О чем думается в родном месте

Поздоровалась калитка протяжно и скрипло. Мы с бабушкой и с моим чемоданчиком из искусной коричневой полукожи зашли в родной двор, в родное место.

Если у человека нет родного двора, где идет самая нужная и полезная человеку жизнь, то этот человек несчастный, нищий, нищий, обворованный.

Когда в автобусе человек садится к окну, чтобы хоть на пять минут у него был свой уголок, защита от всего толкающего, наступающего и ругающего, – я сразу понимаю: у него нет родного дома, родного двора.

Я постоял около поленницы, она пахнет лесом и опятами.

В этом доме есть моя комната. В ней стоит высокая койка и широкий стол. Шкаф-гардероб, шкаф-комод и даже ваза с цветами ромашками. В городе у меня только свой стул, на котором я делаю только уроки.

А в моей деревенской комнате три окна. Одно на улицу, другое – в свой двор, а третье окно… Я посмотрел в него – и стало видно, как живет соседский двор.

Там жила теплица, жила лопата, жила белая, совершенно белая береза. Под березой, смотрю, перелапкиваются два толстеньких белых щенка. Эх бы мне бы одного! Тут все благоустроено для собаки, для хорошей собачьей жизни. В городе, хоть и говорят, что жизнь собачья, собаке плохо: страшно, тесно и душно.

Я вышел во двор с этими толстенькими, визглявенькими мыслями. Бабушка в панамке наклонялась за маленькими огурцами.

– Это сорт "Изящный", – похвалилась бабушка. – Я специально для тебя выписала семена по почте. Будем делать изящный салат и окрошку изящную.

Я подхожу, любуюсь, как жужжат пчелы над сортом огурца. Я рад всему изящному и внимательно опускаю изящного в рот. Оказалось, что это очень умный огурец: колет палец, но совсем не трогает язык.

Только я протянул руку за другим, как меня привлек прыгошорох в сарае, небольшом, но крупном сарайчике. Кто там есть? Может, волк притаился, чтобы съесть бабушку без красной шапочки? Вон он лес, недалеко, густой, как щетка.

– Пойди, погляди, – пригласительно шепчет бабушка.

А в сарае оказались клетки с кроликами. В одной – большой прожорливый крол. Нос у него, как кнопка: вдох – кнопочка нажмется, выдох - кнопочка вылетит из нажатого положения, а уши встанут торчком.

В другой клетке, в белом пуху, мы видим крольчат; они лежат в рядок, прижатые вместе, как пальцы робкой руки.

И тут я понял навсегда, без чего не может человек: человек не может без красоты. А красота тут, в деревне.

МИРОВОЙ ВЗРОСЛЫЙ КУЛАК

А потом я вышел погулять, поискать что-нибудь детского. Подошел к ограде, соседней рыжему полю, и вдруг… Вдруг оттуда, от дома, вырвался детский крик, целый крико-вопль такой:

- Ай! Папочки! Папочки-и-и…

Я, конечно, подпрыгнул скорей поближе, к самому плетню, и вижу… вижу такое неприятное: лохматая мать схватила лохматого мальчика за шкирку шиворота и подняла высоко. Он так и повис над зеленой Землей, над кочанчиками капусты, так и закричал жалобно:

- Ну всё, всё, пожалей!

- А ты жалеешь? Ты жалеешь, утварь такая! – мать встряхнула сына и еще повесила его повыше. – Опять на тебя жалуются, пришли?! Еще кто пожалуется – убью навсегда!

- Проперчи там ему! Как следует, чтоб жгло, – говорит кто-то дряблым голосом. Вижу – у калитки белый букет, и старушечка стоит, пестренькая, как бабочка, острый носик в букет вонзила.

Я сказал ей и всем, кто слышит:

– Постучать надо. Или крикнуть… Эй, люди! Убивают!

Господи, Господи! И тут кричат, дерутся! Тут, в этой зелености, солнечности, благодатности, люди только улыбаться должны, только целоваться, только дарить. В этой обширности мирно уживается целый народ птиц-летающих, целый народ жуков-ползающих, целый народ плавающих карасиков. И только народ думающих живет так некрасиво.

Идет, подхрамывает старый дяденька, лысина, как у старого богатыря:

– На кого тут ералаш подняли? Сергобежа дерут, ну-ну…

Мать поставила истрёпанного Сергобежа на траву, шкирка в одной руке, а в другой, откуда ни возьмись – огромный горячий кипятильник и сообщила:

– Я еще не на гробовой доске. Я жизнерадость люблю.

Дяденька жизнерадостно засвистел и сел на сосновый пенек. Благоустроился на нем, ногу протянул, развернул перед собой газету, она образовала ему тень. Вот так!

Бежит большая тетенька в больших острых галошах:

– Ой, божечки, случилось что?

Старушка ей ответила словоохотливо, потягивая белый букетный аромат:

– Да ничего. Ничего. Сергобежа дерут. К цветам примерялся к моим, распустились вчера георгины. Коренной хулиган. Ходит мимо, знаете, примеряется к хорошеньким моим.

Я встаю перед тетенькой. Вид у нее добродушный, галоши спадывают. Сразу видно, что она любит фартуки и варенье. Но она проговорила мимо, мимо, как будто я пустяк, пустое место.

Проговорила:

– А я испугалась, думаю, бегу – случилось…

Сергобеж закрывал руками от злого кипятильника то спину, то нижнюю спину, перекрикивался с матерью:

– Не надо было рождать меня!

– Думала, веселей будет, а мне тоска с тобой! Тоска-тоска! Одни тарелки грязные. Тарелки на работе, дома тарелки. Утварь одна! Тоска!

– Я веселый! Веселый! Ха-ха-ха! – он испустил короткий искусственный смех. Но мать еще больше рассердилась-размахалась:

– Чего визжишь, как три поросенка! – и ошпарила его кипятильником по всей, по всей спине.

Я заорал:

– Эй, вы что? Это же не кино! Не театр! Это же… убийство!

Но меня никто не слышал. Вот муха летит, жужжит-кружит над сладкой кофтой Тетеньки в Галошах. Тетенька слышит муху эту, оттолкнула рукой. Вот воробей сел у ноги читающего дяденьки, чево-чево-чевокает; дяденька на пернатого дунул, вспугнул. А меня не слышат… Мой самый незаметный шепот всегда заметит любая учительница любого предмета… а здесь - никто.

Тут, на мою радость, подходит еще тетенька, в пиджаке важном, приутюженном; похожа на дяденьку:

– Какой вопрос, товарищи?

Я замахал отчаянно руками перед самым ее важным лицом, но она выслушала лысого дяденьку, что просто мать Сергобежу веснушки перетасовала, перетасовала, и весь вопрос. И всё!

Старушка потянула Тетеньку в Пиджаке за пуговицу и оттянула в свою старушкину сторону.

Сергобеж, еще живой, кричал:

– Папка приедет, он тебя лишит! Заберет меня!

– Ага, садись на крылечко, жди! Он уж забыл, как тебя зовут.

– Дура!

– Ах ты! Совсем опоросел!

Ненасытная мать опять треснула мальчишку. У меня в голове тоже что-то треснуло. Я подпрыгнул, перелетел забор, подбежал и стал отбирать Сергобежа от матери.

Матерь с удовольствием стала ударять меня Сергобежем.

Я подогнулся, сломился с ног в грядку морковки. Она схватила меня и бросила. Ну, что делать?.. Я перелетел через забор, обогнул большую сосну и упал.

Открыл глаза, посмотрел на тучку большого всемирного неба, перебросил взгляд поближе и увидел, что сижу в ведре в кустах акации. Я попрыгал ведром, но стало еще глубже. Тогда я лег и стал выползать из проклятого. А вы пока, пожалуйста, отвернитесь…