт-декабрист В. Ф. Раевский в своих стихах 1822 г., написанных в тюрьме, обращаясь к Пушкину, восклицает: «Как петь любовь, где брыжжет кровь»; если глава «Северного общества» Рылеев заявляет: «Я не поэт, а гражданин», — то Пушкин наряду с созданием вольных, политических стихов воспевает жизнь во всем ее многообразии и богатстве. «Пою мои мечты, природу и любовь // И дружбу верную...» — пишет он в послании к Чаадаеву 1821 г. Вместе с тем вольнолюбивым духом проникнута и интимная лирика Пушкина этих лет, одними из основных мотивов которой являются мотивы изгнанничества и жажды свободы: новое послание к Чаадаеву (1821), «К Овидию» (1821), «Узник» (1822), ставший популярнейшей народной песней, «Птичка» (1823). Равным образом горячо откликаясь на основные политические проблемы современности, будучи автором пламенных гражданских стихов, Пушкин всегда остается великим поэтом-художником. Высокие гражданские мысли неизменно облечены у него в замечательную художественную форму, возведены на степень большого и подлинною искусства. И это имело громадное значение для развития всей русской художественной литературы. Если в стихах самого могучего предшественника Пушкина — Державина мы находим по справедливым словам Белинского только «проблески художественности», то в стихах Пушкина русская поэзия обретает величайшую художественность, становится в полном смысле искусством слова. В этом отношении Белинский правильно считает именно Пушкина «первым поэтом-художником Руси», поясняя, что и «до Пушкина у нас были поэты, но не было ни одного поэта-художника». Вообще приступ к работе над романом в стихах «Евгений Онегин» — центральным произведением всего пушкинскою творчества — был наиболее ярким выражением и результатом кризиса романтического мировосприятия поэта (см. об этом подробнее в примечаниях к «Евгению Онегину» в т. 4). Примерно в это же время Пушкин постепенно переоценивает личность и деятельность столь героизированного им несколько лет назад вождя греческого восстания Александра Ипсиланти; полное свое выражение это нашло в написанной позднее, уже в 30-е гг., повести «Кирджали», где симпатии Пушкина явно на стороне не героя-индивидуалиста, а «миллионов» — рядовых участников восстания. Но складывалось такое критическое отношение уже в пору южной ссылки. Кризис пушкинского романтизма ярко проявляется также в двух больших стихотворениях этой поры: «К морю», начатом им в самом конце южной ссылки и законченном уже в Михайловском (июль — октябрь 1824 г.) и в «Разговоре книгопродавца с поэтом», написанном вскоре по приезде в Михайловское (сентябрь 1824 г.). Стихотворение «К морю» — одно из ярчайших проявлений в пушкинской лирике романтизма поэта. Еще в патетических тонах говорит здесь Пушкин о Наполеоне и Байроне, имена которых обычно тесно связывались друг с другом в произведениях романтиков. Однако поэт не только воспевает, но одновременно как бы «отпевает» этих двух недавних «властителей дум». Образ Наполеона в дальнейшем почти вовсе уходит из творчества Пушкина, а намечавшееся уже и прежде расхождение поэта с Байроном в годы михайловской ссылки превращается в прямую полемику с байроновским восприятием действительности. Прощаясь с «свободной» и «могучей» морской стихией, поэт как бы прощается с романтическим периодом своего творчества, начатом «морской» элегией «Погасло дневное светило». Мотив прощания с романтическим мировосприятием отчетливо звучит и в стихотворении «Разговор книгопродавца с поэтом». Оно написано на весьма актуальную для того времени тему профессионализации литературною труда. Для Пушкина, который, борясь с аристократическими предрассудками своей общественной среды, первым начал жить на литературный заработок, — тема эта была не только особенно актуальной, но боевой, воинствующей. Однако значение стихотворение, которое поэт недаром напечатал вместе с первой главой «Евгения Онегина» — в качестве своеобразного введения в свой реалистический роман, — далеко выходит за пределы этой темы. В диалоге поэта-романтика с наиболее характерным представителем «века торгаша», века все большего утверждения новых буржуазных общественных отношений, — купцом, торговцем, — дано резкое противопоставление «поэзии» и «прозы» в широком значении этих слов: «возвышенных», романтических представлений о действительности — «пира воображенья», «чудных грез», «пламенных восторгов» — и трезвого, сугубо «прозаического» восприятия жизни. Диалог «поэта» и «прозаика» заканчивается полной победой последнего, что ярко подчеркнуто и небывало смелым стилистическим приемом. Убежденный железной логикой Книгопродавца, Поэт от восторженных речей и пламенных излияний переходит на сухой язык деловой коммерческой сделки, и вот поэзия теперь уже в узком смысле слова: стихотворная речь — сменяется речью прозаической: «Вы совершенно правы. Вот вам моя рукопись. Условимся». Однако новое, трезвое — без романтических иллюзий — восприятие жизни не означает для пушкинского Поэта подчинения ей. Пафос стихотворения — не в капитуляции перед объективной «прозаической» действительностью — а в стремлении освободиться от беспочвенных и бесплодных мечтаний, вместе с тем сохранив в неприкосновенности свою внутреннюю свободу, неподкупную совесть художника: «Не продается вдохновенье, // Но можно рукопись продать». Эта формула определит отношение к творческому труду в условиях «века торгаша» не только самого Пушкина, но и всех последующих русских писателей-классиков. Прощальные стихи «К морю» заканчиваются торжественным обещанием поэта не забывать морской «свободной стихии». И действительно, гул «романтического» моря — высокая героика, идеал возвышенного и прекрасного в мире и в человеке — не замирает и в реалистический период пушкинскою творчества. Именно об этом скажет Пушкин много позже в новом стихотворном диалоге 1830 г. «Герой», вкладывая в уста Поэта демонстративные и столь часто неправильно истолковываемые слова: «Тьмы низких истин мне дороже // Нас возвышающий обман», — слова, пафос которых не в предпочтении лжи правде, а в утверждении воздействующей на саму жизнь и возвышающей ее силы идеала, силы искусства.