Идейная направленность и проблематика романа А.И.Герцена «Кто виноват?» Место В.Белетова в галерее «лишних людей».

Роман начат Герценом в 1841 году в Новгороде. Его первая часть завершена в Москве и появилась в 1845 и в 1846 годах в журнале «Отечественные записки». Полностью он вышел отдельным изданием в 1847 году в виде приложения к журналу «Современник». Продолжая гоголевские принципы изображения, используя средства бичующей сатиры, Герцен намечал новые пути развития реализма. Содержание романа — самые злободневные проблемы той поры: крепостное право, семья и брак, «лишний человек», женская эмансипация, разночинная интеллигенция. На вопрос, поставленный в заглавии «Кто виноват?», Герцен убедительно отвечает содержанием романа — абсолютистско-крепостнический деспотизм. На определяющую особенность романа «Кто виноват?» проницательно указал Белинский — могущество мысли. «У Искандера, — пишет Белинский, — мысль всегда впереди, он вперед знает, что и для чего пишет». Основное своеобразие художественного дарования Герцена сказывается не только в чеканной ясности основополагающей идеи романа, но и в том, что любое из его действующих лиц сознательно задано и целенаправлено.

Социальным кругам, властвующим в поместьях или в бюрократических учреждениях, Герцен противопоставил явно сочувственно изображаемых крестьян, демократическую интеллигенцию. В романе отчетливо выражена авторская симпатия к русскому народу. Писатель придает большое значение каждому образу из крестьян, даже второстепенному. Так, он ни в коем случае не хотел печатать свой роман, если цензура исказит или выбросит образ Софи. Герцен сумел в своем романе показать непримиримую враждебность крестьян по отношению к помещикам, а также и моральное их превосходство над своими владельцами. Любоньку особенно восхищают крестьянские дети, в которых она, выражая взгляды автора, видит богатые внутренние задатки: «Какие славные лица у них, открытые и благородные!»

Разночинцы и духовно родственный им Бельтов постепенно занимают в романе определяющее место, что придает произведению явно выраженную, его обогащающую интеллектуально-психологическую окраску. Образом Круциферского Герцен вслед за Пушкиным и Гоголем ставит проблему «маленького» человека. Круциферский, сын губернского лекаря, по случайной милости мецената, кончил Московский университет, хотел заниматься наукой, но нужда, невозможность существовать даже частными уроками заставили его поехать на кондицию к Негрову, а затем стать учителем провинциальной гимназии. Образом Круциферского Герцен развенчивает свой былой юношеский романтизм, а также увлечение романтизмом и идеалистической философией значительной части русского общества 30-х годов. Фигура Круциферского приобретает трагический характер, определяемый его разладом с жизнью, его идейной отсталостью, инфантильностью.

Буржуазные исследователи очень часто видели причину трагедии Бельтова в его абстрактно-гуманитарном воспитании. Но было бы ошибочно понять образ Бельтова лишь как нравоучительную иллюстрацию того, что воспитание должно быть практическим. Ведущий пафос этого образа в другом — в осуждении социальных условий, погубивших Бельтова. А между тем он заключал в себе «страшное богатство сил и страшную ширь понимания». Это человек, «призванный на великое, необыкновенный человек; из его глаз светится гений». Но что же мешает развернуться этой «огненной, деятельной натуре» на благо обществу? Несомненно, наличие крупного родового поместья, отсутствие практических навыков, трудового упорства, недостаточность трезвого взгляда на окружающие условия, но главное, социальные обстоятельства! Страшны, античеловечны те обстоятельства, в которых лишни, не нужны благородные, светлые люди, готовые на любые подвиги ради общего счастья. Безысходно мучительно состояние подобных людей. Их правый, негодующий протест оказывается бессильным.

Но этим не ограничивается общественный смысл, прогрессивно-воспитательная роль образа Бельтова. Его взаимоотношения с Любовью Александровной — энергичный протест против собственнических норм брачно-семейных отношений. Во взаимоотношениях Бельтова и Круциферской писатель наметил идеал такой любви, которая духовно поднимает и растит людей, раскрывая все заложенные в них способности.

Бельтов, как известно, не удовлетворил Белинского. Критик считал, что в его условиях он «мог бы действовать с пользою». Весьма важно, что недостатки Бельтова были очевидны и Огареву, видевшему в нем «ложное лицо», «больного человека», отражавшего «романтическое брожение», «последний фазис романтизма». Иначе он мог бы найти среду для развертывания своей деятельности. Белинский назвал Бельтова «самым неудачным лицом во всем романе» (X, 320). По смыслу его прямых замечаний ущербность Бельтова в том, что он умно рассказан как мысль, идея, но не претворился в живой художественный образ, органичный во всех своих проявлениях. Добролюбов, видя в Бельтове обломовца, считает его «гуманнейшим» среди них, который при других условиях «оказался бы действительно превосходным человеком».

Основным организующим началом романа служит не интрига, не сюжетная ситуация, а ведущая идея — зависимость людей от губящих их обстоятельств. Этой идее подчиняются все эпизоды романа, она цементирует их, придает им внутреннюю смысловую и внешнюю целостность. Герцену, принципиальному защитнику тенденциозности в искусстве, был чужд объективно-спокойный тон изображения. Он от начала и до конца совершенно открыто и последовательно защищает свои основные мысли, активно вмешиваясь в события как наблюдатель, комментатор-публицист и строгий судья. Иногда повествователь вступает и в спор с читателем (например, в конце четвертой главы). Но при этом субъективность Герцена, так ярко проявляющаяся в романе, способствует более глубокому проникновению в сущность отображаемой им жизни и более сильному воздействию на читателей.

Если Гоголь рисовал своих героев по преимуществу в статике, то Герцен, предвосхищая Тургенева и Толстого, — в динамике, в развитии. Для этого он использует их биографии. По его убеждению, именно в биографии, в истории жизни человека, в эволюции его поведения, определяемого конкретными обстоятельствами, раскрывается его социальная сущность и оригинальная индивидуальность. Руководствуясь своим убеждением, Герцен строит роман в виде цепи типических биографий, своеобразных новелл, связанных между собой жизненными судьбами. В ряде случаев его главы и называются «Биографии их превосходительств», «Биография Дмитрия Яковлевича». Некоторая разорванность, «лоскутность» композиции романа «Кто виноват?» не могла смущать читателей, так как она продолжала собой традицию «Героя нашего времени» и других произведений с ослабленной сюжетной связью. Композиционное своеобразие романа «Кто виноват?» заключается и в последовательном расположении его характеров, в социальном контрасте и градации. Вызывая заинтересованность читателя, Герцен расширяет социальное звучание романа и усиливает психологический драматизм. Начавшись в усадьбе, действие переносится в губернский город, а в эпизодах из жизни основных действующих лиц — в Москву, Петербург и за границу.

Вся первая часть романа — распространенная экспозиция, в которой характеризуются ведущие герои и многосторонне обрисовываются обстоятельства их жизни. Эта часть по преимуществу эпическая, представляющая цепь биографий основных персонажей, данных в причинно-временной взаимосвязи. Завязка романа — сложный узел семейно-бытовых, социально-философских и политических противоречий. Именно с приезда Бельтова в город развертывается острая борьба идей, моральных принципов консервативно-дворянского и демократически-разночинского лагерей. Дворяне, почувствовав в Бельтове «протест, какое-то обличение их жизни, какое-то возражение на весь порядок ее», никуда его не выбрали, «прокатили». Не удовлетворившись этим, они сплели гнусную паутину грязной сплетни о Бельтове и Любови Александровне.

Начиная с завязки, развитие сюжета романа принимает все большую эмоционально-психологическую напряженность. Отношения сторонников демократического лагеря осложняются. Центром изображения становятся переживания Бельтова и Круциферской. Кульминация их взаимоотношений, будучи и кульминацией романа в целом, — объяснение в любви, а потом прощальное свидание в парке.

Композиционное искусство романа выразилось и в том, что отдельные биографии, которыми он начат, постепенно сливаются в неразложимый жизненный поток. Наряду с ведущими, подробно обрисованными персонажами Герцен, подкрепляя их типичность, создавая их среду, вводит в роман до ста эпизодических лиц. Начавшись по преимуществу эпически, широким, экстенсивным изображением социальных обстоятельств, роман на протяжении своего развития приобретает все усиливающуюся драматичность и интенсивность. Если в начале романа автор, рисуя общественную среду, вводит в действие массу эпизодических лиц, то в конце его он сосредоточивается лишь на главных, сюжетообразующих персонажах.

Интеллектуально-психологическая направленность романа очевидна с самого начала. Решая коренные морально-бытовые вопросы, персонажи раскрываются глубоко интимно. В этих целях при изображении внутреннего мира Любоньки используется форма дневника. Эмоционально-психологически все время как бы идя вверх, роман завершается для всех положительных лиц трагически. В этом его жизненная правда.

Добролюбов, верно критикуя Бельтова за пассивность и непоследовательность, как известно, обвинил его и в том, что он в отношениях с Любовью Александровной «не посмел идти до конца и убежал от нее». В этом критик не прав. Бельтов не убежал от Круциферской, а покорился обстоятельствам, превосходящим его возможности противостоять им. Он понял, что драматический узел, связавший его с судьбами Круциферских, распутать безболезненно бессилен.

И, помогая Любови Александровне выполнить свой моральный долг перед Круциферским и сыном, Владимир Петрович уезжает за границу.

Основная цель Герцена и заключалась в том, чтобы воочию показать, что изображаемые им социальные условия, словно чудовищный спрут, душат лучших людей, глуша их стремления, судя их несправедливым, но непререкаемым судом затхлого, консервативного общественного мнения, опутывая их сетями предрассудков. И это определило их трагедию. Благоприятное решение судеб всех положительных героев романа может обеспечить лишь коренное преобразование действительности — такова основополагающая мысль Герцена.

Могущество мысли, пронизывающей роман, отразилось и в языке. Авторская речь интеллектуальна, лексика и фразеология действующих лиц дифференцированны в соответствии с общественно-групповой принадлежностью. Речи поместно-дворянских кругов свойственны бедность и вульгарность. Демократическая интеллигенция изъясняется на литературном, многоцветном, даже изящном языке. Крестьяне в романе многозначительно молчат. Но в скупых репликах дворовых, совершенно свободных от узкоместных, фонетически и морфологически исковерканных выражений, слышится сердечность и напевность русской речи.

Авторская речь романа проникнута иронией, мягкой, добродушной, но чаще разящей, бичующе-саркастической. Так неуклюжая, развязная речь Негрова, обращенная к Круциферскому при первом их свидании, называется писателем «воззванием», а разговор Негрова с немцем по поводу новой кареты — «конференцией». Издеваясь над Негровым, писатель называет его первый диалог с Круциферским, в котором он выказал свою дремучую невежественность, «ученой беседой».

Оригинальный ум, энциклопедическая образованность Герцена проявляются в обилии литературных цитации и сопоставлений, в употреблении неологизмов, афоризмов, антитез, научно-публицистических терминов, каламбуров, иностранных выражений. Для сравнений и сопоставлений в романе вспоминаются Муций Сцевола, библейские эпизоды, Дидона и «Энеиды» Вергилия, К. Гаузер, П. Г. Азаис, Голиаф, Остерман, Талейран.

Роман «Кто виноват?», отличаясь сложностью проблематики, многозначен в своей жанрово-видовой сущности. Это роман социально-бытовой, философско-публицистический и психологический. Своим появлением он укреплял позиции «натуральной школы», с которой его органически связывали злободневная тематика, обращение к разночинско-демократическим героям, внимание к крестьянству, широкий показ социальной среды, использование биографии героев, явно перекликающееся с физиологическими очерками, дифференциация речи персонажей.

Острая постановка жгучих социальных проблем и оригинальная форма обеспечили роману самую широкую читательскую аудиторию. Его выход наделал много шуму, стал сенсацией. В реакционном стане это вызвало страшную тревогу. Шевырев в журнале «Москвитянин» (1848, № 1) обвинил Герцена в том, что герои его романа «из черного мира жизни», а также в антипатриотизме, в порче литературного языка, в частности в злоупотреблении варваризмами. Булгарин, соглашаясь с Шевыревым, счел необходимым принять против романа более действенные меры и доносил по жандармскому начальству: «Дворяне изображены подлецами и скотами, а учитель, сын лекаря, и прижитая дочь с крепостной девкой — образцы добродетели».

Одобрительную оценку романа дали Т. Н. Грановский, В. Н. Майков, А. Д. Галахов. Но полнее и всестороннее роман был оценен Белинским. В дальнейшем прогрессивная критика, развивая суждения Белинского, опровергая попытки дворянско-буржуазной критики принизить и исказить социально-художественную сущность романа, окончательно утвердила его как классическое произведение русской литературы. А. К. Толстой назвал роман «Кто виноват?» «прелест-ным». М. Горький большое достоинство этого романа видел в том, что в нем впервые в русской литературе поставлен вопрос «о положении женщины». А. В. Луначарский считал, что в своем «знаменитом» романе Герцен «хочет еще что-то прибавить к Печорину и сказать: „Посмотрите, эти лишние люди вовсе не заслуживают огульного осуждения“. Про-блематика романа „Кто виноват?“ этическая, социально-философская и политическая развивается затем Чернышев-ским („Что делать?“) и другими демократическими писателями.

 

Первые же страницы произведения, негодующее изображение крепостнических порядков в доме помещика Негрова, резко выделяли роман Герцена на фоне тогдашней беллетристической литературы, в той или иной мере затрагивавшей тему крепостного права. Острота протеста Герцена против крепостного строя приобретает в романе подлинно революционное звучание. С большой силой это проявилось в выразительных намеках писателя на полное бесправие народа в условиях крепостнического строя. Разумеется, именно здесь прежде всего сказалось цензурное вмешательство. Когда Герцен писал: «Губернатор возненавидел Круциферского за то, что он не дал свидетельства о естественной смерти засеченному кучеру одного помещика» (IV, 217), — цензура заменила эту яркую, правдивую деталь крепостного быта бессмысленным указанием на «какое-то дело»,1 не замечая, что читателю оставалась абсолютно непонятной следовавшая далее фраза о маленьком Мите как о «единственно наказанном в деле о найденном теле кучера» (IV, 217). Было выбро-шено также упоминание о «продаже парней в рекруты, не стесняясь очередью» (IV, 260), и т. д. И все-таки картины тяжелой жизни народа, прежде всего крепостного крестьянства, с которыми знакомился читатель в романе, производили сильное, гнетущее впечатление. Рисует ли Герцен трагическую судьбу Дуни Барбаш или трудный, тернистый путь кре-постной интеллигентки Софи, показывает ли бесчеловечное обращение помещиков со своими рабами, касается ли он жизни городской бедноты, — везде мы чувствуем гневное, обличительное перо писателя-демократа и гуманиста.

Внимание писателя привлекают различные формы проявления борьбы крепостных масс русского крестьянства про-тив своих угнетателей. В главе «Биография их превосходительств» Герцен замечает: «Приказчик и староста были... до-вольны барином; о крестьянах не знаю, — они молчали». По цензурным условиям Герцен не мог привести какого-либо эпизода народного возмущения, но в этом «молчании» крепостного люда таилась могучая сила крестьянского гнева и протеста.

Восприняв обличительные традиции гоголевского смеха, как это неоднократно отмечалось в литературе, Герцен в то же время значительно целеустремленнее и определеннее в своем отношении к объекту сатиры. Речь идет при этом не только о постоянных авторских обращениях к читателю. Иногда в мелкой, несущественной, на первый взгляд, детали заключается уничтожающий сатирический намек. Острые, смелые сравнения писателя, как правило, содержат в себе социальную оценку явлений. Так, будочник для Герцена — «паук, возвращающийся в темный угол, закусивши мушины-ми мозгами» (IV, 294), и т. д. Множество лиц, биографий, эпизодов проходит перед читателем, но сатирическое, обличи-тельное начало объединяет все действие романа в единую широкую картину русской крепостнической действительности. Трудно в этом мире жить разночинцам Круциферским; Негровы стоят на пути к счастью Любоньки, в их среде бес-помощными и лишними становятся даже люди, несомненно одаренные, полные внутренних творческих сил. Таков Вла-димир Бельтов — один из самых ярких образов, созданных Герценом-беллетристом. Бельтов — в характеристике Герце-на — жертва своего тяжелого времени, уродливых социальных условий, в бессильном отрицании которых он тщетно тратит лучшие порывы своего сердца и самые чистые побуждения незаурядного ума. Герцен подробно рассказывает о жизненном пути своего героя, раскрывает условия, которые формировали его отношение к действительности и в итоге привели Бельтова к глубокому внутреннему краху. В Бельтове отразился сложный процесс идейных исканий дворянской молодежи после разгрома декабристского восстания. Для Герцена образ Бельтова был важен как отрицание тягостного, разлагающего влияния пошлой помещичьей среды, политического гнета реакции конца 20—30-х годов. Сила Бельтова ярко раскрывалась в его антагонизме с чиновничье-помещичьим окружением; Бельтов действительно был протестом, каким-то обличением жизни, каким-то возражением на весь порядок ее (IV, 299). Для понимания образа Бельтова важ-ное значение имеют слова Герцена из письма к сыну, написанные полтора десятилетия спустя. «Что общего в твоем су-ществовании и положении Бельтова? — спрашивал сына Герцен (очевидно, тот в не дошедшем до нас письме проводил такую аналогию, — Ред.). Бельтов оттого бросался из угла в угол, что его социальная деятельность, к которой он стремил-ся, находила внешнее препятствие. Это — пчела, которой не позволяют ни делать ячейки, ни отлагать мед...» (XV, 208; письмо от 14 июня 1862 года).

Новаторство Герцена сказалось и в языке романа. Реакционная критика подвергла язык «Кто виноват?» ожесточен-ному обстрелу за мнимое нарушение литературных норм. В действительности Герцен обогащал русский литературный язык, вводя в роман многие народные выражения, создавая неологизмы, обильно используя литературные цитаты и намеки.

Реакционный журнал «Сын отечества» пытался «обезвредить» эти опасные и «предосудительные» «социальные идеи» романа. «Кто виноват?» якобы понравился критику журнала, но под лицемерной беспристрастностью и видимым расположением к роману и его автору в действительности чудовищно искажался идейный замысел Герцена. «Заглавие романа спрашивает: „Кто виноват?“, — пишет журнал. — Тронутый до слез читатель отвечает: одна судьба!.. Слава богу, что виноваты не люди, а судьба!». Убеждая читателя, что именно в этом состоит главная мысль романа, рецензент объявляет «лишним» все, что в какой-то мере противоречит его утверждению. Критик «не понимает» «ужасной идеи: всегда пред-ставлять быт провинциальных жителей только с грязной, низкой, отвратительной стороны». «Главная идея романа, — говорит «Сын отечества», — решительно отстраняла от себя такие лица, которые имеют только право проситься в „Мертвые души“». «Если автор — пишет далее журнал, — хотел дать более простору своему роману, поместить в нем ши-рокую картину русского житья-бытья, то надлежало бы, по главной идее романа, выводить такие лица, которые бы не были похожи на героев „Мертвых душ“». Противопоставляя Герцена Гоголю, «Сын отечества», однако, не может не счи-таться с явным влиянием Гоголя на роман Герцена и горько сетует по сему случаю: «...подражание Гоголю, в иных ме-стах, есть важнейший грех книги... Из любви к изящному просим автора не подражать никому, всего менее Гоголю! Ав-тор наш такой оригинальный, такой блистательный талант, который должен идти и развиваться своим собственным пу-тем».

Особенно остро тема Бельтова всплыла на страницах русских журналов в связи с полемикой вокруг так называемых «лишних людей», вызванной романом Гончарова «Обломов» (1859). Но еще раньше, в первой книжке «Отечественных записок» за 1857 год, в статье Дудышкина о повестях и рассказах Тургенева, делалась попытка рассматривать Бельтова как предшественника Рудина, без какого-либо намека на своеобразие и отличительные качества Бельтова в веренице «лишних людей» — намека, который, как мы видели, уже содержался в высказываниях Белинского и получил дальней-шее развитие в передовой критике второй половины XIX века.

В февральской книжке «Современника» за 1857 год в заметках о журналах Чернышевский, сравнивая Бельтова с Пе-чориным и Онегиным, писал, отвечая Дудышкину: «Надобно ли говорить, что Бельтов совершенно не таков, что личные интересы имеют для него второстепенную важность? Но Бельтов еще не находит никакого сочувствия себе в обществе и мучится тем, что ему совершенно нет поля для деятельности». Чернышевский подчеркивал разницу между Рудиным и Бельтовым. Через несколько лет Писарев в статье «Пушкин и Белинский» (1865), в свою очередь, категорически будет утверждать, что «Бельтов так же далек от Онегина, как творец Бельтова далек от Пушкина». Бельтов, по мысли Писарева, изображает собою «мучительное пробуждение русского самосознания. Это люди мысли и горячей любви».

Такое отношение к образу Бельтова особенно показательно в свете резкого осуждения, которому подвергся самый тип «лишнего человека» как воплощение русского либерала, со стороны передовой русской критики конца 50—60-х годов, прежде всего — в статье Чернышевского «Русский человек на rendez-vous» и в статье Добролюбова «Что такое обломовщина?». Рассматривая в целом Бельтова в ряду «обломовцев», Добролюбов, вслед за Белинским, впервые обратившим внимание на то, что Бельтов лучшими своими чертами отличается от Печорина, выделяет героя «Кто виноват?» в галерее «лишних людей» как «гуманнейшего между ними». Характеристика Бельтова как человека «с стремлениями действительно высокими и благородными», который не только не мог «проникнуться необходимостью», но даже не мог «представить... страшной, смертельной борьбы с обстоятельствами», давившими его, также соответствовала оценке этого образа Белинским. Высокая оценка романа Герцена революционными «шестидесятниками» находила косвенное отражение в непрекращавшейся борьбе против «Кто виноват?» со стороны царской цензуры. В 1866 году В. Ковалевскому удалось издать роман в Петербурге («говорят, было нарасхват куплено» — писал Герцен сыну 10 февраля 1866 года; XVIII, 330), но предпринятое им в 1871 году переиздание было полностью конфисковано властями. Даже в 90-х годах цензор Коссович рассматривал «Кто виноват?» как «знамя протеста» и предпринимал все меры, чтобы не допустить новых изданий знаменитого романа, давно признанного широкими кругами русских читателей классическим произведением русской литературы.

 

ЭКЗАМЕНАЦИОННЫЙ БИЛЕТ №30