Михайловский период в творчестве А.С.Пушкина.

В новой, «северной» ссылке, в Михайловском, Пушкина со всех сторон обступил мир русской народной жизни. Находясь в окружении русской природы, вступая в близкое соприкосновение с крестьянами, слушая сказки и песни няни, поэт непосредственно приобщался к глубоко захватившему и пленившему его русскому народному творчеству. В его произведениях углубляются черты «народности» — национальной самобытности — и, в прямой связи с этим, все определеннее утверждается «поэзия действительности» — реализм. Творчество поэта в Михайловском — один из самых насыщенных, плодоносных и в то же время значительных этапов литературной биографии Пушкина Замечательно расцветает в эту пору и пушкинская лирика. Меньше чем за полтора года поэтом было написано около ста стихотворений и стихотворных набросков, то есть почти вдвое больше, чем за предшествующие два с половиной года (1822 — первая половина 1824 г.), и немногим меньше, чем за все время ссылки на юге. Еще важнее этих количественных показателей исключительное многообразие и художественная полноценность пушкинской лирики этого периода. В написанной в 1825 г. своеобразной басне-эпиграмме «Соловей и кукушка» поэт противопоставляет песни соловья монотонным «куку» «самолюбивой болтушки» — кукушки, иронически приравнивая к ним унылый элегизм произведений многочисленных эпигонов школы Батюшкова — Жуковского. Призывом «избавить» современную поэзию от их «элегических куку» и заканчивается это совсем небольшое, шутливое по форме, но принципиально важное, по существу программное, стихотворение. Пушкинская лирика 1824—1825 гг. не была замкнута в эгоистический круг «самолюбивых», узколичных переживания поэта, она откликалась на все зовы жизни, на «все впечатленья бытия». По-прежнему широко развернуты в ней мотивы дружбы, любви (третье послание Чаадаеву: «К чему холодные сомненья..», «Ненастный день потух..», «П. А. Осиповой», «19 октября», «Сожженное письмо», «Храни меня, мой талисман..», «Я помню чудное мгновенье...» и т. п.). Звучит в стихах этих лет и тема гонения («К Языкову», «19 октября»). Особенно значительна в этом отношении историческая элегия «Андрей Шенье» (1825), посвященная трагической гибели столь любимого Пушкиным французского поэта. Здесь в упор поставлен вопрос о двух возможных для писателя путях творчества — активном участии в общественной жизни, в борьбе за свободу народа или уходе в спокойную, частную жизнь, в интимные радости: наслажденья дружбой, любовью. По существу Пушкин возобновляет здесь давнюю тему знаменитою «Разговора с Анакреоном» Ломоносова и решает ее именно так, как в свое время решал Ломоносов. Долг поэта — служить «пользе общества». Когда возникает необходимость выбора между личным счастьем и благом «отечества», народа, поэт безусловно обязан выбрать путь «гражданина».

Вольнолюбием пронизан ряд стихотворений Пушкина этой поры: таково, например, уже упоминавшееся послание к Языкову («Издревле сладостный союз...») и в особенности обобщающая и подымающая на новую ступень анакреонтику послелицейских лет мажорно-оптимистическая «Вакхическая песня» с ее знаменитой призывной концовкой — здравицей, возвещающей неминуемую победу «разума» над «ложной мудростью», света над тьмой: «Да здравствует солнце, да скроется тьма». По-видимому, в конце 1824 г. набрасывает Пушкин остро-иронические стихи о Екатерине II «Мне жаль великия жены». Продолжает поэт «подсвистывать» и своему давнему недругу — главе русской и европейской реакции, царю Александру I; весьма вероятно, что именно к этому времени относится эпиграмма «Воспитанный под барабаном..», не дошедший до нас еще один ноэль, о котором Пушкин упоминает в письме к брату от 20 декабря 1824 г., добавляя, что за него он может попасть «в крепость», острая «вольная» шутка «Брови царь нахмуря...», наконец, уж совсем мятежные строки чернового наброска «Заступники кнута и плети...». Создание этою наброска, видимо, находится в связи с признанием Пущина, по время посещения им Михайловского, о существовании тайного общества и подготовке вооруженного переворота. Тогда же написан и целый фейерверк пушкинских эпиграмм; зтот боевой жанр был весьма популярен в поэзии того времени, издавна культивировался Пушкиным и доведен им до небывалой меткости и силы. Таковы, например, эпиграмма на Каченовского «Охотник до журнальной драки...»; знаменитый ответ своим литературным противникам «Ex ungue leonem» и в особенности «Сказали раз царю...», новая эпиграмма на бывшего одесскою начальника Пушкина графа Воронцова, по доносам которого поэт и был выслан из Одессы в глухое псковское захолустье. Эпиграмма эта, не уступая по силе негодования и презрения прогремевшей одесской эпиграмме Пушкина на того же Воронцова — «Полу-милорд, полу-купец...» — продолжает и развивает тему последней: предсказание поэта сбылось; бесстыдно подлаживаясь к царю, лжелиберал Воронцов из «полу-подлеца» стал подлецом полным. По-видимому, тогда же Пушкин набросал одно из самых сильных сатирических своих произведений, оставшееся незавершенным стихотворение «О муза пламенной сатиры!» — которое, по свидетельству одного из осведомленных современников, близкого приятеля поэта, С. А. Соболевского, Пушкин хотел предпослать в качестве введения замышлявшемуся им отдельному изданию своих эпиграмм. Новым освободительным гуманистическим духом проникнута не только политическая лирика Пушкина; и любовные его стихи исполнены столь большой силы, искренности и чистоты чувства, противостоящих как лицемерно-патриархальной, феодально-аристократической, так и буржуазно-мещанской морали, что при всем их глубоко личном характере они являются яркими проявлениями нового передового общественного сознания. Так, если мы перечтем одно за другим такие создания Пушкина, как — первое послание к Чаадаеву («Любви, надежды, тихой славы...») и послание к А. П. Керн («Я помню чудное мгновенье...»), мы сразу почувствуем, что при всем казалось бы отличии их содержания, они по своей общей мажорной тональности, по той страстной силе, с которой выражен в каждом из них мотив пробуждения к новой жизни, — глубоко созвучны друг другу, составляют некую органическую целостность и единство. И в этой широте и вместе с тем внутренней целостности пушкинской лирики заключалось все ее великое значение. В своей поэзии Пушкин часто прибегает к легкой шутке, веселой остроте. Возражая А. Бестужеву, который, как и Рылеев, неодобрительно отнесся к первой главе «Евгения Онегина», не находя в ней мятежной романтики южных поэм, Пушкин спрашивал: «Ужели хочет он изгнать все легкое и веселое из области поэзии?» (письмо Рылееву от 25 января 1825 г.). Сам Пушкин с лицейских лет и до конца жизни неизменно ценил в литературе «легкое и веселое». Во многих стихотворениях Пушкина, в особенности не предназначавшихся для печати, рассчитанных на тесный приятельский кружок, мы неоднократно встречаемся с вольной шуткой, порой даже весьма круто посоленной. Но глубоко прав Белинский, возражая современным ему литературным «фарисеям и тартюфам», объявлявшим Пушкина «безнравственным поэтом». По Пушкину, народность заключается не во внешних признаках; выразить в своем творчестве национальный «образ мыслей и чувствований», «особенную физиономию» своего народа — это и значит быть народным. В Михайловском творчество Пушкина приобретает качество подлинной народности. Он создает здесь замечательный цикл «Подражаний Корану» (1824), пишет стихотворения на темы библейской «Песни песней» («В крови горит огонь желанья...», «Вертоград моей сестры», 1825), делает набросок большого стихотворения или небольшой поэмы «Клеопатра». В этих произведениях Пушкин подымается до глубокого проникновения в национальную сущность далеких культур и народов, и при этом он остается глубоко национальным, русским поэтом. Эта способность, столь поражавшая современников, отмечалась и многими последующими русскими писателями в качестве одного из самых поразительных свойств пушкинского «мирообъемлющего» гения. Особенно значительным для всего дальнейшего развития творчества Пушкина является то, что поэт глубоко проникает в русскую народную жизнь и русское народное творчество. Он создает в 1825 г. такие произведения, как пролог к «Руслану и Людмиле» («У лукоморья дуб зеленый..»), баллада-сказка «Жених», стихотворение «Зимний вечер». В ряде стихотворений этого времени все больше дает себя знать стремление поэта, также связанное со все большим утверждением в творчестве Пушкина «поэзии действительности», выйти за пределы субъективно-лирического «одноголосья». Он вносит в лирику элементы эпического и даже драматического жанра. Последнее в скрытом виде уже проявляется в хорошо известном нам стихотворении 1823 г. «Демон), прямо осуществляется в «Разговоре книгопродавца с поэтом» (1824) и в особенности в «Сцене из Фауста» (1825), представляющей собой диалог между «бредящим наяву» романтиком Фаустом и трезвым циником Мефистофелем. «Сцена из Фауста» — по существу уже не стихотворение, а драматическое произведение, являющееся своего рода промежуточным звеном между «Борисом Годуновым» и «маленькими трагедиями». Аналогичный процесс происходит и в поэмах Пушкина (законченная в Михайловском поэма «Цыганы»). Вообще стихи Пушкина по богатству своего индивидуального жизненного выражения явно выходят за условно-литературные рамки традиционных, восходящих еще к классицизму XVIII в. стихотворных видов. Характерно, что в первом издании стихотворений Пушкина (вышло в свет в конце 1825 г., на титуле — 1826), где стихотворения еще традиционно разбиты по жанровым рубрикам, самым обширным является раздел, лишенный определенной жанровой характеристики — «Разные стихотворения». В последующих изданиях Пушкин вовсе отказывается от жанрового распределения стихотворений и печатает их в хронологическом порядке. Страшное потрясение Пушкина известием о разгроме вооруженного восстания декабристов и жестокой правительственной расправе над ними особенно остро отозвалось именно па лирике поэта. После исключительного расцвета пушкинской лирики в первые семнадцать месяцев пребывания в Михайловском, за восемь месяцев 1826 г. (выехал из Михайловского 4 сентября) Пушкиным написано, не считая немногих мелочей и черновых отрывков, всего семь стихотворений, причем на содержании большинства из них прямо или косвенно отразились мысли и переживания поэта, связанные с трагическим исходом восстания декабристов. Так, странное равнодушие, с которым поэт писал о смерти еще недавно столь любимой им женщины («Под небом голубым страны своей родной...») объясняется тем, что он как раз в это время узнал о казни пяти декабристов, о чем сделал пометку в рукописи стихотворения. Прямо связано с разгромом декабристов стихотворное послание к П. А. Вяземскому: «Так море, древний душегубец...». Видимо, в конце июля — августе 1826 г. Пушкиным написаны три «Песни о Стеньке Разине», личностью которого поэт интересовался еще в период южной ссылки. Вскоре после приезда в Михайловское он назвал Разина «единственным поэтическим лицом русской истории». Творческое обращение к излюбленному народом образу вождя грозного восстания XVII в. находилось в несомненной внутренней связи с крушением изолированного от народа декабристского движения. В поэме «Братья-разбойники» тема протеста закрепощенного крестьянства разрабатывалась Пушкиным в литературно-романтическом духе; в «Песнях о Стеньке Разине» разработка той же темы осуществлена в духе подлинной народности. Причем народности содержания песен о Разине полностью соответствует народность формы — образности, языка, стиха, — непосредственно восходящая к народному поэтическому творчеству. Все это делает их значительнейшим этапом во всем творческом развитии Пушкина. Наконец, поэтом создается в эту пору один из величайших образцов его лирики, стихотворение «Пророк», в котором с исключительной силой выражена мысль о гражданском назначении поэта-пророка, борца с общественным злом и неправдой, призванного «глаголом жечь сердца людей». По свидетельству ряда осведомленных современников, «Пророк» сперва заканчивался острополитическим четверостишием, гневно бичующим царя — убийцу декабристов.