Заглавная страница Избранные статьи Случайная статья Познавательные статьи Новые добавления Обратная связь FAQ Написать работу КАТЕГОРИИ: АрхеологияБиология Генетика География Информатика История Логика Маркетинг Математика Менеджмент Механика Педагогика Религия Социология Технологии Физика Философия Финансы Химия Экология ТОП 10 на сайте Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрацииТехника нижней прямой подачи мяча. Франко-прусская война (причины и последствия) Организация работы процедурного кабинета Смысловое и механическое запоминание, их место и роль в усвоении знаний Коммуникативные барьеры и пути их преодоления Обработка изделий медицинского назначения многократного применения Образцы текста публицистического стиля Четыре типа изменения баланса Задачи с ответами для Всероссийской олимпиады по праву Мы поможем в написании ваших работ! ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?
Влияние общества на человека
Приготовление дезинфицирующих растворов различной концентрации Практические работы по географии для 6 класса Организация работы процедурного кабинета Изменения в неживой природе осенью Уборка процедурного кабинета Сольфеджио. Все правила по сольфеджио Балочные системы. Определение реакций опор и моментов защемления |
Буржуазная Философия середины XIX В.Содержание книги
Поиск на нашем сайте
Фейербах был последним крупным и оригинальным буржуазным материалистом на Западе. Буржуазная философская мысль поворачивает к позитивизму и идеализму, и дальнейшие судьбы прогрессивной философии связаны с развитием антикапиталистического мировоззрения — диалектического и исторического материализма. После Гегеля, Фейербаха, Сен-Симона и Фурье немарксистские философские и социальные теории никогда уже не могли 1 К. Маркс а Ф. Энгельс. Соч., т. 2, стр. 145.
обрести ранее достигнутых высот, а тем более превзойти их. Но противоречивость историко-философского процесса сказалась уже в том, что все более убыстряющийся прогресс естествознания и техники и развитие социально-классовых противоречий вели к постановке в лоне некоторых течений теоретической мысли этого периода новых гносеологических и логических проблем. Они вели к размышлениям над новыми фактами истории, так что и в этот период спорадически появляются глубокие и содержательные исследования. Опасность старому строю со стороны пролетарского революционного движения и развивающегося марксизма далеко не всеми представителями буржуазной мысли даже после 1848 г. была осознана как сигнал, заставляющий перейти к апологетике любой ценой. Начало второй половины XIX в. представлено в завершающих разделах третьего тома антологии рядом наиболее существенных философских первоисточников, интересных с точки зрения как прослеживания постепенно иссякавших прогрессивных традиций буржуазной мысли, так и понимания существа ее дальнейших трансформаций в канун империализма. Западноевропейский идеализм после распада гегелевской школы приобрел новые черты. Поступательный характер философской мысли в целом реализуется теперь через развитие философии диалектического материализма. Буржуазная же философия вступила в нисходящую ветвь своего цикла. В ней нарастают симптомы эпигонского перерождения и эклектизма, а вследствие реакции на марксизм защитники буржуазного миросозерцания либо выхолащивают из диалектики ее революционное ядро и превращают ее в орудие критики науки, либо вообще ополчаются на нее еще более решительно, чем после Локка в Англии и Гольбаха во Франции они ополчились на материализм. Изменяется само понятие идеализма: все чаще под ним стали понимать лишь откровенные его разновидности, тяготеющие к спиритуализму. Еще молодой Шеллинг утверждал, что в абсолюте должны исчезнуть все системы, поскольку противоположные философские направления сливаются в нем в неразличимое целое, а тяготеющие к религии мыслители предпочитали изображать борьбу философских лагерей как всего лишь мышиную возню. Основатели позитивизма О. Конт и Д. С. Милль прокламировали, что «чистое» описание явлений и само- ограничивающий себя анализ сознания делают вполне возможной «третью» линию в философии и будто только последняя приемлема для новейшей мысли. У колыбели мнимой философской нейтральности находились феноменализм и первые наброски той позиции, которую впоследствии назвали неореалистической. Вообще говоря, промежуточные концепции в истории философии бывали очень различными по своей тенденции, — они представляют собой не только продукт декаданса, но и болезнь роста. Однако претендующие на «возвышение» над материализмом и идеализмом течения второй половины XIX в. объективно были нацелены на деформацию реальной перспективы соотношения противоположных друг другу мировоззрений. Распространение позитивизма — один из самых характерных фактов послегегелевской философии. Реакция на спекулятивное системосозидание приобрела извращенный вид реакции на всякую будто бы философию вообще. Переходным к позитивизму образом мыслей оказался «вульгарный» (популярный) материализм, который растворял философию в естествознании и был чужд диалектике, хотя бы даже в той ее стихийной форме, в которой она была у Ж. Робинэ и А. Гумбольдта. Вульгарный материализм компрометировал своими грубыми упрощениями материалистическую теорию познания. Впрочем, в 50—60-х годах и позднее своей пропагандой атеизма он сыграл некоторую положительную роль, в особенности сказавшуюся, как и в случае собственно позитивизма, в России, Польше, на Балканах и в некоторых странах Азии и Америки. Вульгарный материализм наметился еще в начале века как продукт распада французского Просвещения (П. Кабанис, К. Вольней), но развит он был в обстановке разложения фейербахианства в Германии и распространен сочинениями Л. Бюхнера, К. Фохта, Я. Молешотта. Формировавшийся в 20—40-х годах позитивизм использовал и другие источники, восходившие к Юму, а как выяснилось позднее — и к Беркли. Он жадно впитывал в себя любые скептические настроения, какую бы объективную роль они ни играли в свое время, почему элементы позитивизма стали приписывать таким просветителям, как Ж. Даламбер, А. Тюрго, Я. Снядецкий (1756—1830) и Э. Кондильяк. В некоторой степени агностическая редакция сенсуализма Локка, содержащаяся в «Трактате об ощущениях» Кондильяка, была использована впоследствии позитивизмом, что не дает, однако, достаточных оснований считать Кондильяка, как и других просветителей, предтечей позитивизма. От традиционного агностицизма позитивизм отличался концепцией принципиальной невозможности философии в прежнем смысле слова, т. е. философии, включающей в свой состав определенную теорию бытия. Антиматериалистическое острие позитивизма было прикрыто нападками на всякую онтологию и спекулятивные конструкции догматиков-идеалистов, призывами к освобождению науки из-под гнета натурфилософского догматизма и религиозных фантазий. Однако позитивизм вовсе не был столь решительным противником религии, как это казалось многим ученым (Т. Гексли и др.), принявшим на веру «научность» позитивистской программы и соединявшим ее со своим естественнонаучным материализмом. Наоборот, за декларациями об отказе от абсолютного знания и о ценности только «положительных фактов» обнаруживалась готовность к оправданию религиозных настроений, коль скоро они не помеха узкоутилитарной практике и помогают решению охранительных задач стабилизации буржуазного общества и сдерживания тенденций его динамики. После революции 1848 г. О. Конт создал церковный культ, своего рода пародийный дубликат фейербаховского обожествления человеческих потенций. У Г. Спенсера же отправным пунктом его исканий было желание обрести способ примирения науки, занятой описанием и упорядочением явлений ради вероятного их предвидения, с религией, пытающейся проникнуть в сферу неведомых и непознаваемых сущностей. Позитивизм принимал научное объяснение фактов только в той мере, в какой оно соответствовало интересам промышленного производства и технического прогресса, и отсекал все те выводы из науки, которые вели к разрушению конформистского буржуазного мировоззрения, т. е. вели к материализму, атеизму и радикальной критике капитализма. Недаром Конт понимал под «позитивным» не только «реальное» и «трезвое», доказательно утверждаемое, точное и практически полезное, но и все то, что враждебно революционным преобразованиям. Как бы ни утверждали позитивисты, что наука заменяет собой философию, они сами были философами-агно- стйкамй, смыкаясь в большинстве случаев с идеализмом. Их учение претерпело определенную историко-философскую эволюцию, этапы которой отличаются вариациями отношения к основному вопросу философии и неодинаковым пониманием предмета их новой, «нефилософской» философии. Годы наибольшей популярности позитивизма были еще впереди, но и прежде и потом он оставался в принципе противоположной диалектическому материализму реакцией на гегелевскую концепцию предмета философии как «науки наук». Позитивизму XIX в. («первый позитивизм»), представленному в данном томе фрагментами из сочинений Конта, Милля и Спенсера, свойственны были большая, чем впоследствии, прямота в изложении своих агностических взглядов. Выбрасывая основной вопрос философии за борт, они сводили предмет философии либо к классификации наук, либо к феноменалистской методологии познания, либо, наконец, к объединению знаний, доставляемых частными дисциплинами. Г. Спенсер отождествлял понятия «специфическое», «специальное» и «частное» знание, усматривая отличие философии от такового только в чисто количественном отношении. В странах, которые не были родиной этого «первого» позитивизма, он, как мы уже отмечали, оказал положительное воздействие на духовную атмосферу, отравленную туманом религиозного мистицизма, и содействовал ее очищению. Но и в самих Франции и Англии психологический историзм Конта (заимствованный им, правда, от Сен-Симона) и механистический эволюционизм Спенсера (дававший плоский пересказ великих открытий в науках) при всех их значительных философских изъянах были для некоторой части историков культуры и естествоиспытателей как бы переходным мостиком к более верным и здравым воззрениям. То значение, в котором они принимали девиз Конта «знать, чтобы предвидеть, и предвидеть, чтобы мочь», далеко выходило за узкие рамки позитивистской, контовской трактовки познания, предвидения и практики. Определенную пользу исследованиям в отдельных областях философского знания и в примыкающих к ней научных дисциплинах принесли также логико-психологические изыскания Б. Больцано (1781—1848), Ф. Тренде-ленбурга, В. Вундта и Ф. Брентано при всем эклектицизме, возведенном В. Кузеном в принцип, а подчас и при спиритуализме их общих установок. Сочинениями И. Гер-барта и Г. Лотце были даны стимулы к специальному развитию психологии, эстетики и аксиологии, а в противоречивой деятельности автора «культа героев» Т. Карлейля в Англии и «трансценденталиста» Р. Эмерсона в США пробивались пантеистические тенденции. В середине XIX в. параллельно позитивизму и как некоторая ему антитеза обрисовались разновидности так называемой эмпирической метафизики, которая пыталась найти определенные решения онтологических проблем индуктивным путем. Тенденции к этой метафизике обнаружились у некоторых из перечисленных выше философов. Но это была метафизика агностическая и полуинтуитивистская в отношении трактовки сущности, тогда как в отношении понимания явлений ее представители скатывались обычно к спиритуализму, истолковывая, например, на разные лады монадические принципы Лейбница. Картина философской жизни во второй трети XIX в. становилась все более пестрой и многообразной; пришедшие на смену эпистолярному творчеству такие формы обмена мыслями, как философские журналы, а позднее симпозиумы и съезды, в условиях общего развития коммуникаций и средств информации вели к интенсификации творчества, к нарастающей скрупулезности логического анализа у тех философов, которым было не по пути с иррационалистами, и к расчленению прежних категорий и понятий на новые. Но под внешней оболочкой философского «благополучия» шли тревожные для буржуазного самодовольства процессы. Раздроблению философии на узкоспециальные исследования сопутствовали лихорадочные поиски нового единства культуры взамен прежнего, которое распадалось на глазах. Утрата буржуазным обществом стратегических перспектив сказалась на его идеологии вообще, а на философии в особенности в том, что в послегегелевском идеализме нарастают мотивы открытой вражды к разуму, перебрасывающие мосты к далекому прошлому и гальванизирующие настроения Августина и Паскаля. В начале XIX в., еще до Гегеля, их возродили «Санкт-Петербургские вечера» эмигранта-аристократа Ж. де Местра (1753— 1821) и сочинение Мен де Бирана «О разложении мысли» (1805 г.). Ненависть этих авторов к веку Просвещения с его упованиями на прогресс не имела границ. Ж. де Местр прямо связал просветительские идеалы и веру в науку с идеями эпохи Возрождения, проклиная не только Гольбаха, но и Бэкона и Коперника. Теперь же аристократически-феодальный иррационализм стал перерастать в иррационализм воинствующей буржуазной реакции, и переходным звеном от поношения науки у Ж. де Местра к обвинению мысли в ее «злодействе» у Л. Клагеса послужили в XIX столетии учения Шопенгауэра и Э. Гартмана в Германии, Кьеркегора в Дании, Равессона и Лашелье во Франции, Карлейля и Ньюмена в Англии. Уже в это время сложилась обманчивая схема, по которой чуждому жизни «сциентизму», как окрестил приверженность к науке Ш. Ренувье, отождествив ее с позитивистски извращенным материализмом, противостоит «гуманистическое» и «интимное» иррациональное жизнеощущение. Постепенно стало складываться убеждение в иррациональности не только прошлой истории, свидетельство чему видели в крахе надежд, связанных с Великой французской революцией, но и самой основы послереволюционных общественных отношений. Эти отношения были пронизаны феноменами отчуждения и неадекватны плоскому буржуазному сознанию, но нуждались в апологетической лжи, продуцируемой средствами этого же сознания. На все это наслоилось осознание неспособности позитивистского мышления преодолеть свое скольжение по поверхности явлений. Наслоилось и растущее недоверие к подлинной науке об обществе и прямая ненависть к материализму и диалектике, вырвавшим с помощью своего союза разум из идеалистической темницы и направившему его на познание действительной сущности вещей. Для иррационализма середины XIX в. уже было мало нападок на разум, которые предприняли в свое время Гаман и Якоби, возвышая религиозную веру и интуицию над знанием и мыслью и ссылаясь при этом на «белые пятна» научного знания и на растущую непонятность его. для обывателя. Теперь перестали верить не в способности разума, а в факт его существования вообще. Его стали редуцировать к слепым инстинктам, лишь обманчивой видимостью которых он будто бы является. От Мен де Бирана (1766—1824) и ряда его последователей к Бутру и Бергсону во Франции, от раннего, а затем позднего Шеллинга, от Гамана и Шопенгауэра к Э. Гартману, а затем «респектабельному» Дильтею и шокирующему Ницше в Германии может быть прослежена эта эволюция иррационализма XIX в. Она идет от романтического неприятия разума и атак на гегелевский рационализм к полному их отрицанию и культу бессознательных импульсов и порывов— сначала в виде «воли к жизни», затем «воли к власти», а впоследствии в экзистенциализме XX в. - «воли к смерти». Истине противопоставили иронию, ложь, пустоту. Уже творчество С. Кьеркегора как автора «Или — или» и Д. Ньюмена (1801—1890) с его «Очерком о грамматике убежденности» (1870 г.), определяемое далеко не одной лишь трагедией личной судьбы первого и мистическими инспирациями второго, но ощущением общего кризиса буржуазного общества, предвосхитило экзистенциализм. Оно предначертало будущую экзистенциалистскую схему «бессмысленности» человеческого существования и движения к религиозному финалу всех философских парадоксов. Это красноречивое выражение банкротства буржуазной философии как духовного порождения позднека-питалистического общества, запутавшегося в своих противоречиях. Это жалкий финал — философия Кьеркегора против теории Маркса, нищий духом индивидуализм-против научного коммунизма. Декаданс буржуазной философии этого периода выражается, в частности, в усиливающемся эклектизме. Так, Шопенгауэр создал свою систему, соединив в ней кантов-ский дуализм действительности, учение Платона о мире идей и буддистские мотивы, в то время как подобно Трен-деленбургу и Кьеркегору он ополчился на гегелевскую диалектику. Э. Гартман, наоборот, попытался соединить учение Гегеля в искаженном его виде с воззрениями Шопенгауэра, тогда как Ницше в равной мере опирался на представления и Шопенгауэра, и Гартмана. Эклектизм пронизывал и французскую философию XIX в., где В. Кузен придал ему даже характер программы, и философию итальянскую, где спиритуалист А. Розмини (1797—1855) надолго сделал его «судьбой» отечественной мысли. Эти примеры могут быть умножены, но это не значит, что буржуазная философия уже в это время лишилась всякого нового содержания, которое заслуживало бы рассмотрения. Но в эволюции таких ее течений, как иррационализм и «философия жизни» или же религиозная философия, ее самоопустошение уже тогда стало бесспорным фактом. * * * При определении рамок содержания настоящего тома «Антологии мировой философии» приходилось исходить из нескольких соображений. Естественным рубежом, замыкавшим ее второй том и отделявшим его от третьего, явился поздний период Просвещения во Франции и других странах. Вполне понятное исключение было сделано для немецкого Просвещения, которым целесообразно было начинать третий том, в значительной мере посвященный философии в Германии. При этом в данный раздел было нежелательно включать наиболее ранних представителей просветительства, группировавшихся вокруг X. Вольфа (1679—1754) и тесно связанных с предшествовавшей лейбницеанской традицией. Гораздо сложнее обстоит дело с «верхней» границей третьего тома, поскольку в собственно хронологическом виде она не может быть проведена достаточно однозначно. Разумеется, коренные изменения стали намечаться в буржуазной философии XIX в. после того, как миновала «Весна народов», т. е. произошло поражение буржуазно-демократической революции 1847—1848 гг., а в особенности после Парижской коммуны: в буржуазной идеологии в целом, а в том числе и в философии, обнаруживается поворот вправо, в сторону нарастающей реакции. В самой Франции книга Э. Бутру «О случайности законов природы» (1874 г.) именно теперь положила начало скептическому походу против науки. Однако в философии в силу ее относительной самостоятельности дело обстоит сложнее и для всех течений такой четкий рубеж не вырисовывается. Это касается и датировки начала и конца более крупных в ней течений. Так, первоначально имелось намерение избрать в качестве такой грани 1865 г., когда вышли в свет книги «Тайна Гегеля» Д. Стирлинга и «Кант и эпигоны» О. Либ-мана, датирующие появление неогегельянства и неокантианства, с которых начинается предимпериалистический период в западноевропейской буржуазной философии, противостоящей уже вполне сложившемуся и зрелому марксизму (в 1867 г. появился из печати первый том «Капитала» Маркса). Это намерение не было, однако, реализовано, поскольку выбор одинакового для всех течений, а тем более для всех стран хронологического рубежа привел бы во многих случаях в силу социально-экономически обусловленной неравномерности историко-философского процесса к разрыву естественных линий преемственности. В 60—70-х годах как в Германии, так и в других европейских странах подвизались мыслители, творчество которых было отмечено печатью переходного периода и не утратило некоторых положительных черт. И только после 1883 г., когда почти одновременно появились философские манифесты «Так сказал Заратустра» Ницше и «Введение в науки о духе» Дильтея, начался разгул философской реакции в широких масштабах. В Англии позитивизм стимулировал до некоторой степени интерес к наукам, и распад его произошел гораздо позднее, чем на континенте. Тем более следует иметь в виду, что во второй половине XIX в. в странах Центральной и Юго-Восточной Европы развивалась прогрессивная антифеодальная социальная мысль. Таким образом, провести разграничивающий рубеж, исходя при этом из чисто хронологических расчетов, было нецелесообразно. Сказанным определяется решение завершить данный том фрагментами из первоисточников, освещающих наиболее типичные для конца второй трети XIX в. течения буржуазной философии на всем их протяжении, хотя поэтому граница тома не одна и та же в смысле хронологии для разных стран и колеблется между 60-ми и 80-ми годами. Последующий период в истории буржуазной философии связан с предимпериалистическим и империалистическим этапами гражданской истории, которые были ознаменованы новыми классовыми битвами между буржуазией и пролетариатом и затем всемирно-исторической победой социалистической революции в России. Воздействие Великой Октябрьской революции на духовную жизнь общества было огромным, и оно придало дальнейшему философскому развитию стран Запада качественно иной, но еще более противоречивый характер. И. С. Нарский НЕМЕЦКОЕ ПРОСВЕЩЕНИЕ Учения, относимые к этому периоду истории немецкой фило-софско-социальной мысли, охватываются хронологическими рамками полутора веков, — от выступлений спинозистов В. Чирнгауза, Ф. Штоша, Т. Лау и И. X. Эдельмана в конце XVII — начале XVIII в. и лейбнице-вольфианской школы XVIII в. до революционного демократизма Г. Форстера в конце XVIII в. и утопического социализма А. Эйнзиделя и К. Фрелиха начала XIX в. Во второй половине этого периода параллельно просветительскому движению развивалась немецкая классическая философия, черпавшая из него инспирации («докритический» Кант), а затем подвергшая его критике (Шеллинг и Гегель), причем критика обратилась не только против эпигонов, вроде «берлинских просветителей» X. Ф. Николаи и М. Мендельсона, но и против общей мировоззренческой основы этого течения. Характерными особенностями в общем довольно пестрого и противоречивого философского движения немецких просветителей были деизм (Штош, Г. С. Реймарус), склонность к пантеистическим построениям (Чирнгауз, Лессинг, Гердер, Гёте), историзм и стихийная диалектика (Винкельман, Лессинг, Гердер, Эйнзиделъ, Гёте), распространение естественнонаучных идей (К. Ф. Вольф, М. Вейкард, X. Вольф, «докритический» Кант). Следует подчеркнуть повышенный интерес к моральной проблематике и нравственному истолкованию религии (Лессинг и др.), а также значительную роль просветителей в развитии немецкой литературы и эстетики (А. Ваумгартен, Винкельман, Лессинг, Гёте, Шиллер), причем разбуженные ими литературно-художественные потенции влились затем в движение «Бури и натиска». Собственно материалистические учения в немецком просветительстве не доминировали, но были представлены в нем воззрениями ряда мыслителей—К. Л. Кнебеля, Г. Форстера, а также проповедниками атеизма М. Кнутценом, И. Г. Шульцем и К. Кно-блаухом. Из среды просветителей выделились, с другой стороны, его противники интуитивисты Гаман и Якоби, ратовавшие за «непосредственное познание» (см. раздел «Иррационализм»). В данный раздел не включены работы ранних немецких спинозистов, а равно и X. Вольфа (1679—1754), произведения Которого в значительной Мере тяготеют к Метафизическим построениям предшествовавшей эпохи, соединяя в рамках своеобразной конструкции протестантской неосхоластики Декартов рационализм с логической стороной онтологии Лейбница. Раздел составил А. В. Гулыга. Пояснительные тексты И. С. Нар-сксго. Фамилии переводчиков указаны в кратких справках об отдельных мыслителях. КНУТЦЕН О жизни Маттиаса Кнутцена (Knutzen, род. около 1645 г.) известно мало. Он изучал теологию, затем выступал с проповедями и поучениями, много путешествовал и менял местожительство, возможно, из соображений безопасности. Вышедший из народной среды, он выразил настроения социального протеста, зревшие в широких низах, став провозвестником Просвещения. В одной из своих листовок Кнутцен назван вожаком организации «совестливых», но о последней не сохранилось никаких определенных сведений. Листовка Кнутцена «Дружеские пожелания друзьям от друга» («Amicus Amicis Arnica!», 1674) впервые публикуется на русском языке в переводе с латинского Е. Г. Вайсберг по ее воспроизведению в кн.: М. Knutzen. Flugschriften und andere zeitgenossische sozialistische Schriften. Berlin, 1965. ДРУЖЕСКИЕ ПОЖЕЛАНИЯ ДРУЗЬЯМ ОТ ДРУГА! Нередко я весьма удивлялся, как это происходит, что [помазанные] христиане, словно смазанные' колеса, спорят друг с другом и ссорятся вновь и вновь; теперь же я этому больше не удивляюсь, ибо сам удостоверился в том, что каноны и основы, изложенные в Библии, глубоко противоречивы и шатки. Ведь я могу привести этому бесчисленное множество примеров как из книг Ветхого завета, так и из книг Нового завета, однако я опасаюсь, как бы чрезмерным количеством аргументов не вызвать у читателей тошноту, поэтому я приведу их немного, чтобы читатели могли их лучше оценить. Я здесь ничего не скажу о числах, приводимых в 12 кн. Царств, VII, 26, и во 2 кн. Паралипоменон, IV, 5, которые (насколько я могу судить) противоречат друг другу; ничего не скажу и о героях Библии; если, например, сравнить кн. Бытия, XXVI, ст. 34, с кн. Бытия, XXXIV, ст. 2, то там Васе-мафа, жена Исава, названа дочерью Илона Хеттянина, а здесь — дочерью Исмаила. Умолчу я и о том, что в разных местах Библии одно и то же разрешается и запрещается; так в Евангелии от Матфея, XIX, ст. 5, сказано, что человек прилепится к жене своей, а в книге пророка Малахии, II, ст. 16, сказано, что человек должен отпустить жену свою. О подобных и о других вещах я ничего не скажу, однако я не могу устоять, чтобы не сказать следующее: эти поистине лесбийские каноны христианской веры звучат точно расстроенные струнные инструменты. Так, многократно повторяется утверждение, что мертвые воскреснут, каковое мы охотно оставляем христианам tojn amphojn3; так, им придется согласиться с нами в том, в чем их собственные каноны согласны с нами, а именно: мертвые не воскреснут; это отчасти cata reton4, отчасти cata dianojan6, что совпадает с toi retöi6, выражено в следующих местах: кн. пророка Исайи, XXVI, ст. 14; Псалтирь, LXXXVIII, ст. 11, и LXXVIII, ст. 40; кн. Экклезиаста III, ст. 19; КН-. Иова, 14, ст. 12, и в других местах. Поистине то, что некогда этот помазанный Брейденбах, помазанный по своему желанию7, сказал в своих путевых заметках об истории турецкого корана, мы можем без ущерба для справедливости прим'енить и к священному, т. е. достойному хулы, писанию христиан. «Все это писание,— говорит он, — до такой степени запутано и противоречиво, что кажется, будто оно написано бессвязно, нескладно, беспорядочно, плохим стилем, наконец, бессмысленно и неразумно». Так говорит он. Я же о коране христиан (опуская это «кажется» Брей-денбаха) скажу короче, ибо недостаток места меня ограничивает. Однако кто станет отрицать, что Священное писание христиан запутано и противоречиво, когда заглянет в Притчи Соломоновы, где зачастую в одной и той же главе разнородные вещи перепутаны и перемешаны, точно какое-то пойло для скота? Да, это Писание бессвязно, например в книге Аввакума, II, ст. 1, и там же — гл. 3, ст. 18, слово «to»8 ни с чем не связано, если бы мы попытались разобраться, в чем там дело. Да, оно составлено без всякой заботы о порядке в суждениях [...]. В Евангелии от Луки, 20, ст. 35, воскресшим из мертвых предлагается вечная жизнь, каковой порядок отвергают сами христиане. Если они хотят сказать, что hysteron9 есть proteron 10, то это sophon pharmacon u послужит и для корана турецкого. Столь же бессмысленны и слова из Послания к Ефесянам, II, ст. 1, и вся речь [первосвященника] из Деяний апостолов, 7, ст. 1, и последующее. То же самое и в Евангелии от Иоанна, 8, ст. 26 12: «От начала сущий, как и говорю вамъ — и т. д. И наконец, бессмысленны слова из кн. Исход, 20, ст. 18: «...народ видел... звук трубный». А также: «... с нагих снимали одежду», — в кн. Иова, 22, ст. 6, и многое другое, что по отдельности можно было бы перечислять до бесконечности, я же здесь довольствуюсь лишь упоминанием. В Писании мы читаем и о чудесах, которым не следует удивляться, например, что Исав вышел из чрева матери красный телом, кн. Бытия, 25, ст. 25, каковое чудо является обычным делом для всех новорожденных младенцев, вернее, для их повивальных бабок, наблюдающих его как свидетели-очевидцы. О чем тут говорить? Ведь другие могут приписывать самим христианам те нелепости, которые покоятся на песчаном фундаменте их Библии, например такие: так называемые четвероногие и пресмыкающиеся вместе очутились на небе (Деяния апостолов, X, ст. 12 и 16); и еще: приносить в жертву волов — непростительный грех, как сказано в пророчестве из кн. Исайи, 22, ст. 23 13, а также гл. 66, [ст.] 3, и тому подобное. Добавь к этому также и то, что в Священном Писании одинаково звучащие слова могут иметь не два, что было бы не удивительно, а девять и даже десять значений, например закон, дух, мир и т. Д., что вовсе не способствует необходимой точности в подлинном смысле, какие бы толкования канонов на основании канонов ни измышляли эти Шарпиус, Вальтер и другие помазанные. Как бы то ни было, не помазанный друг-читатель, никто не поставит мне в вину, если я с моими единомышленниками (которых бесчисленное множество в Париже, Амстердаме, Лондоне, Гамбурге, Копенгагене, как в Стокгольме, так и в Риме полностью согласно со мной) буду считать всю Библию целиком прекрасной сказкой, которой восхищаются эти животные, т. е. христиане, пленившие разум и намеренно остающиеся безумными. Кроме того, мы отрицаем бога, смотрим свысока на власти и отвергаем храмы вместе со священниками. Нам и нашим единомышленникам достаточно ЗНАНИЯ, и не одного, но МНОГИХ, согласно Евангелию от Луки, 24, ст. 39, "«посмотрите...» и т. д. (ибо ejs aner oy pant' hora u) и СОЗНАНИЕ, слитые воедино. Ведь это СОЗНАНИЕ, которое щедрая мать-природа подарила всем людям, заменяет нам Библию, сравни Послание к римлянам, II, ст. 14 и 15, власти («Ибо есть праведный суд», — как говорит Григорий Назианзин15, т. 2, речь 15 в своем «Разорении от градобития», стр. 447 В) и священников, ибо этот учитель учит нас никому не причинять зла, жить добродетельно и воздавать каждому по заслугам. Если мы будем творить зло, говорю я, то наша единственная жизнь будет точно тысяча пыток, более того — точно преисподняя, если же мы будем творить добро, то она будет точно рай небесный. Это сознание рождается вместе с нами и умирает вместе с нами. Таковы присущие нам принципы, и кто же их отвергнет! Я надеюсь в будущем сказать об этом более подробно. Пока же обо всех основах христианской веры я вместе со своими собратьями день и ночь твержу: ПУСТЬ ВЕРЯТ ВО ВСЕ ЭТО ПОМАЗАННЫЙ И ПОМАЗАННАЯ, только не я, Маттиас Кнутцен Голыптейнский. Написано в Риме 24 февраля. P. S. Это письмо переписано более тысячи раз, и, если о нем должны будут судить власти и священники, то есть христиане, произойдет то же самое, когда у художника спрашивают, какую картину в доме, а у органиста, какую органную музыку в храме надлежит допускать. Как те, так и эти судьи имеют обыкновение руководствоваться лишь своими суждениями. Будь здоров (стр. 85—87). ЛЕССИНГ В широком диапазоне творчества Готхольда Эфраима Лессин-га (Lessing, 1729—1781) философия выдвинулась на первый план только в более поздние годы жизни, но его размышления и искания в этой области, равно как и эстетические построения, сильно повлияли на облик немецкого Просвещения. Еще студентом Лейпцигского университета он стал писать для сцены, а в 50-х годах сотрудничает с берлинскими просветителями, основав вместе с Николаи и Мендельсоном критический журнал «Письма о новейшей литературе». На его страницах он выступил против эстетики классицизма, и эта критическая линия получила свое продолжение в «Гамбургской драматургии» (1767— 1769 гг.), т. е. в серии статей о постановках Национального театра.
в Гамбурге. Лессине развивает в этих статьях новую теорию драмы, а в трактате «Лаокоон, или О границах живописи и поэзии» (1766 г.) сопоставляет особенности разных родов искусства. При этом он использует Аристотелев принцип «подражания», но перерабатывает его в духе требований реалистического воспроизведения жизни и обобщенного познания ее существенных сторон. Искусство должно содействовать нравственному воспитанию и усовершенствованию. Эстетические принципы Лессинга были реализованы в его пьесах «Минна фон Варнхелъм», «Эмилия Галотти» и других, α β особенности β философской драме «Натан Мудрый», которая дышит ненавистью к деспотизму и отстаивает буржуазно-демократические идеи гуманизма и просвещения. Последние годы жизни Лессинга прошли в борьбе с лютеранскими богословами. Их яростные нападки были вызваны его призывами к веротерпимости, светским перетолкованием религиозных текстов и его симпатиями к материалистической философии. Через спинозизм и теорию познания Лейбница он пришел к пантеистической версии материализма, что нашло выражение, например, в его фрагменте «О действительности вещей вне бога» (1763 г.) и в сочинении «Воспитание человеческого рода» (1780), проникнутом духом глубокого историзма. Опубликованная уже после его смерти запись беседы его с Якоби вызвала шумный «спор о Спинозе» (1785—1787 гг.), размежевавший Гёте и Гердера с берлинскими эпигонами Просвещения. В переводе В. А. Рубина с немецкого ниже публикуются два философских фрагмента Лессинга «О происхождении языка» («Ueber den Ursprung der Sprache») и «У человека может быть больше, чем пять чувств» («Dass mehr als fünf Sinne für den Menschen sein können»). Фрагменты взяты из кн.: G. Lessing. Auswahl in drei Bänden. Bd. 3. Leipzig, 1952. ФРАГМЕНТЫ [О ПРОИСХОЖДЕНИИ ЯЗЫКА] Предмет этих статей часто был предметом наших бесед. Вспоминая сейчас то, что было об этом сказано, я мог бы внести некоторые, как мне кажется, существенные добавления. Добавления, которые принадлежали бы не какому-нибудь одному из собеседников, но им обоим, как это и бывает с результатами дружеских собеседований, никаким Сократом не сотканных и никем тайно не направлявшихся. Кое-что приходит мне в голову. Первая статья посвящена вопросу о происхождении языка, поставленному тогда Берлинской академией; я думаю, что она убедительно доказывает то, что должна доказать. Язык не мог быть сообщен первому человеку при помощи чуда. Следовательно? Не надо думать, что автор сразу же придет к выводу: следовательно, человек сам изобрел язык. Это значило бы перепрыгнуть через третью возможность, не связанную с чудом. Ее-то, без сомнения, главным образом и имеют в виду те, кто отказывает человеку в самостоятельном изобретении языка. Первый человек мог быть научен языку: он мог к этому прийти так же, как сейчас к этому приходят все дети. Спрашивается, каким образом? При помощи кого? Сторонники этого взгляда могут ответить: при помощи общения с высшими существами, при помощи нисхождения самого создателя. Возможно, могут они сказать, что это общение и это нисхождение было чудом; но то, что было достигнуто благодаря этому чуду, таковым не было, и. все происходило столь же естественно, как это происходит, когда дети начинают говорить. С такой возможностью по справедливости нужно считаться. Дело только в том, что в силу этого вся проблема происхождения языка не может найти чисто философского разрешения; упомянутая возможность должна быть либо подтверждена, либо опровергнута историческими данными. Философ может в лучшем случае высказать лишь следующее соображение: если согласиться с тем, что люди могут сами изобрести язык, и если представить себе, что на изобретение его должно было потребоваться длительное время, измеряемое множеством столетий, то не следует ли признать, что доброте создателя более соответствовало то, что он для блага людей прибег к обучению, не предоставив вещи своему естественному медленному ходу и не дав людям долго влачить в эти безъязычные времена существование, которое едва ли может быть названо жизнью. В какой мере эта возможность подтверждается традицией, сохраненной древнейшими историками, какие намеки или указания на нее имеются в книге, остающейся столь ценной для любого сознания,— все это может стать предметом весьма интересного исследования. Но это не дело философа; его ничто не может заставить им заняться. Поскольку философ доказал, что язык не может быть сообщен человеку чудом, и поскольку он теперь показывает, как и при помощи чего люди должны были прийти к изобретению языка, и добавляет соображения, относящиеся к облегчению и ускорению этого изобретения, постольку он сделал уже не только то, что можно было от него ожидать, но и извлек след<
|
|||||
Последнее изменение этой страницы: 2017-02-19; просмотров: 237; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы! infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.15.17.137 (0.025 с.) |