Смогут ли взрослые признаться детям .

А почему бы и нет? Но для этого нужен особый момент, хорошее настроение.

Взрослые делятся на три группы. Веселые. Деловые. А вот третья… как бы вам сказать, круглые, замкнутые в кругу своих интересов.

Веселые, они, конечно, люди хорошие, близко похожие на детей. У них, наверно, и совесть близко сидит. Они много думают о себе и стараются быть еще лучше. Но у них есть и детские недостатки: они вертлявы и расточительны. Они очень любят всем помогать, как моя мама.

Веселые могут признаваться детям, это им не трудно.

Деловые – они и такие, и такие, смесь веселого и круглого. Деловой человек напоминает лошадь: на нем все катаются. Мой папа – деловой, он везет на себе весь свой научный отдел. Он веселый, но с ним не повеселишься, он занят чем-то своим невеселым.

Деловой тоже сможет признаться. Например, если он пригрохнул ребенка щелбаном, то сразу признается, что убил человека по торопливости и рассеянности.

Круглый – он редко играет с детьми, не замечает их, не замечает животных, не замечает людей. Думает только о работе и о телевизоре. Он похож на ребенка только пьяный, но ребенок этот капризный и драчливый. И все-таки, когда у него все хорошо, он может сыграть партеечку в шахматы или посмотреть твои марки, развеселиться. А как только проголодается – опять круглеет.

Ему нельзя рассказать тайну, сразу обсмеет. И он тебе не признается никогда, круглые – не признаются. Но можно что-то придумать, накормить повкусней, дать им пивка, тогда они, наверно, кивнут.

Чем-то их пробрать, этих взрослых, до глубины, до детства.

ОЗВЕРЕЛИ МЫ, ОПОРОСЕЛИ…

Солнышко уже выспалось, растаращило глаза. Я вышел на улицу пять минут назад – на улице было никого. И сейчас никого не видно. Иду на самый шумный перекресток. Там стоят, о чем-то совещаются две коровы; вот прополз таракан дальнего следования; вот пес прошел, старый Туз. Это собака Сергобежа, а где он сам?.. Тише!

Тише! Слышите? Какой-то писк… Писк, ойк и мамканье. Все понятно, девчонки открыли эту пискотеку. Дерутся, что ли?

Я бегу, и солнце катит за мной на веревочке.

И вот мы на месте этого происшествия. За домом бабы Насти, как вы помните, есть двор с белой березой и толстыми щенками – это двор дяди Котова. Потом переулочек, потом лужайка перед Наташиным домом. Лужайка - место этого происшествия. Древняя сосна – место моего наблюдения за этим происшествием.

Вон Сергобеж стоит, полный рот смеха, стоит, пятками стучит, девчонок подуськивает:

– Стукни ей, стукни!

Наташа махнула на Вику своей поварешкой:

– Ты мне еще сильнее зуб расшатала. Он вот сюда шатался, а теперь и туда, и сюда!

Наташа сегодня в голубом платьице со всякими кокеточками или – как их? – оборочками, сборочками. Красиво. А на щеке у нее розовые полосы, на явление природы не похожи.

У Вики в авоське три кирпича, она их раскачивает грозно, подступает к Наташе:

– Ты за Ваньку, да? За этого Ваньку? Правильно Ленка его записала: он грубит старшим, пререкается.

Я стою за сосной. Смотрю вполглаза, слушаю вполуха, дышу вполноздри.

Наташа и говорит с презрением к ним и с уважением ко мне:

– Ванька – он за детей, за вас, а вы прилизы ко взрослым.

Ленка радостно открыла свой "Записник", нацелилась писать:

– Та-ак… обзывки, издевки. Ты на осень остался по поведению, теперь на второй год останешься, Сергобеж. А ты, Наташа…

Вика сказала про меня:

– В городе много ванек таких. Они там все ругают старших, кричат на учителей.

Наташа сказала про меня:

– И я с ним уеду!

Влюбилась! Влюбилась!.. Что делать? Жениться на ней?.. Не знаю. Сейчас разводов столько! А когда разведемся, она меня из дому выгонит и к щенятам пускать не будет.

Наташа продолжает хвалить меня, я не слышал такой хвальбы ни от кого:

– Он игры всякие знает! Толкание ведра! Вольная борьба с подушкой! Я ухо -хоталась! Он всё! А вы только знаете игру – кто сильнее пнет под зад.

Вика тем временем подносит Наташе свой знаменитый кулак:

– К нему перемотнулась! Я думала, он будет за мой авторитет, а он за свой авторитет!.. В город собрались! На лифте ездить! Взрослых лупить! Протесты делать! А кулака понюхай деревенского!

Эх, я хотел бы выскочить в защиту Наташи, чтобы понюхали эти мелюзги городского кулака. Но это, согласитесь, политически незрело. У меня другая цель, без кулака.

Тут слышу – Ленка записывает Вику за драку.

– Меня? – завопила воплем Вика. – Меня пишешь? Своего председателя?! Смотри! Кирпич развивает смертельную хватку!

Ленка отвечает учительским голосом:

– Строгий режим. Надо записывать. Все провинения.

– Ах ты, прилиза! – смотрю, Вика уже бьет, лупит Ленку без пощады, три-четыре кулака в минуту. Ленка взвизгивает как только можно.

И тут – откуда ни возьмись – я!

Сергобеж увидел меня, нос поднял, на носу радость просияла. Уши так и раздвигаются при смехе, а рот при движениях рисует собою пятачок. Очень Сергобеж похож на трех поросят! Только бы на лужайке скакать-резвиться.

Девчонки при виде меня отложили драку; я вступил с ними в диалог:

– Вика, посмотри на себя, ты же зверь! Не по виду, по виду ты очень девочка, а вот по крику, по повадкам… Извини, Вика для тебя слишком бесцветное имя, тебя на Дику надо перезвать.

Это переназвание так понравилось всем, особенно Ленке:

– Вот! На телевиденье напишу, в передачу "В мире животных". Дикочка! Запоешь свиным голосом!

Вика закричала, что мы все злые, хоть и не по-свиному, но и не по-девичьи. Меня стукнула в лоб. Вцепилась в Ленкину косичку и давай трепать. Да так больно!

Мы с Наташей стали разводить девчонок по углам. Смотрим на Ленку: что-то неленкино.

– Ленка! А косичка? Ты же косая… косоватая… ну, с косичкой была! Когда постричься успела?

Дика победительно подняла кулак:

– Это я ее постригла! Всех постригу! Ух!

Из кулака висела косичка с бантиком. Ленка заревела нечеловеческим голосом; стала прыгать на Вику, отбирать косу.

Да, не получается диалог. Когда матери дерут, не нравится им, а сами…

Сергобеж тут еще, подуськивает Ленку тоже Викину челку подровнять.

Я посмотрел попристальней на Вику, на ее взъерошенные кудри, диковатые глаза, боевые зубы.

– Вика, давай по-хорошему поговорим. Вот ты дерешься, кусаешься, царапаешься – хочешь, чтоб тебя ненавидели все?

– Ну ты, Ванька, косоплётки плетешь! Я к жизни готовлюсь, передовая отличница. Чтобы меня любили все, выбирали везде.

– А, что ли, в жизни дерутся все?

– Конечно. По телевизору говорили: за любовь надо бороться. Любовь должна быть с кулаками. Все бабы мужиков ругают. А пьяных бьют. У тебя мамка с папкой не дерутся разве?

– Нет, не дерутся и меня не дерут.

В Виковых глазах мелькнуло маленькое недоверие. Она говорит с маленьким недоверием в голосе:

– Если не драть детей, они преступники запущенные вырастут. А мужей не бить если, они напьются и бросят тебя.

Я напустил столько в свой голос уверенности, сколько мог, напыщился:

– Ты, Вика, старомодная очень, хоть и в полуюбочке. Сейчас мода на мир, на дружбу во всем мире. А скоро будет мода на любовь. Интернейшн корпорэйшн!

– Корпорэйшн! – всполошилась Вика. – Мода на любовь! Ах, Ленка, пресса на полставки! Кто сказал, что на короткое мода и на красное? Газетчица!

– Сейчас в моде телеграфный стиль. Вот я в черном – стройненькая, длинненькая, как столбик, – заманекенилась Ленка, выставила свою худую лапу в трико.

– Я тебе, столб телеграфный!

– Опять драться! – укоряю я Вику. – Лучше сделать в нашей деревне Мировое Царство Друзей. Фрэндз! Корпорэйшн! Все будут друг друга любить, по последней моде. Горе останется только луковое, когда лук режешь.

И тут я такой видок сделал, такой вид… как будто из космоса только что прилетел. И говорю им:

– Слушай, ребята! Вот, ребята. Я знаю. Как. Нам. Счастливыми. Стать. Сегодня! Сейчас!

Девчонки оглазели. Наташа оторопела. А Сергобеж… тут подходит для красоты слово опоросел, но он наоборот, принял очень человеческий, серьезный облик.

Все ждали, что я им посоветую, но тут нужен был сначала отдельный разговор.

ЗАЧЕМ ПРИДУМАНЫ ЛЮДИ?

(отдельный разговор)

Я ведь, братки, много думаю. Бездумником-то меня не назвать. Я давно там, у себя в голове, ищу ответ: зачем придуманы люди?

Ведь живем унизительно, огорчительно, обзывательно. Косички друг другу выдираем, мелкопакостим, первому котику попавшемуся всю любовь отдаем.

Неужели человек с его такими уменьями, мечтаньями, стихотвореньями создан для того, чтобы другому косичку рвать? Или болячками кидаться? А?

Такая легкотня – вопросик, а ответьте?

Заблудился я в этих мыслях, еле выблудился.

И понял я вот: человек сделан быть счастливым.

Бабочка счастлива полетом, рыба – водичкой, поросенок – картофельными шкурками, а человек многим счастлив, и всё у него для счастья есть. Глаза у него всё видят, уши всё слышат, ноги всё бегут, руки всё берут, а голова придумывает всё остальное.

Каждый человек: и в деревне, и в Канаде, и на Северном полюсе сделан для счастья. Везде, кроме Того Света. Про Тот Свет я пока не думал, голова не доросла.

Вот поглядите: новородившийся малыш. Как он рад, что родился! Радуется, лежит, из своей коляски: пушинке тополиной, воробью бесхвостому, маминым очкам (если, конечно, пеленка сухая).

Ни одного нет грустного карапузёнка, правда? Поэтому и целуют все карапузят, и играют с ними, и купают. А нас уже не целуют, любят еле-еле, на полставочки. А уж в шахматы сыграть или в карты – не допросишься. Потому что мы, подростки, полурадостные.

Я замечаю за собой, замечаю, и вы позамечайте: все время хочется себя перерасти. Раньше я думал, что третьеклассник – нормальный возраст, а теперь семикласснику завидую. И получается: скорей бы прожить, скорей бы прожить, как будто в тюрьме сидишь. Жизнь – среднекудышняя.

Девчонки недовольны, что у них колечки не золотые, помады обглоданные. Когда я был маленьким, я думал, что жизнь похожа на семечко: все растет, расцветает, созревает. А сейчас я думаю: жизнь – это цветок.

Взрослые говорят, что мы противные, что у нас – трудный возраст. Конечно, трудный. Трудно из счастливого перерастать в несчастного.

Сами-то они, взрослые, переростки – счастливые, что ли? Кто знает взрослого, сияющего? Рос он, рос, учился ходить, говорить, читать, находить икс – вырос. И где его счастье?

Тут, конечно, можно отговориться: да что это такое, счастье, да в каком отношении, да в какие сроки…

Но счастливчика сразу видно, он светится, вон, как солнышко. От него счастливый цвет идет, счастливый запах. Не скажешь про солнце: несчастненькое? Вот.

Ну, и кто такого солнечного знает?.. Мало кто. Я знаю одну маму одного пацана.

Взрослым, чтобы развеселиться до карапузного состояния, надо дождаться праздника, собраться, настряпать пельменей, накупить водочки побольше, чтоб хватило (даже у кошек свадьбы безалкогольные, а эти…). И на два часика им станет счастливо. А потом? Все знают, чем у них праздники кончаются: тоже друг другу косички выдирают.

А ребенок? Схватил кусок хлеба и пошел таскать паука за паутину, догадываться о природе. Ему все интересно, все вкусно.

Ну и куда нам торопиться расти? В кого мы вырастем? Зачем нам такая жизнь бяковая?

Нет, братки, чтобы быть счастливым, надо…

ЖИТЬ!

Сергобеж поддержал этот счастливый разговор:

– Давайте делать счастливое детство! Я хочу, хочу в детях пожить! На шее у папки покататься! Наташка все всё: замуж! Замуж! А я еще в детях не жил! Правильно, зачем взрослеть?.. В деревне только одна бабка цветы развела. Им некогда! Несчастные! А я люблю – никакой грусти! Жизнерадостность люблю.

Наташа крутит свой голубой, озёрного цвета подол и говорит:

– А потому что у меня мамка детей… ну, не любит. Как увидит меня – тапком кидается.

Сказала – и навестила меня озёрным взглядом.

Ленка тоже высказалась, откинув назад, за плечо, бывшую косу:

– А мне, думаете, хорошо? Хожу в черном, как ворона с перекушенным крылом. И всех записывать, друзей записывать! Это не детское детство.

Даже Вика распрямила свои кулаки:

– Была я Вика, а стала Дика. Одикела совсем. А я девочка, я очень девочка. Я…

– Вот! – я согнал шишки в кучу и встал на них, повыше. – Вот! Мы маленькие, и еще унизились. И вышло – переругались все, передрались. А надо нам – возвышаться! Мы готовимся к жизни, а надо – жить! Жить, уже в маленьком возрасте!

Девчонки крикнули:

– Жить!? – кто с вопросительным, кто с восклицательным знаком, кто с тремя восклицательными.

– Нет! Нет! Нет! Нет! – вдруг крикнула Ленка своим телеграфным стилем. И стала говорить, что нет, не дадут нам жизни взрослые, не дадут. И никем они непобедимы. Надо терпеть и расти. У них всё – газеты, радио, телевизор.

Вика поддакивает про педсоветы, дневники, что чёрную точку ставят, кто опоздал на урок.

Я тоже вспоминаю пионерские лагеря, детсады с воротами.

Наташа вздохнула в мою сторону:

– Замуж выйдешь – тогда избавишься. Всё, всё у них – все вещи, все деньги, все зонтики.

Сергобеж съежил глаза:

– Детские колонии – у них, дебильные школы. Да… А у нас, зато у нас ума больше! И время есть, хоть и задают нам полный портфель домой. Давайте сделаем отряд партизанский! Отвратительную команду по гадостям! Целое Царство Пакостей, правда, Ванёк?.. Они лопоухие! Я один раз портфель надел на голову, застегнул. Учительница весь урок снимала, плакала, меня жалела. Всё, урок сорван. Партизанить умеем.

– Гадить? – произрек я с громким ужасом. – Поросятничать? Нас же совесть загрызет!

На это Сергобеж с хрюкотцой в голосе говорит:

– Совесть? Ха! Её тетки придумали, учителя, детей пугать, как Баба Яга.

Я понял, что надобится еще один отдельный разговор.