Объявлен мёртвый детский день

Тетенька в Пиджаке засуетилась:

– Надо что-то святое…святое…святое. Что-то было намечено у нас… Вот! Мёртвый день! Объявляю Мёртвый Детский День! Вика! Где у меня Виктория?

– Всегда готова! – Вика услужливо щелкнула костлявыми коленками.

Тетенька в Пиджаке командует, блестит нетерпеливыми глазами:

– Вика! Будешь самая мёртвая! Тьфу, самая главная! Командуй!

Все это время Тетенька в Галошах что-то жевала, от нее несся запах пирожка. Когда она услышала, что Вику назначили командиром мёртвых, она так просияла, что выбросила в крапиву тайно еденный пирожок.

Я безутешно захотел есть.

Но Тетенька одумалась, быстро вытащила из крапивы обкусок пирожка и понесла его своим курам. Бросила через забор и наказала ласково:

– Ешьте! И чтоб ни лапкой в картошку!

Курицы крутились вокруг пирожка, кричали: клёво! клёво! Каждая хотела уклевать хоть кусочек. Кажется, с капустой был пирожок… Ест курица и гребешком потряхивает. Конечно, я бы тоже потряхивал.

И тут, наблюдая дебат длиннохвостого петуха с куцехвостой курицей, я услышал знакомый милый голос:

– Гляжу, совсем беззубая совесть у вас.

– Газета старинная, что ли, пришла? – удивилась Старушка голосу со старинным акцентом.

Все оглядываются вокруг, Старушка дальнозорко оглядывает старую "Пионерскую правду", на которую сел воробей, чтобы мягче сидеть и больше знать правды о пионерии.

Я делаю подсказку:

– Это не газета, бабушка, это совесть.

Старушка вдруг разнервничалась:

– Да что вы всё: бабушка, бабушка! Беззубая… Перешагивать через меня? Я сама еще могу… перешагивать! – С этими словами она разбежалась и перепрыгнула через "Пионерскую правду", согнав в небо воробья. – Всё! – сказала свежим, подновленным голосом. – Выхожу с пенсии на руководящие работы!

Наташа, которая ходила по окрестности, видимо, искала, что под меня подставить, чем помочь, испуганно споткнулась.

Ленка съежилась, точнее сказать, своронилась.

Вика стала маршировать на месте, как заводная кукла.

У Сергобежа волосы поднялись дыбиком, снопиком.

Тетенька в Пиджаке улыбается; ее высокомерная улыбка стала низкомерной.

Солнце завильнуло за небесное облако.

– И хватит совестить! – Тетенька в Пиджаке стала меня тщательно обругивать. – Ишь, приехал, детей на взрослых натравлять. Как его – Павлик зовут или как?.. Распелся! Соловейчик нашелся! Ишь, какой… – она стала искать слова про меня.

– Спиноза, – подсказала Старушка.

– Кто такая? – шепотом спросила Вика у Ленки.

– Кто такая? Кто такая?.. Заноза на спине! – громко и гордо отвечает Ленка.

Девчонки стали зубоскалить и скалозубить, показывая на меня. Как будто я – веселая картинка.

- А вы… вы… у вас голова засохлая! – крикнула Наташа Старушке, а у Тетеньки в Пиджаке стала просить-молить:

– Снимите его! Мы всё сделаем! Всё лето спать будем.

И так мне себя жалко стало! Всех жалко.

ЭХ ВЫ, ЛЮДИ-ТЕТЕНЬКИ!

И так мне себя жалко стало! На глазах что-то прослезилось, водичка какая-то. И себя жалко, и жалко Наташу, что она унижается. Бабулечку, что не может дойти до этого позорного гвоздя. И страшно, что останусь тут висеть навсегда, заклюют меня всякие вороны и другие дуры. Жалко Сергобежа, что он такая сирота, и мы все здесь такие сироты. И я закричал:

– Мама! Мамочки!

Тетенька в Галошах вздрогнула, расширила на меня глаза, как будто я только что повис.

Котов поднял свой усатый нос:

– Что, Царевич, неславно висеть? А ты эту… совесть позови. Она тебя снимет, – и засмеялся победительно.

– Совесть – ее не видел никто, – с честными глазками сказала Вика, лизнула себе руку, прижала к голове свои кудри, чтоб не быть растрепой. И показывать свой хороший пример.

Наташа подошла ко мне и во всеуслышанье, раскаянным голосом дала совет:

– Ты извинись, Ваня. Два слова – и всё. Тебе же больно на гвозде. Больно!

Тетенька в Галошах совсем проснулась, захлопала руками по своему необъятному боку:

– Ой, божечки! И правда… Висит, мучается мальчишечка! А мы не обращаем, куры такие!

Она зачем-то сняла галоши, взяла их в руки, подступает к Котову:

– Снимай, Котов! Снимай ребёнка! Давай-давай, быстро!

Мы с Наташей ответно улыбнулись друг другу. Наташа тоже подумала, что Тетенька сейчас прихлопнет своей большой галошей дядюшку, освободит всех своей богатырской рукой.

Тетенька обернулась еще к Тетеньке в Пиджаке и ее ругает:

– А вы, власть, куда смотрите? В небо?.. Не видите маленьких людей? Эх, вы! Уж больно нос кверху затёсан!

Тетенька в Пиджаке пожала ватными плечами:

– Не полезу же я в крапиву. Я совсем не по-крапивному одета сейчас. Вот нам наша демократия! Я всем сердцем… всем лицом… для народа! – голос стал, как горький перец.

Дядя Котов грозно сверкнул лысиной:

– Пусть, пусть повисит, подумает над поведением. Родственникам так и скажем: вызывающее поведение. Заврался, заворовался. А что? Оставили на больную бабушку, а возраст у них самый вороватый сейчас. А если мы, общество, отвернемся, загорать ляжем? Кто-то должен воспитывать!

Эх, мама-мама, зачем ты оставила меня в таком бессилье?..

Дядя Котов выкатил напоказ круглое пузико, вывернул назад плечи:

– Я из него мужика делаю! Всё! Кончилась бабья власть! Я вам не какой-то обыкновенный пузочёс! Я…

– Сейчас сама! – кричит Тетенька в Галошах. – Стоят, смотрят… – она смелой голоногой походкой направилась меня спасать, по крапиве прямо.

Я хотел показать ей обходную тропку, но она выскочила уже, с охом и ойком!

Котов ее заругал:

– Куда лезешь, дура!

– Ах ты! – она замахнулась на него своей черной лаковой галошей. Потом пообещала мне со всем своим толстым темпераментом:

– Подожди, мальчик. За людьми сбегаю. Сейчас! Сейчас!

Наша команда уже обрадовалась скорому спасению и освобождению от позора, но тут глупые куры посовещались о чем-то и так вскудахтали!

И Тетенька навострила галоши к своим ненаглядным курицам. Оглянулась и утешила:

– Задам корму – снимем тебя! Режим у них, время – обед!

Так и пригвоздила меня этими словами, отложила на потом, а когда этот потом настанет?.. Эх вы, люди-тетеньки!

ЧЕГО НЕ ВИДЯТ ЛЮДИ

(думы на гвозде)

Заметили? – Вика не очень-то уважает свою маму. Я думаю, это видит и Ленка, и Наташа, и все взрослые в нашей деревне.

Неуважение ребенка не видит только сам родитель.

Викина мама не слышит ее вредного голоса, нахального взгляда. Потому что, если бы она замечала, она бы задумалась: почему меня не уважает самая родная дочка?

А дети часто своих родителей принимают за слуг, за приносчиков продуктов, за наливальщиков супа.

Проведем научный эксперимент. Вот сегодня придет с работы папа, свалится в кресло и будет сидеть, отпыхиваться. А детишки на кухне тарелки себе достали, языки приготовили, правда? А позовут ли детишки папу, хлебца нарежут? Салат подсметанят?.. Нет.

В этой семье растут поросята. И чем они выше ростом, тем длиннее у них хвостик.

Я очень рад, читатель, если у тебя счастливо в семье, а если не очень? Что делать? Кто должен начинать?

Я думаю, начинать надо взрослым.

Вот Тетенька в Галошах. Бросилась мальчика защищать, одна, как русский богатырь. И все дети смотрят, что получится. А главное, Вика смотрит. Она, Вика, и подумать не успела, справится ли ее мама с целым Котовым и другими в пиджаках. Не успела подумать, видит: Котов только усом дернул – и мамки нету, убежала своей богатырской походкой.

А если б она не отступила, вгалошила бы этому Котову, если б она за большое детское дело до конца пошла?

Уважала бы Вика мать?

Если мой отец заступается за чужого мальчишку, я его во много больше уважаю. Особенно, если мальчишка незнакомый.

Люди не видят, что за каждым их полушагом и полусловом на улице, в кухне и в коридоре смотрят дети.

Люди этого не видят. Им мешают гаражи, запчасти, генеральные уборки, ремонты квартир, грязные тарелки, пустые бутылки от кефира.

А еще им мешают курицы.

ДЕВОЧКА-СОЛНЫШКО

Ленка выдвинула себя вперед, стоит, манекенится в своем черном бездыром трико, говорит. знающим голосом:

– Люди тут не помогут. Тут надо главного, а он уж напишет, как Ваню снять.

Вика ткнула Ленку сзади кулаком, прошипела: «Сотру в зубной порошок!» выдвинула себя на первый план:

– Тут надо Председателя выбрать, а она прикажет мальчика снять.

Наташа сделала мне предложение:

– А вставай на голову мне и подпрыгни.

– Нет, больно будет тебе.

Дядя Котов неприятным взглядом посмотрел:

– Вот такие нас и утешают, убаюкивают мужиков. Вот такие, теплые, с поварешкой.

Наташа взметнула свою поварешечку и пошла прямо к Котову, драться, что ли? Я рванулся из последних силёнок, но уже силёнок не было, киселёнки одни.

Но Наташа миролюбиво говорит:

– Дядюшка, а котиков не хотите моих? Я всех отдам. Из них такие шапки будут, ласковые!

Вы поняли, ребята? Вы поняли? Наташа за меня всех своих любимых отдает!

Котов засмеялся обдирающим смехом:

– Котиковые шапки? Тащи! Посмотрим!

Сергобеж стоит безучастно, переживает за свою мать, за то, что бросила на растерзание живодёру.

А я никогда теперь не буду шапку меховую носить, мне будет казаться, что из нее выглядывают зарезанные мордочки щенят или крольчат.

Наташа машет мне поварешкой:

– Потерпи, Ваня, я сбегаю! Он отпустит! Подожди, не умирай!

Что за солнышко-девочка! А я-то еще не соглашался, не хотел.

И я кричу ей вслед:

– У нас будет полный сад кошек и собак! Сколько хочешь! Наташа! Наташа!

Она услышала, опять махнула поварешкой.

БУДЕТ ЛИ ЦАРСТВО ДРУЗЕЙ?

Тетенька в Пиджаке раздумалась, глядя на все эти трогательности:

– Может, снять?.. А?.. Крови нет?.. А?

Дядя Котов рявкает на нее:

– Я из вас мужиков сделаю! Из всех!

Я говорю, глядя на эту обомлевшую от жары Тетеньку (даже атомы и микробы обленились, перестали двигаться, не то что рабочие Тетеньки), я говорю с независимым видком:

– Не беспокойтесь, мне хорошо тут, на гвозде. Видно всех.

– Снимай, хрыщуга старый! – кричит с новой силой Сергобеж. – Ты… Ты… – он старается укусить дядькину руку, но больно ухо. – Ты мясо не ешь, ты зарядку по утрам скачешь! А где дети твои, где? Где внучата?

– Хамило какой! – возмущается Котов. – А когда-то мы с тобой неплохо были. Вон, приехал Царевич и всех перепакостил. Проси, гад, прощады, может, прощу.

Старушка разлепила сонные глаза:

– Извиняйся хоть до конца пятилетки! Выселить бы их всех на необитаемый! – и потянулась, хрустя отложениями солений, соленых огурчиков, грибков.

– Или в колонию, – подсказывает дядя Котов.

Они посмотрели друг на друга особым взглядом, старушкины кефирного цвета глазки так и замелькали. Они заключили некий договор про нас, детей, организовали комитет старого спасения. И начали спасаться: Старушка оттянула от Ленкиной руки черный кусок трико.

– Протокол надо писать. Документировать. Пошли, у тебя про всех записано, пошли, Леночка.

Тетенька в Пиджаке сопротивляется, не отдает Ленку:

– Лена! С нами пойдешь! Мёртвый день отражать, дело новое. В газету пошлем заметочку. Заметочка одна, другая – и заметят нас. Что-то надо детское… детей все любят… всегда им хлопают на празднике.

Ленка сомневается между веселой нарядной Старушкой и угрюмой матерью в Пиджаке.

Мать приказывает со всей пиджаковостью:

– Кому сказано!

– Кричишь? На подчиненных повышаешь? Хочешь, чтоб записала тебя? – напускается Ленка на мать, грозно достает и грозно открывает свой "Записник".

Все ждут, что Ленке теперь не миновать… что её сейчас… ну, не знаю, что… ну, пригвоздят к позорному забору тоже.

Но Тетенька в Пиджаке вдруг расцветает, как с утра Старушкин цветок, и такой молодой становится, что Ленки и быть не должно на белом свете.

– Молодец, дочка! Моя растёшь! – сочиняет она счастливую песню.

Тут Вика не выдерживает и быстро заступает на новую должность председателя Того света:

– Пра-а-авый глаз! Ле-е-евый глаз! Закры-вай! Правый! Левый! Раз! Два! – командует подчиненным под нее детям.

Дядя Котов вытирает свободной рукой запотевшую лысину:

– Хватит демагогировать! Моё слово короткое. Пока ты, Сергобеж, другим пакостил, а ты и ко мне полез! Всё. Пошли в колонию! В людях не хочешь работать, гимназии нет, а колония есть.

В колонию? Этим словом пугают всех городских пацанов, начиная с пионеров. Октябрят пугают завучем, а пионеров – колонией. Фотографии из колоний я вижу в папиных газетах, лица такие… не хотящие ничего. Такое же лицо нехотящее хотят сделать Сергобежу? За что?

Но Старушка отменила это предложение, сказала, что возраст ему не подошел. И тут же придумывает:

– А… давайте во вспомогательную его! А? В школу для умственно-отсталых! А?

– Сами вы отсталые! – закричали мы с Сергобежем.

Я изловчился, но не спрыгнул с гвоздя, а он изловчился – укусил дядьку за руку.

– Ах ты, щенок! – освирепел Котов. – Живо надеру! – он замахнулся дать Сергобежу.

– Ленка! Ставь подножку ему! Пинай! Беги! Сергобеж! – кричу я с последним отчаянием.

Ленка виляет глазками, прижимается щекой к руке своей новой начальницы:

– Старые лучше знают, как надо.

А Старушка огрызается на меня:

– Кричит – курам на смех!

Я посмотрел: во дворе, у сарая, ласково потчевала курочек Тетенька в Галошах. А две курицы, сытые уже, белокурые, стояли у калитки и правда, смеялись, пересмеивались, как две ученицы умственно-отсталой школы.

Все, все стали против нас. Все, даже солнце. Жара, как в печке у Бабы Яги, а я, как Терёшечка на сковородке.

Старушка тем временем договаривается звонкозубо с Ленкой:

– Будешь моим собственным корреспондентом. Ты девочка благоприятная.

Тетенька в Пиджаке посмотрела на руку, на мужские свои часы, на солнце, подкрутила часы, еще сверила с солнцем. Вздохнула, потопталась на месте, мелко маршируя, потом тронулась крупным маршем, крикнула с собой Вику.

Та пошла стучать пятками за Тетенькой, приговаривая:

– Вырасту, сошью пиджак, такой же, как у вас. Такие пиджаки всегда в моде.

Они удалились стройными рядами распространять по району свою мертвечину.

– Пошел! – дядя Котов тянет Сергобежа за ухо, чуть не отрывая ухо от бедной головы. – Ах ты, конь привередливый! Там тебе в малоумной школе детства дадут!

Этой школой для дураков пугают самых запущенных учеников, беспробудных драчунов, это самое страшное, отсталый детский дом. Но извините, Сергобеж-то не отсталый, он очень-очень даже не отсталый, он не подходит для этой школы! Может, они шутят, взрослые, от жары немножко запутались?

Первым делом в нашем Царстве Друзей надо изучить все взрослые законы. Они придумали и казнят непослушных всякими казнями, а нас заставляют делать морфологический разбор всего, что на их ум взбредет: и существительных, и прилагательных, определять начальную форму, постоянные признаки, непостоянные признаки…

Я вгляделся – нет, не шутят взрослые, не шутят.

Так же понял и Сергобеж, который по шажку двигался за дядькой.

– Смотри, Котов, я вырасту! Теперь я вырасту! Я никого не жалеть буду! Заплачете у меня, застонете! Я из тебя такое пальто сделаю, шкуровое! Будешь лежать обесшкуренный, скелет из пятки торчит.

Старушка подпугнулась, прошептала:

– Он нам всем голову отрежет! – представила свой скелет с пяткой и сказала миролюбивеньким голоском:

– Там, в школе малоумной, специально для детей оборудовано. И спорт, и площадка, и слесарят они там. Хором поют. Строем ходят, культурно. Учителя к ним специально подготовленные. А тут им скушно, ребятишкам: деревня и деревня. Шишки перекладывают из кармана в карман.

Ленка, вечная повторюшка, тоже сомневается:

– Вообще-то да. Нет. Вообще-то нет. Или да?

Дядя Котов приостанавливается, начинает меня укорять:

– Ну и кого ты, Царевич, оцарил? Кому лучше сделал? Совестил всех… Ленка вон родную мать записывает – отреклась. Наташка голову подставляет свою девичью – задурил красивыми словами. Вика – та нам еще даст! Мы все у нее будем левой ходить… Кто у тебя хороший стал? Сергобеж, парень один был, ты его дурачком сделал своим, царским. Вот! Постарше будешь, опомнишься. Скажешь: правильно мне дядюшка говорил Котов: надо жить для себя. Деньги не главное, а самое главное.

Вдали маршировали Вика и Тетенька в Пиджаке; Старушка повела к своему дому Ленку; Котов потащил Сергобежа на тракт, на большую дорогу в город. Всех взрослые развели-растащили.

Солнце пошло ужинать, одинокое, куда-то в поле.

Сейчас Сергобеж уйдет за поворот, за старые неповоротливые сосны, за ленивую березу – в глупую жизнь, недетскую, не взрослую, глупую.

Один я и теплая тишина вокруг. Один я… Да вот… прыгает подо мной собачонка замурзанная, ростом в пять спичечных коробков.

И кого я, Царевич, оцарил? Кому лучше сделал?

Я поднапрягся и кричу:

– Сергобеж! Я приеду! Приеду к тебе! Я узнаю! В школу эту! Эй! Вытащу тебя!

А Сергобеж развернулся ко мне, так что дядя Котов испугался. До меня донеслось:

– Я вижу! Вижу её! Ванёк! Не бессовестный я!

– Кого ты видишь? Кого?

– На папку похожа моего! На папку! Совесть моя! Такой папка! С чемоданчиком!

– А думали – непроглядная, – сказал я вниз, собачонке своей.

И тут вижу – стоит на дороге какой-то скромный дяденька. Стоит и смотрит на Сергобежа. Стоит и смотрит. С чемоданчиком.