Руководящая нить будущей истории человечества

Недавно мне снова попала в руки «Альма» Прайора '. В шу­точном стихотворении, высмеивающем мечты философов о место­положении души, Приор высказывает забавную догадку, что душа попадает в тело только что родившегося младенца через кончики пальцев на догах и в последующие жизненные возрасты подни-

мается через ноги и бедра к пояснице, затем к сердцу и, наконец, достигает головы.

Вместо доказательства он указывает на явления, характерные для каждого возраста. Душа младенца, например, может нахо­диться, только в ногах, ибо задолго до того, как он научается пол­зать или двигать другими частями тела, он уже двигает и дергает ногами. В этих конечностях она остается у мальчиков. Разве их прыжки, скакание на палочке, их неугомонность, не дающая им ни минуты просидеть спокойно, не указывают на то, что их воля определяется ногами? Но вот приходит время, когда душа под­нимается выше^ другие органы становятся тем троном, с которого она господствует над телом, все действия которого подчиняются их приказам и их силе. Детские игры и беготня уже больше не забавляют цветущего юношу; новое желание заполняет все его существо, направляет в одну точку все движения его духа и при­ковывает его к поясу любви. И так характеризуется дальше воз­мужание и последующие возрасты.

Эта фантазия, выполненная, правда, в несколько небрежной и грубоватой, свойственной Прайору манере, раскрывала и шутливо бичевала смешные стороны ныне забытого ученого диспута. Те­перь начинают забывать и стихотворение, ибо у новой философии есть более важные дела, чем определение местоположения души. Она стоит на краю той критической бездны, через которую когда-то шел Сатана Мильтона². Говорят, субстанции бегут от нее тем быстрее, чем усерднее она старается их уловить; она не только уже не видит души, но недавно потеряла из виду и тело. Если так пойдет дальше и если все вокруг нее исчезнет, ей в самом деле будет угрожать опасность, что она утратит себя самое в ве­ликом' идеалистическом ничто, если только древний хаос не при­мет ее так же дружественно, как князя ада, и не научит ее ори­ентироваться в этой «беспредельности без границ, протяженности и предметов, где невозможны ни время, ни пространство»³. Но вернемся назад от этой бездонной ночи раздора и смятения, куда, может быть, ни один из моих читателей не захотел бы следовать ни за падшим ангелом, ни за экзальтированным мысли­телем.

Стойло мне вновь прочитать это стихотворение, как в моей голове возникла целая система так называемой истории челове­чества. Связующим звеном было известное сравнение возрастов отдельного человека со ступенями культуры целых народов, срав­нение, которым так часто злоупотребляли. Я знаю, на что иду, когда вновь выискиваю подобие общего с особенным. Разве трудно найти подобие во всем? Мудрость старой тетушки открывает в чертах лица каждой молодой супружеской пары сходство, при­тягательная сила которого и послужила, согласно ее физике, пер­вопричиной взаимной склонности. Видя все увеличивающееся сходство и в чертах лица каждой стареющей супружеской пары, она удивляется, что, несмотря на это, притягательная сила с каж­дым годом заметно уменьшается. Если, несмотря на все меры предосторожности, результаты моих наблюдений будут напоми­нать физиогномику этой почтенной матроны, мне придется вспом­нить для утешения о неизбежной судьбе всех моих предшествен­ников, с философской точки зрения изучавших события В гума­нитарной области.

Не пользуясь Поэтическим аппаратом Прайора и не спори ни с кем о том, что представляет собой и как называется действую­щий принцип в человеке, я придерживаюсь в первую очередь опыта и наблюдаю явления или действия, которые ежедневно раскрываются перед нашими глазами и о которых ежедневно можно сообщить.

Первые организующие силы независимо от того, назовем ли мы их, как древние авторы, пластическими, как Шталь⁴ — душой, как Вольф⁵ — существенной силой, как Блюменбах ⁶ — стремле­нием к формированию и т. д., проявляют себя в человеке в том, что он может утвердить себя самого и свое индивидуальное су­ществование вопреки всем воздействиям извне. Важным условием для достижения этой цели является рост тела, крепость и сила членов, прежде всего необходимых для движения костей и муску­лов. Наряду с этим с зачатия и до момента естественного распада наблюдается постепенный переход от жидкого состояния вначале к затвердению большей части органов и к сгущению соков. Эла­стичность органических тканей увеличивается до тех пор, пока продолжается рост, а может быть, и несколько дольше, причем совершенство всех частей тела состоит в том, что они занимают среднее положение между твердым и жидким состоянием. Итак, сначала круг действия сил, оживляющих человека, ограничивается их собственной материей и ее развитием. С уплотнением всего организма сфера его действия расширяется и при помощи про­извольного движения выходит за пределы его телесных границ; но, если не говорить о самосохранении и связанном с ним уничто­жении чуждых организмов, у него еще нет никакой определенной цели. Движение — это наслаждение детского возраста; в основе его чувство силы, и оно является следствием проистекающего от­сюда внутреннего возбуждения. Оно в свою очередь способствует • росту, пропорциональному развитию и укреплению тела.

Но следствием общего роста является образование органа и выделение ткани, необходимой для порождения этой же формы жизни в других индивидуумах. Способность к размножению появ­ляется в человеке еще" до того, как он полностью сформируется, достигнет определенного роста и силы, и еще до того, как у него затвердеют все хрящи. С образованием этого органа и с выделе­нием этого сока связано сильное возбуждение — признак того, что силы организма приобрели новое направление вовне и что они теперь выполняют задачу не разрушения, но соединения и сооб­щения. Но юность, это счастливое время опьяняющего наслажде­ния, проистекающего от обмена ощущения, взаимной отдачи и преданности друг другу, как и всякое время цветения, представ­ляет собой краткое и быстро преходящее мгновение.

После появления полового влечения тело достигает своего полного развития и высшей зрелости. Сопротивление частей при­ходит в равновесие с силой роста и расширения. Кости, сухожилия и мускулы доходят до наибольшей крепости, упругости и силы. Кровь, продолжающая свое обращение теперь уже не ради увели­чения тела, а ради его завершения, не только появляется в боль­шем количестве, но и делается более пламенной и оживляющей. Уже эта остановка в росте заставляет ожидать важной революции человеке. Поскольку затвердение некоторых частей воздвигает границы перед формирующей силой и не допускает более ника-

кого расширения, то кровь вскоре стала бы застаиваться в сосу­дах, если бы не существовало средства перерабатывать ее в той мере, в какой она создается из продуктов питания. Это средство состоит в изнашивании органов, идущем теперь тем скорее, чем упорнее ощущение силы призывает к непрерывному движению, к напряжению и к деятельности вовне. Еще никогда до сих пор тело не выносило больших тяжестей, члены не испытывали мень­шей усталости и мускулы не напрягались так сильно, как теперь, когда мощный поток крови так легко восполняет потери.₍В самом деле, ощущение собственной силы достигает теперь в человеке высшей точки; более, чем когда-либо, он испытывает желание действовать за пределами самого себя, и благодаря этой могучей воле он мнит себя господином мира; благодаря этому страстному стремлению он, не понимая, какая опасность его поджидает, де­лается рабом существующих одновременно с ним вещей. Когда проходит мгновенное опьянение, к нему возвращается чувство свободной самости, свойственное внутренней силе. Но в эту дол­гую эпоху зрелости, ощущающей силу своего действия и в сохра­нении, наслаждение делается уже не таким острым.

Мозг, самый влажный, мягкий, нежный и способный к восприя­тию орган, орган ощущения, воспоминания и сознания, собирает с детства воздействия внешних предметов при помощи органов чувств и всей нервной системы. Масса его остается мягкой и при­обретает лишь в позднем возрасте известную, хотя и очень незна­чительную, твердость. Не удивительно поэтому, что высшего рас­цвета своей деятельности мозг достигает только тогда, когда останавливается рост организма; реакция мозга на внешние собы­тия способствует ясности сознания. Даже тогда, когда кости делаются ломкими, мускулы утрачивают подвижность, чувства притупляются и нервы становятся менее восприимчивыми, этот удивительный орган продолжает действовать по-прежнему. Тогда человек, лишенный широкого поля деятельности и обладающий лишь самим собой, находит в нежной ткани своего мозга всю Вселенную, уже для него почти не существующую за пре­делами мозга. Может быть, в этом повышенном сознании чело­века, наблюдающего в себе весь мир и таким образом достигаю­щего вершин своего формирования, и состоит величайшее из всех

наслаждений.

Итак, основные цели человека — самосохранение, размноже­ние, деятельность вовне и обратное воздействие на себя самого — зависят от следующих друг за другом изменений различных орга­нов и точно совпадают с периодами роста, возмужания, остановки и затвердения мозга.

Поскольку самосохранение и размножение имеют место как у человека, так и у животных, эти функции невозможно сравни­вать с особыми и исключительными предназначениями человека. Жизнь каждого индивидуума и всего вида подвергалась бы слиш­ком большой опасности, если бы период роста и полового влече­ния не предшествовал наивысшему расцвету мыслительной силы и деятельности вовне. Прежде всего мы должны существовать; лишь при этом условии мы можем каким-то определенным обра­зом выразить себя. Поскольку рост всех органов происходит одно­временно (хотя самый нежный из них как будто развивается раньше всех) и различны лишь моменты пика их деятельности,

их зрелости, и поскольку уже в эпоху роста начинается дей­ствие и размышление, то в известном смысле можно утверж­дать, что никогда наша жизнь не сводится к чисто животной жизни.

Что может быть естественнее предположения, что хотя ни одно из предрасположений человека не остается неиспользован­ным, но и ни одно не должно развиваться и совершенствоваться за счет другого? И все же природа никогда не связывает себя этим правилом. Если бы оно всегда оставалось в силе, мы так ни­когда и не узнали бы, до чего может дойти совершенствование каждого отдельного органа и в какой мере в нем может найти выражение жизненная сила, стоит лишь природе сосредоточиться на нем одном и пренебречь остальными. Незначительные анома­лии роста и привходящие внешние обстоятельства приводят к тому, что жизненная сила делает отдельные части тела как бы господствующими, все остальное же соотносится с ними и должно служить лишь к большему многообразию, улучшению и совер­шенствованию их функции. В одном человеке никак не могуг ужиться необузданное ощущение силы, ненасытная похоть, горя­чая страсть и божественное глубокомыслие; одно из этих качеств, достигнув необычного развития, вытесняет остальные и берет У ДРУ^ГИХ органов необходимую энергию. Сластолюбец Сарданапал не мог бы исследовать законы природы подобно мыслителю Ньюто­ну; воздержанный последователь Корнаро⁷ не сумел бы подобно борцу Милону Кротонскому⁸ нести на себе быка и т. д. Равновесие этих качеств является, следовательно, признаком их заурядности и основано на том, что жизненная сила между ними распреде­ляется поровну; разнообразие же зависит от частичной дисгармо­нии' и эксцентричности.

От наших взглядов ускользают причины этих отклонений от единообразного развития. Неудержимо действующие переплетения судеб определяют в момент зарождения меру восприимчивости нового организма в каждой его части. Ничтожное, казалось бы, незначительное обстоятельство, подготовленное длинным рядом предшествующих условий, дает при помощи незаметного толчка всей машине направление, остающееся при ней всю ее жизнь; и такие толчки, следуя друг за другом каждое мгновение, сдвигают круги, которые рисуют себе в мыслях наши философы.

Мне кажется, что эти общеизвестные наблюдения находят себе подтверждение и в больших массах человеческого рода, и целые народы как будто проходят те ступени формирования, ко­торые предначертаны отдельному человеку. Природа сначала, кажется, заботится лишь о сохранении этой массы; затем, когда открываются более богатые источники существования, насту­пает период ее разрастания, что приводит к возникновению вели­ких движений и к жажде власти и наслаждения; наконец, разви­вается рассудок, совершенствуется ощущение и на трон вступает разум.

Танец и борьба — первые навыки дикаря, возвышающегося лишь на ступень над потребностями животного. Свою силу он чувствует в разрушении; в упоении и радости победы он непро­извольно топает по земле ногами; все в нем — необузданный мальчишеский задор и внутреннее стремление, лишенное опреде­ленного направления.

Изобилие независимо от того, плод ли оно охоты, скотовод­ства или земледелия, дает приятное спокойствие, и тогда вкуше­ние обильных соков земли приводит к тому, что сильнее разго­рается половое влечение. Мягкий климат, плодородная земля, спокойные соседи и кто знает, какое еще сочетание организации и внешних обстоятельств, — все это ускорило рост как китайцев и индийцев, так и негров, раньше пробуждало у них половое вле­чение, приводило к полигамии и в конечном счете сделало их самыми многочисленными народами на земле. Но истощение — удел того, кто буйно растрачивает свою мужскую силу. Оживляю­щее начало было усыплено в сердце и в мозгу этих народов и лишь иногда конвульсивно вздрагивало. Рожденные для рабства, они нуждались и до сих пор нуждаются в мудрости деспота, кото­рый прививает им мирные искусства и механическую сноровку. Но даже если бич деспотизма находится в милостивой руке, он может гнать человека лишь по пути привычки и подражания; выявить в нем своеобразие и пробудить творческую анергию он не в состоянии. Чего же стоит изумительное, но безвкусное и не способное ни на какое движение в'перед прилежание азиатских народов при их бессердечной и безнравственной религии, устрем­ленной в мрачную мечтательность, при каменной неподвижности их обычаев и нравов, при их уме, детском и неуклюжем?

В то время как здесь спокойное обладание собственностью привело к росту населения, при ином стечении обстоятельств проходило развитие и вызревание зерна великих и возвышенных страстей, заложенного в грубых, дышавших разрушением варва­рах. Банды дерзких грабителей в Греции и Лациуме создали для себя строй, при котором еще задолго до того, как засветил луч научного просвещения, двигателями великих дел стали смелость, патриотизм, свободолюбие, благородство, честолюбие и стремле­ние к власти. Те, кто привык к изнеженности, не обладая полным сил львиным сердцем, не были способны ни на эти высокие чув­ства, ни на героические добродетели.

Лишь народы, удачно сумевшие избежать сладострастия на раннем этапе своего развития и в объятиях свободы достигшие мужественной силы, могут и должны прийти к тем высотам обра­зования, на которых наша энергия находит свое деятельнейшее выражение в тонких орудиях восприятия и рассудка. Мир наслаж­дался зрелищем этих последних ступеней образования лишь трижды, лишь в Европе, и каждый раз в ином обличье. Сначала гордо подняли голову Афины, единственные и недоступные; там чистая любовь к красоте и цветущая фантазия произвели на свет первенцев науки и искусства. Рим не был уже свободен, и то, что его добычей стало полмира, привело к величайшему падению нравов и распущенности уже в тот момент, когда он перенял обломки аттической культуры и сохранил их для своего буду­щего победителя не столько благодаря высокому полету гения, сколько благодаря изобилию и роскоши. Мягкое очарование весны с ее ароматами и цветением было уже позади, и период рим­ского просвещения был подобен жаркому летнему дню, завер­шившемуся к вечеру грозой и бурей. Наконец, нам, потомкам нашедшего удачную форму организации варварского племени, у которого впоследствии вспыхнул таким великолепным пламе­нем романтический огонь рыцарского духа, нам остается осень

с ее обильными плодами; мы собираем урожай и наполняем наши амбары, для какой зимы — известно только небу!

Но на сегодня довольно мечтаний об этих четырех ступенях музыкальной, сперматической, героической и чувственной куль­туры. То, что между этими четырьмя основными категориями имеются некоторые промежуточные явления, меня здесь не беспо­коит, — их легко классифицировать. Подробно изложить свою систему я собираюсь в толстой книге, для которой заготовлен уже океан цитат, грозящий затопить все наброски, как ненадежные дамбы. При помощи цитат борются против цитат, а также, как показывает опыт, нередко весьма удачно и против человеческого разума. От большинства старых делений человеческого рода и без того уже давно отказались. Сыновья Ноя, четыре части света, четыре цвета: белый, черный, желтый и медно-красный, — кто еще вспоминает об этих устаревших модах? С метафизическим делением дело обстоит иначе. Смелой попытке вывести все народы земли от одного доброго и одного злого принципа недо­стает одного — доказательства. Итак, моя гипотеза поднимает паруса, и ее автор должен почитать себя счастливым уже тем, что он не прирожденный дьявол (стр. 71—81).

ЭЙНЗИДЕЛЬ

При жизни Августа Эйнзиделя (Einsiedel, 1754—1837) не было издано ни одного из его произведений, да и едва ли ему и уда­лось бы осуществить их публикацию ввиду их радикального ха­рактера. С чувством глубокого внутреннего протеста против воен­щины он оставил службу в армии, окончил в 1782 г. Фрейберг-скую горную академию и занялся самостоятельным изучением наук, литературы и философии. Большой интерес представляет его переписка с И. Г. Гердером, с которым у него установились тесные дружеские отношения.

Долго Эйнзиделъ не мог найти применения своим знаниям и способностям. Глубоко разочаровала его и поездка в Париж в 1800 г.: во Франции консульства Бонапарта от былого револю­ционного энтузиазма не осталось и следа и установился культ чистогана. В последующие годы Эйнзидель все более замыкается в себе и отходит от общественных связей, предпочитая жизнь мечтателя-одиночки.

До нас дошли выписки из его сочинений, сделанные его дру­гом Гердером. Со страниц этих выписок перед нами предстает последовательный материалист и атеист, противник кантовского агностицизма и ханжеской религиозно-церковной морали. Эйнзи­делъ стремился развить исторический взгляд на историю челове­ческого общества и мечтал о том, чтобы через науку и постепен­ные реформы оно пришло в будущем к счастливому состоянию, не­возможному, пока господствует крупная частная собственность. Утопический социализм Эйнаиделя носит не вполне отчетливый и компромиссный характер, что позволило ему в равной мере сочув­ствовать программам и эбертистов, и их врагов якобинцев.

Извлечения из «Афоризмов» Эйнзиделя даны ниже впервые на русском языке в переводе В. А. Рубина по изданию: A. Ein­siedel. Ideen. Berlin, 1947.

АФОРИЗМЫ

Наделена ли природа разумом? Правильный ответ в споре между Асклепиадом' и сторонниками Гиппократа состоит как будто в том, что, хотя природа является источником разума и разум из нее исходит, сама она разума лишена; ибо разум яв­ляется отпечатком происходящих в мире явлений на мозговрй ткани, под природой же понимают силы, вызывающие эти явле­ния (аф. 128, стр. 115).

Для того чтобы мораль стала понятна, ее следует подвергнуть такой же реформе, как наши политические учреждения. Пока люди остаются столь разнообразными существами, не может быть общей морали; если же она представляет собой отпечаток об­стоятельств или отношений на нашей мозговой ткани и нервах, то она должна быть распространена и на животных. При этом на исследование никак не должен влиять страх, что если отпадет большая часть морали, то не сумеет удержаться и общество; ибо наши пожелания не имеют отношения к истине (аф. 154, стр. 128). Хотя о морали писали столетиями, выясняется, что никто полностью в соответствии с ней не действует; следовательно, она уклоняется от истины. Это большой недостаток, ибо именно из-за этой недостижимости люди почти целиком забрасывают мораль­ную культуру. Причина того, почему мораль всех теорий так да­леко отходит от поведения человека, заключается в том, что в мо­рали все люди рассматриваются как равные, в то время как на практике это не так. То, что мораль покоится на воле бога, кото­рого мы не знаем, полнейшая нелепость..Мораль должна быть человеческой, ибо она относится к поведению человека по отно­шению к человеку; она должна примеряться к человеку и раз­виваться вместе с периодами его культуры; иначе наносится оскорбление культурному человеку, выполняющему долг, за что ему не воздается. Установленное отношение равных обязанно­стей — неистинное отношение, а каждое отклонение от истины в науке является признаком заблуждения. Полезным трудом было бы создание человеческой морали, в котором отсутствовало бы обычное положение о будущем воздаянии по божьей воле, пред­назначенное для того, чтобы это заблуждение прикрыть (аф. 155, стр. 129).

Нет сомнения в том, что никогда еще не был создан человек совершенной культуры, у которого все фибры идей были бы равно подвижны, возбудимы и способны на всевозможные комби­нации. Нам неизвестно, до чего может дойти совершенство чело­века совершенной культуры и каково то изменение во всем со­стоянии человеческого рода, которое может быть следствием этой совершенной культуры. Мы даже не можем себе представить это изменение; все поэтические описания золотого века должны остаться далеко позади того состояния блаженства, которое будет тогда участью человека. Я не говорю уже о том, что позорные пятна нашей нынешней эпохи — война, несправедливость, навя­зывание собственных мнений и представлений, обман народа — все это исчезнет еще до того, как дойдет до всеобщей культуры; естественные науки достигнут такой ступени совершенства, что искусство не утрачивать здоровья станет всеобщим достоянием. Любое неравенство прекратится, и любая работа будет вестись

лишь до тех пор, пока она способствует здоровью и доставляет удовольствие. Чувство справедливости будет таким тонким и пра­вильным, а люди такими беспристрастными, что ни у одного не будет ни малейшей жалобы против другого; недостаток и нищета будут полностью упразднены; разумная беседа и правильное по­нятие о том, что является предметом занятий каждого, распро­странятся и станут ежедневным наслаждением. Человек не будет страдать ни от чего, кроме смерти и несчастных случаев, смерть же станет лишь безболезненным прекращением жизни в ста,-рости, причем ни раскаяние, ни сомнение, ни страх не будут от­равлять последних часов; не будет и глупого желания продол­жить свою жизнь после смерти. Ужас смерти сам собой исчезнет благодаря тому, что с юных лет будет прививаться мысль о конеч­ности нашей жизни и о том, что мы должны уступить место сле­дующим поколениям. Но о том, когда начнется эта счастливая эпоха, нельзя еще сказать ничего; ибо мы находимся еще на слишком низкой ступени культуры, чтобы наши незначительные достижения могли служить вероятным масштабом. Но один век может принести с собой большие перемены, и возможно, что уже родились люди, которые будут жить тогда, когда можно будет определить вероятное начало этой эпохи (аф. 171, стр. 138—139).

Думают, что поскольку у древних народов были архитектура, скульптура, музыка, живопись, схоластическая философия, поэти­ческое искусство, история и т. д., они были культурными, и если эти культуры исчезли, то может исчезнуть и наша культура; но здесь есть большая разница... Настоящая культура представляет собой всеобщую восприимчивость и подвижность духовной орга­низации. Древние жили лишь во мнениях; это чувствуется в ра­ботах представителей всех их наук, за исключением одного Гиппо­крата, обладавшего чистым чувством истины и благодаря этому представлявшего собой явление, чуждое своему столетию, ибо позднейшие врачи путались в схоластических дистинкциях и де­финициях. У древних народов были прекрасные художники, ибо для художества требуется возбудимость лишь некоторых из фиб-ров идей, и, может быть, именно это является доказательством отсутствия культуры; во всяком случае с ростом культуры вкус к искусству как будто уменьшается. Следовательно, искусство представляет собой, по-видимому, переходную ступень в разви­тии культуры, и когда она сильно разовьется, то каждый человек, если только воспитание и условия ему не воспрепятствуют, будет, проходя на протяжении своей жизни все ступени культуры, пере­живать время, когда он будет художником, пока другие впечатле­ния этого состояния не вытеснят. Тогда не будет больше худож­ников, но каждый человек будет переживать ступень художни­чества. О культуре древних более высокого мнения, чем она заслуживает, ибо строят свои заключения исходя из шедевров их искусства и распространяя их на все остальное. Но именно по­тому, что художник и поэт не обязательно должны быть культур­ными людьми, нельзя делать таких выводов. Культура — это вос­приимчивость и тонкое чутье истины как во внешних явлениях, так и во внутренних чувствах.

В Италии^ до конца XV века были несравненно лучшие худож­ники, чем сейчас, но не может быть сомнения в том, что настоя­щей культуры в Италии сейчас больше, чем тогда, когда сожжение

йа костре ведьм я еретиков не считалось отвратительным. Нужно отвергнуть возражение, согласно которому, поскольку люди привыкали с молодости к аутодафе, оно их не возмущало и они могли быть культурными; культура и привычные понятия и мнения находятся в противоречии друг с другом. У человека по-настоящему культурного нет мнений; все его идеи являются следствием явлений природы, и его чувства представляют собой отпечатки чистой человеческой природы, а не выученные наизусть афоризмы. Поэтому то, что в Риме считалось вежливостью, а во Франции хорошим тоном, было не культурой чувств, а простой условностью выражений и манер поведения; иначе это оказало бы свое воздействие на мораль, семейную жизнь, государственный строй и все личные отношения. Как может быть культура у на­рода, обладающего патриотизмом, верящего в то, что другие на­роды существуют лишь для того, чтобы служить ему и обогащать его своим трудом, у народа, который ведет войны исходя из так называемого государственного искусства или стремления к экспан­сии и который считает рабское состояние действительным состоя­нием человечества, — как могла быть культура у народа, который устраивает игры гладиаторов и который был представлен Тибе-рием? Народ, где все это существует и где общественное мнение глубоким молчанием выражает свое одобрение всему этому, далек от культуры. И неужели могла бы иметь успех такая религия, как христианство, в центре которого стоит казненный бог, если бы люди не были крайне грубы и некультурны? Многое из этого и сейчас относится к большинству, ибо и до сих пор еще масса не проникнута культурой. Но у нас существует по крайней мере меньшинство, овладевшее настоящей культурой и начавшее ее распространять. Скоро оно будет направлять общественное мне­ние. Разве религия не начинает уже делаться смешной и разве не падает непомерный авторитет князей? Разве не относятся с презрением к военной славе, как и к любому рабскому духу и к предрассудкам? (Аф. 181, стр. 144—146).

Большая часть людей, которых мы называем культурными, — это люди, обладающие воображением, но начисто лишенные пони­мания естественной правды, в чем, собственно, и состоит настоя­щая культура. Нынешнее время лишь сумерки культуры; она придет, но для меня слишком поздно (аф. 182, стр. 146).

Люди думают, что путь всеобщей культуры — это путь морали; но никакое философствование не принесет плодов до тех пор, пока не будут применены физические познания и не будет рас­пространено все, что относится к практической жизни. Если по­знания, касающиеся света и теплоты, станут нашим достоянием, то на моральную культуру это окажет более глубокое влияние, нежели все философские системы, включая и кантовскую. Лишь благодаря расширению физических познаний большая часть лю­дей может быть освобождена от изнурительного труда, закры­вающего им в настоящее время путь к культуре. Как только мы познаем простейшие соединения субстанций, от нас будет зави­сеть многократное увеличение плодородия почвы и упрощение требующих много времени манипуляций; используя движущие силы природы, можно будет создать многое из того, что теперь делается человеческими руками. Я не говорю уже о том, что все­общее распространение физических знаний препятствует зло-

употреблениям и угнетению, ибо тот, кто к ним прибегает, может сурово за это поплатиться. Как только один человек окажется в состоянии уничтожить целую армию, должна будет прекра­титься война. Физика должна предшествовать морали. Путь вос­приятия — чувства, а не спекуляция; последняя рождает заблуж­дение и иллюзии (аф. 185, стр. 147).

Можно многое сказать против роскоши и против имуществен­ного неравенства, и это верно в отношении нынешнего поколения, от них явно страдающего. Но в то же время это единственный путь ко всеобщей культуре, ибо род человеческий настолько туп и его мозг настолько неподвижен, что восприимчивым к впечатле­ниям от предметов его можно было сделать лишь при помощи звука слов. Лишь люди, полностью освободившиеся от домаш­него труда, могли отдаться спекулятивным искусствам и наукам; чтобы обеспечить существование обладающих досугом людей, низ­шая часть народа должна принимать на себя все тяготы; следо­вательно, часть людей должна иметь больше, чем требуется, с тем чтобы за счет избытка содержать тех, кто занимается исключи­тельно искусствами и науками. Но после того как мозг всех или большинства людей станет под благоприятным воздействием тех, кто отдается созерцанию, достаточно подвижным и восприимчи­вым к каждому явлению, всеобщее равенство будет сочетаться с культурой. Тогда, за исключением несчастных случаев, народ будет совершенно счастливым. До этого нам еще достаточно да­леко (аф. 192, стр. 154—155).

Поистине законодатель, заботящийся о благе человека, дол­жен понизить ценность труда, ныне стоящую слишком высоко, и внушить людям, что размышление о наслаждении должно, если они хотят себя облагородить, быть их высшим стремлением. Труд подобно сну есть средство наслаждения и сохранения здоровья. Там же, где он делается целью жизни, человек еще не способен ни на какое возвышенное чувство собственной ценности (аф. 195, стр. 156).

[...] Противоестественное установление, по которому одни люди имеют больше земли, чем они вместе со своей семьей могут обработать, в то время как масса других людей лишена естест­венного права каждого на землю, приводит к тому, что возни­кают и удовлетворяются фривольные потребности. Те, у кого нет земли, оказываются вынужденными производить предметы, кото­рых требует вкус тех, у кого отсутствие культуры соединяется с богатством. И поскольку цены фиксируются богатством, для тех, кто этим занят, они так низки, что даже при полном напряжении своих сил они влачат жалкое существование, отказываясь от всех духовных наслаждений. Конечно, когда-то накопление богатств приносило определенную пользу, ибо таким образом отдельные люди могли, освободившись от забот, отдаться исследованию истины; точно так же увеличение потребностей способствовало усо­вершенствованию искусств. Но даже если в определенное время это и приносило пользу, в другое время появляется необходи­мость упразднения неравенства (аф. 196, стр. 159).

Рост культуры, т. е. постоянный рост естественной истины и уменьшение заблуждения и мнений, как будто со временем дол­жен привести к появлению своего рода золотого века, когда наши условия и наш образ жизни будут соответствовать чистой природе,

нас не будут беспокоить никакие искусственные чувства и вообще все будет соразмерно устроению природы и нашей сущности (аф. 198, стр. 161).

Звуки слов. Солдат отличают от бандитов, как будто это про­тивоположности; на самом же деле различие между ними неве­лико. Да, бандит полезнее. Оба убивают ради денег, но у бандита то преимущество, что он не обязан убивать, если какие-то личные отношения связывают его с тем, кому его предназначают в убийцы, солдат же часто делается братоубийцей. Солдат помогает деспотам и исполнен рабского духа, в то время как бандиты являются одним из мощнейших препятствий для деспотической власти, ибо сам деспотизм дрожит перед ними. Бандит чувствует себя в государстве высшим судьей, тогда как солдат должен чувствовать себя самым низким рабом (аф. 235, стр. 173—174).

Если учесть огромное количество труда, которое поглощает сухопутная или морская война, и разрушения, которые она при­носит, становится ясно, что война это самое неразумное, что можно себе представить. Каждый, кто содействует ей советом или делом, должен рассматриваться как преступник по отноше­нию к человечеству (аф. 238, стр. 175).

Вся наша хваленая культура не что иное, как варварство... Иначе как могли бы наши поэты воспевать войны и сражения, представляющие собой отвратительные картины, внушающие пре­зрение к человеку. Гомеровским временам можно простить Илиа­ду, но в настоящее время трудно вынести оды Семилетней войне. Часто по отношению к человечеству невозможно испытывать ничего, кроме презрения; в словах «utinam· una cervum»² выра­жается, может быть, глубочайшее чувство, испытывавшееся чело­веком. Если немного изменить оду Людовику Четырнадцатому или Фридриху Второму, из нее нетрудно сделать похвальное слово каннибалу —.они в равной мере стоят похвалы. Убить человека ради того, чтобы его съесть, даже естественнее и разумнее, чем убить его на войне (аф. 241, стр. 176).

Есть надежда, что расширение физических познаний в конце концов приведет к упразднению войны, а следовательно, и К ликвидации солдатского сословия, ибо если без всякой опасности можно будет уничтожать целые армии, то каждому придется оставаться у себя в стране (аф. 242, стр. 176).

Отношение к религии является лучшим барометром народ­ной культуры. Если религия в почете и о ней идут открытые споры, то в лучшем случае культура стоит на «переменно». Если она впала в ничтожество и никто о ней не думает и не говорит, то барометр культуры народа указывает на прекрасную погоду и счастливую революцию (аф. 256, стр. 183).

У большей части людей, за исключением редких индивиду­умов, наблюдается стремление одновременно к деспотизму и к раб­ству. Люди, деспотически и тиранически обращающиеся с подчи­ненными, рабы ло отношению к своему начальству. У военных часто подчинение непонятным приказам в то же время представ­ляет собой раболепие по отношению к деспотическим людям. Если народ позволяет себя тиранить закону, то это ничем не лучше положения, при котором он позволяет поставить себя в зависи­мость от воли одного человека. Закон большей частью представ­ляет собой не что иное, как голос мертвых людей, который, сле-

довательно, еще более смехотворен, тем воля живых. Воля ныне живущего народа ценнее, ибо это закон сильнейших, но он связы­вает меня лишь постольку, поскольку я слабейший. Он теряет для меня всякую обязательную силу, если я сумею противопоста­вить себя воле сильнейших при помощи хитрости, более высоких познаний и т. д.

Это настолько ясно, что уже с древности, чтобы заполнить этот пробел, и поставили богов. Но это довольно беспомощное изобретение, и действует оно лишь на того, кто дает себя обма­нуть (аф. 266, стр. 189).

[...] Придет время, когда непонятно будет, как могло произой­ти, что теория так называемых якобинцев не была принята с распростертыми объятиями (аф. 269, стр. 191).

Поскольку, вероятно, рано или поздно Германии предстоит революция подобная французской, было бы