Девчонки – врушки, болтушки, свинушки

И так мы гуляли втроем по дороге из сосен и облаков, пока не встретились с подружками: Ленкой и Викой. Идут, у Ленки походка, как ворона с перекушенным крылом, у Вики – командирская, топающая, как у старинного рыцаря.

Остановились они, смотрят на нас с большой бессимпатией. Особенно им несимпатична Наташа, которая гуляет сразу с двумя.

Посмотрели, а потом соизволили сказать:

– Она сончас хотела с одиннадцати до четырех, а мы уговорили с двенадцати до двух.

– Она трудчас хотела с четырех до семи, а мы уговорили с пяти…

Девчонки хвастушки, у них есть в характере хвастливость. У парней тоже есть, но они скрывают.

Сергобеж обозвал их Хаврошечками, есть такой сказочный человечек – Крошечка-Хаврошечка, которая так своей мачехе угождала, даже любимую корову дала зарезать.

– А вы Иван-дурачки, – сказала Вика.

– Это любой меланхолик придумает, такую кличку, – не согласился я, – ты свое придумай.

– Ванька-дурак, – начала Вика. Подумала и добавила: – Ванька-дурак. – Потом еще подумала и сказала: – Ванька-дурак.

– Наша Вика хороша,

Сочинила три шиша.

Я произрек это стихотворение, но меня перебил голос Ленки:

– Ванька, – с творческим видом сказала она, – Ванька… Ванильный… a! Воняет!

– Фу, там плесень, – Вика стряхнула что-то с плеча.

– Вот, будем звать его плесень, – определила Ленка.

Нет, не приживется эта кличка. Все-таки народная, которую из поколения в поколение повторяют, роднее, чем какая-то.

– Согласен, я – Иван-дурак, – подхитрил я, чтобы помириться.

– Конечно, дурачки, – немного утихомирилась Вика. – Думаете, я их люблю, этих взрослых?.. Я могу председателем дружины быть, а учителя не назначили. Наверно, из-за низенького вида. Только на отряд. Отряд! А у меня талант руководящий. Они кричат на вас, кричат, а я… я только кулак вытащу…

Слушал я Вику, и опять полезли стихи изо рта:

– Ниша Вики поспешила –

Шестерык передавила.

Теперь у девчонок есть знакомый поэт. Это я. А Вика не обрадовалась:

– Обратно пойду, еще семерых передавлю. Ленка, запиши. Хорошие стихи, и как раз про нашу деревню.

Ленка развернула свой "Записник", вздохнула:

– Ты уедешь, Ваня, а мы на режиме останемся. Надо слушаться взрослых, подделываться под них, пока не вырастешь.

Я опять стихами отозвался:

- У Ленки характер, как плавленый сыр.

Не знаю, какой у ней вырастет сын.

Наташа зажмурилась:

– Ой, Чехов! Прямо как Чехов!

Да, братцы, дураком-то я не выгляжу. Не выгляжу тупоумным, а выгляжу остроумным. Девчонки остроумных любят, это важнее чистых ногтей и длинных волос, как у Пола Маккартни.

Я могу вас подучить: надо речь разбавлять словами хорошими, ароматизировать поговорочками, шуточками.

У меня никогда не пустует в голове. Как только пусто – голова начинает болеть, требовать нагрузки, стихотворной или шуткотворной.

И вот я сочиняю, накапливаю шуточки. И применяю их к девчонкам. Им кажется, что со мной интересно. Таким способом я беру над ними власть.

Ленка то открывала рот – сказать, то закрывала – не сказать, потом решилась, замахала крылышками:

– Они такие… В газетах, везде, мода до трусов, а нам полподола обстричь нельзя! Дер-р-р-евня!

Наташа сорвала ромашку, большую ромаху, сказала женским голосом:

– Замуж надо, тогда избавишься.

Она стала считать ромашкины лепестки, сама пестренькая, лицо в точечку. И я сказал:

– Рыжие деревья, рыжая заря,

Это обрученье рыженькой меня.

– Обрученье, – пропела Наташа с мечтинкой. – Осенью. Обрученье, свадьба. А… жених кто?

Я сказал, что жених Сергобеж, она же ему предлагала. Сказал приятным голоском, но при этом так усмехнулся.

Сергобеж захотел меня лягнуть своей ногой лягавой, закричал:

- Что-о? Обзывок? Ну, Ванька! Я ка-ак!

Хотел бы вам сказать, что Сергобеж всегда бегает босиком, пятки у него большие, круглые, цвета земли. Такая пятка если лягнет тебя – свалишься.

Но мальчик, он стоит, улыбается, подбородочек такой делает… боевой, а девочка, она неустойчивая, сразу убегать, плакать.

Я сказал с храброй улыбочкой; дал Сергобежу характеристику:

- Он поэтов уважает,

В ухо пяткою въезжает.

Сергобежу стихи понравились, он стал смеяться, понимает поэзию! Стал смеяться, приговаривать:

– Ну ты, Ванёк, не слабон! Ты не слабо-о-н… Ты с мыслями!

Вика с Ленкой стали смотреть на меня с уваженьицем, хоть с небольшими но все-таки. Наташа смотрела на меня, как на прорицателя чего-то хорошего, а Сергобеж понял, что со мной можно ходить в разведку, и хотел идти куда-нибудь, прямо сейчас. Он уже не мог стоять и делал бег на месте уже лысинку на траве вытоптал.

И я начал свой осторожный разговор:

– А неплохо бы… неплохо бы нам Царевича выбрать, Детского. Он бы за детские права боролся. А то мы все врассыпную, в одиночку боремся.

Тут пошел такой быстрый разговор, что я не успевал видеть, кто как себя ведет, только за разговором следил.

Ленка: – Против родителей… не знаю. Пионер должен получать…

Ваня: – Ремня он должен получать, пионер твой? Да?

Ленка: – Если за дело – пусть получит. За дело! За плохую общественность.

Наташа: – Это несправедливо, правда, Ваня?

Ленка: – Почему? Справедливо. Наших родителей… мою маму тоже дедушка драл, а дедушку прадедушка драл.

Ваня: – А вы своих будете драть? Дочек?

Ленка, Вика: – Мы?… Нет, не будем! Ты что? Мы не зверихи какие…

Вика: – Наши дочки будут понимать с одного полуслова.

Сергобеж: – А мы – не понимаем? Мы все ваньки, да? Балбесики, да?

Мне нос намочила небесная капелька. Наташины глаза смотрели на меня небесным, облачным взглядом. Мы с ней сразу догадались, что начался дождик. А Вика стала с большим подозрением коситься на Сергобежа, а Ленка с большим неодобрением. Видимо, он большой мастер плюнуть и попасть.

Я снова навел разговор на Детского Царевича.

– А кто Царевной будет? – поинтересовалась, конечно, Вика.

Я скромненько сказал, что трудно это – наперерез идти… Ну ладно, пойду в Царевичи, есть у меня задумочки…

Вика расфыркалась, нахохлила кудри:

– У тебя задумочки, а у нас продумочки. Пионерское звено, отряд, дружина. А председатели соединяют взрослых и детей. Вот если бы не я, вам бы такой режим написали! Целый день спать.

– Лежим дня, – сострил я.

– А если бы не я, – каркнула Ленка, – Сергобеж сегодня три раза плюнул, а я только раз тебя записала. Я спасаю.

Эх, девчонки! Вот потому их в армию не берут. Я понял: они могут предать. Сильно жить хотят.

– Да что с ними! Это же прилизы! Без вас выберем! Наперерез! На, Вика, лови! – Сергобеж оторвал от губы старую болячку и кинул в Вику.

Девчонки ужасно завизжали. Девчонки визгуши. Мальчик устойчивый, а девчонка сразу визжит.

Ленка, не раздумывая, записала, что Сергобеж такого-то числа кидался болячками.

Облака собрались над нами, скучились. Началась небольшая моросильня. Мы с Сергобежем, мальчишки, сразу выставили на дождь усы, носы, лбы, ладони, а девчонки стали прятаться, кутаться, начали свои девчачьи романтичные разговоры: не удружишь ли ты мне зонтик? У тебя кудри не разовьются?

Дождь усилился, укрупнился. Вика с Ленкой спрятали "Записник" под Ленкину футболку и пошли домой, головка к головке.

Наташа навела надо мной свой железный зонтик и сказала задушевно:

– Зачем со всеми налаживать дружбу? Можно хорошо жить своим домом, своим забором. Ты заболеешь Царевичем быть.

Сергобеж стал вздыхать, стал намекать, что кошек Наташиных дождем замочит. Она всполошилась, побежала домой своей легкой походочкой.

Увеличились капли и скорость их капания. Мы спрятались пока под телегу. Смотрим… такая темнота стала на улице – леший не обрадуется. А дождю такому и водяной не рад.

Сергобеж спросил про Наташу, правда, кошками воняет она?

Я подтвердил.

– Девчонки такие, всю жизнь потеряешь, обманут, съедят. С парнями дружить надо. Правда, Ванёк?

Я подтвердил. А вы бы что сделали на моем месте, под телегой?

МЫ ОТДЕЛЯЕМСЯ ОТ ДЕВЧОНОК

(думы под телегой)

Парни – они отборчивей в дружбе. Девчонка не проверяет подругу да еще подлизывается.

У девчонки – жажда дружбы. Если есть одиночная девчонка, то она сразу хочет быть не одиночной. Поодиночке они беспомощные, им скучно и страшно. Поэтому они кучкуются.

Девчонки кучкуются лет с трех. Когда встречаются две одиночные девчонки – получается самая крепкая девчоночья дружба. А когда к ним другие подлипают – это уже не так крепко.

А если в этой кучке первая не дружит с какой-то пятой или четвертой, то кучка распадается на две, иногда на три. Или одну девчонку вытесняют из кучки, и она ищет себе другую кучку.

Парни же не образуют кучки. Они выбирают себе первого друга. Они его проверяют, сначала ставят просто в товарищи, а не сразу в друзья. Притираются долго. Стерлись друг с другом – сдружились.

Для мужской дружбы должны быть одинаковые вкусы. У одного вкус – тихо поиграть, или дикие игры, средних игр он не признает. А у меня вкус – средние игры.

Мне нравится играть в войну, но не рукопашный бой. Я не люблю драться с тем, кто меня сильнее. Вот с девчонками хорошо воевать, Да и то, девчонки нынче сильные пошли. У нас есть в классе одна – непобедимая.

Еще – пацаны не подлизываются.

Но есть девчатники, бабники, которые подлизываются ко всем, и к девчонкам, и к представителям своего пола.

Начинают дружить с девчонками, иногда полностью одевчониваются. Почему они лезут к девчонкам? Да потому, что девчонки не так больно дерутся, это выгодно. А девчонкам он чужой, они его скоро отбрасывают. О нем идет весьма дурная слава, и друга он себе не находит или находит с трудом.

Я раньше был бабник, потом опомнился.

И очень хочу найти себе мужского друга.

И поэтому…

ОТКРЫТИЕ ПАКОСТНОГО ЦАРСТВА

И поэтому, когда Сергобеж, сидя под телегой, предложил мне немедленно сделать Пакостное Царство, я немедленно согласился. Да, согласился, хотя я пакостей не знаю никаких.

Дело было так.

Как вы помните, мы разогнали всех девчонок, обругали их и сели под телегу переждать дождь.

Я, недолго думая, сочинил про наших неприятельниц довольно острую песенку:

Противные девчонки, противные косички,

Противные подлизы противчиво кричат.

Противные помады, противные колечки,

Противные маникюры противчиво блестят.

Дождик играл на телеге, Сергобеж на губе, а я подсвистывал себе в перерывах между словами. Получилась хорошая рок-группа.

У Сергобежа лицо просияло восхищением и радостью за меня.

И я это хорошо заметил и запомнил. И опять начал свой заветный разговор:

– Никто не хочет Дружеское Царство. Ни взрослые, ни даже глупые девчонки. Им нравится ходить рабовладельческим строем. Один дядя Котов за наше детское дело, но это когда еще будет?.. Завтра.

– А! – вскричал неунывающим вскриком Сергобеж. Вскричал, подпрыгнул, ударил голову об нашу телегу-крышу. – А! Давай Пакостное делать Царство! У меня и друзей-то нет никаких, одни неприятели и неприятельницы. Пакостное! И пакостить им, пакостить, пакостить, пока они не сдадутся. Вот как с ними дружить, с этими взрослыми? Они зазнаистые, зарыпистые такие. Вот за что меня драли сегодня, вся деревня? А? Ответа нет. Я же еще не своровал эти цветы! Давай Пакостное! Ох, и заплачут они у нас, застонут… Я тут один партизанил, меня тут уже ненавидит никто, а с тобой мы!..

Я сказал, что пакостить не приходилось, поэтому Царевичем не смогу быть, надо самого большого Пакостника выбрать.

– Ладно, – согласился скоросговорчивый Сергобеж. – А ты будешь ближайший пакостник.

Я вспомнил свою одну шуточку: у каждого чистоплюя есть грязная пятка. Это означает, что у каждого человека есть нехорошие мысли и нелюбимые враги, которым хочется поднагадить.

Я вспомнил нашу школьную столовую. Я вспомнил, как учителя заставляют сьедать всё, даже если это молоко со вчерашними толстыми пенками. Они стоят в столовой специально, смотрят, а дети по-партизански пробираются под столами и украдкой ставят полную тарелку в грязную посуду. И надо еще пройти с очень сытым видом мимо учителя и не забыть сказать спасибо.

– Да, – я мстительно прищурил глаза, выставил вперед подбородочек, – да… мучают нас, кормят котлетами. А учителя суп с говядиной едят.

– Что бы им сделать похуже? – сжал нечищенные зубы Сергобеж. – Пошли, гладиолусы у бабки выкопаем?

– Нет, это прямое воровство. Я на прямое не согласен. Надо вот… мелкие пакости. У нас же Пакостное Царство, а не Воровское.

Сергобеж кивнул три раза, это означало, что он целиком и очень со мной согласен. Потом посмотрел на меня знающим взглядом и сказал:

– Пошли туда, не знаю куда.

– Пошли, Сергобеж!

– Пошли, Ванёк!

КАК ПИСАТЬ ДЕТСКУЮ КНИЖКУ

В детской книжке обязательно должна быть толщина и растрепанность. Если книжка растрепанная, значит, интересная.

Обязательно подпустить фантастичненького. Чтобы читатель хотел плавать под водой, как Ихтиандр, но никак не хотел быть профессором Доуэлем, у которого одна голова, а туловища нет.

Хорошо бы напустить в книжку магическое. Магическое, как я понимаю, это способность засунуть горящую спичку в рот или сесть в костер.

На первых страницах надо написать что-нибудь веселенькое, чтобы ввести читателя в колею. Чтобы он сел и стал читать.

Ну, а потом читателя надо все подталкивать, чтобы он ехал по колее. Должно что-то случаться все время.

Вот он едет-едет по колее – бах! – на дороге тупик. Это конец главы.

Следующая глава должна быть страшная или грустная. Должно быть чередование бездумного и многодумного. Если вся книжка многодумная – это скучно. А если одни веселые главы – живот заболит.

Я сказал, что в конце каждой главы – тупичок, конец. Но чтобы вся история не быстро кончилась, надо между главами строить маленький переходничок, обход тупика сбоку. Самый любимый у писателей переходничок: "А в это время…".

В конце детской книжки побеждает хорошее, всегда так. И читатель уже заранее ждет, что Сергобеж перестанет пакостить, а Ванёк вырастет и женится.

С моего взгляда, в детской книжке надо сделать средний конец, и не плохой, и не хороший – с изверткой.

Как написать конец с изверткой?

Никогда не надо писать в конце книги:″Глава такая-то и последняя″. Если написано "последняя", у меня портится настроение, что кончилась такая интересная книга. Не надо доводить колею до конца, до последнего тупика.

Надо написать книгу до тупика, а потом – отрубить треть, а две трети оставить. Это и будет конец с изверткой. Не с тупиком, а с поворотом.

В книжке всегда два пути: плохой и хороший. Всем ясно, если мы с Сергобежем будем расходиться, то я буду хорошеть, а он плохеть.

Это неинтересно, правда?

А вот если наши пути пойдут рядом? Если мы не бросим друг друга! Сергобеж меня на свой путь будет сманивать, а я его на свой, вот это интересно.

Вы заметили, что он уже клонит меня на свой путь! Я уже повернул, иду между хорошим путем и плохим.

Я иду по нехоженному… Господи, что же со мной будет?

ОБЪЯТИЕ ТАБАЧНОГО ЗМЕЯ

Дождик укротился. Тучки бежали наперегонки от солнечных пинков. Наша отвратительная команда по гадостям пошла искать себе дело.

Идем мы по улице. Идем, идем. На улице полное ничтожество и никтожество; значит – ничего интересного и никого. Идем, идем.

Навстречу грузовик. В грузовике – грузный шофер. Едет и покуривает. На нас ноль, три ноля внимания.

Вдруг из окна бросил окурок под сосну.

Сергобеж вздрогнул. Я понял: пора!

Подождал, пока грузовик отъедет, и начал окурок поднимать. Сергобеж одобрительно кивал.

Окурок попался счастливый. Обычный окурок – это бумажная трубочка, а дальше табак завернут. А на моем окурке фильтр желтенький, а дальше табак.

На конце табака виднелось красненькое пламя.

- Ты, Ванек, пока покури, – высокопакостно распорядился Сергобеж. – А я на разведку схожу. Да не будь дураком, спрячься, вон, за куст.

Не был я дураком, взял окурок и понюхал его.

Кто-нибудь нюхал окурки?.. Запах мне не понравился.

Тогда я лизнул окурок. Бя, невкусно.

Тогда я взял окурок в рот.

Но ничего не произошло. Только стало мне пахнуть обыкновенным деревенским мужиком.

Тогда я резко вдохнул ртом.

Я почувствовал очень неприятное ощущение. Оно внутрь меня неприятно струится.

Мне показалось, что в меня лезет Табачный змей – Никита Никотин.

Он напоминал собой скелет обыкновенной гадюки, но у него было ядовитым все тело, серое, прозрачное, а главное – с крылышками по бокам. Вместо зубов у змея стояли желтые фильтры. Из пасти летели крупинки табака и искры.

Никита Никотин пролез в меня, подвзлетел к мозгу. Мозг у человека самое важное, как директор школы. Табачный змей обвился вокруг моего ума и стал его сжимать.

Мозг у меня сморщился, как грецкий орех.

Я сразу забыл, как меня зовут, и даже в каком я веке живу.

А в это время… змей спустился к сердцу. Закружился вокруг моего сердца, ударил-ударил его своим гадючьим хвостом!

Сердце испугалось, из середины меня подпрыгнуло к горлу и чуть там не осталось.

Колени мои стали мягкие и нестойкие.

А Никита Никотин пробирается все дальше, шерудится во мне. Полез ко мне в печень. Печень у человека – большая печка. Там сгорают разные вредные вещества и вырабатывается энергия, сила.

Табачный змей надышал мне в печень, наплевал туда желтой слюной.

Потом Никита Никотин пролетел мне в легкие. Легкие у человека – два пацана, которые собирают кислород в свои мешки.

Никита Никотин прокусил мне дыхательный путь, по которому идет в мешки кислород.

И тут меня осинило.

(Так любят писать все писатели: осинило. Значит, синий стал, умирающий).

Всё, я умер, до свидания.

Лежать бы мне в гробу, да не был я дураком – взял и выплюнул проклятый окурок!

Табачный змей вылетел, потому что без окурка он не может жить.

Сверху, с сосны, повалились желтые мертвые иголочки. Трава вокруг постарела.

Я стал уходить от этого зараженного места. За мной пополз коротенький дымок. Когда я снова оглянулся – он все увеличивался, увеличивался, увеличивался – и за мной.

Я понял, что мой организм немного привык к никотину и уже просит покурить.

Я повернулся и побежал сломя голову.

Сломанная голова катилась сбоку.

Вдруг сломанная голова оглянулась и увидела злого и коварного Никиту Никотина. Ай!

Тогда она резко присоединилась к туловищу, туловище взяло палку, и я треснул Никитку по прокуренному желтому носу.

Табачный змеюга стал растворяться в мировой атмосфере. Растворяется, растворяется – и вот от него остался только окурок.

Я задавил окурка ногой.

Он потух навсегда.

СЛАДКОЕ ВОРОВСТВО

Сбоку, из чужой калитки, пакостная сила вынесла Сергобежа. Она пронесла его над теплой лужей и поставила возле меня.

– Разведал! – доложил Сергобеж. – В клубе они, хорируют. Пошли, сделаем им красиво!

– А что мы им…

– Если можно, короче! – приказывает Сергобеж.

– А что мы…

– Если нельзя, еще короче!

Долго ли, коротко – мы в клубе. Это стройный деревянный дом, на крыше трава растет. Культурно.

Из окна песня выносится, взрослый хор поет "Противные девчонки, противные косички". Всё хорошее, что только придумают дети, они тут же присваивают себе. Всё принадлежит им, а нам только разрешают.

Зайдешь в клуб, за огородкой раздевалка, плащи всякие висят.

Сергобеж сразу направился туда:

– Пошли, Ванёк, поищем на полу. Я один раз семьдесят четыре рубля нашел. О! Копеечка! Береги копейку, копи. Получится рубль.

Я нашел двушку. Ладно, пакостить так пакостить. Тем более, мы ненужное подбираем.

Вдруг Сергобеж застонал:

– О-о-о! Ванёк Смотри, конфета! Ти-ше. Конфета. "3-л-о-й Пе-ту-шок". Злой Петушок. С перчиком, что ли? Ну-ка, откусим хвостик… Вкусный петух, не злой нисколько.

– Наверно, "Золотой Петушок", такие конфеты?

Сергобеж обрадовался:

– Очень, очень золотой. Ти-ше. Бери, Ванёк, тут много, – и показывает на карман красного плаща. – Прищупайся. О! Целый курятник!

Выманивает меня. На вкусное выманивает. Да ведь это чистое воровство!

Я стал отговариваться и его отговаривать.

Сергобеж еще одного петуха в рот засовывает:

– А это, Ванёк, сладкое воровство, не денежное. Зачем взрослым конфеты? А? Принесли специально, детей угощать. Подлизываться к нам. Ешь, Ванёк… Ешь! Я тебе Царевич или кто?

И тут у меня в руке начувствовалось что-то нечто шоколадное.

В голове кишение-кишение началось… хвать конфету из кармана!.. съедаю.

Как ни ужасно – конфета вкусная.

– Ешь, Ванёк, ешь! В гостях всегда вкусней.

Мы пустились в поедание. Сначала я сильно боялся, а потом ничего, переборолся.

Сергобеж стоит довольный, толстощекий, рассказывает:

– Мой папка очень любит поесть, и у меня такие же приметы. Мы с ним вообще – одного характера и одного интереса. Он в дальних странах сейчас, его послали динозавров выращивать.

Я стал подбираться к выходу, даже про динозавров неинтересно. Мне плохо. Чем слаще в желудке, тем горче на душе.

Настроение совсем потухло.

– Эх ты! – говорит Сергобеж, выходя за мной на чистоту, на траву. – Настроение! Я вижу, тебе проболтаться охота? Наших предать? Негритят всего мира!

Мне… мне проболтаться было неохота. Мне… во внутре… царапало что-то, кусало.

– Наверно, конфету забыл развернуть, – ставит диагноз Сергобеж. – Ванька, если проболтаешься… Хоть маленько, хоть на пол-языка… Ox, меня мамка драть будет! Ремнем! Шлангом! И кипятильником! По очереди. И жареным язём. Так что, будь другом.

Буду, буду, ваше Пакостное Величество…

И мы расходимся по домам. Сергобеж к своему дому, а я, как вы уже догадались, к Наташиному.

О ВЛЮБЛЕНИЯХ

Невозможно понять, нравишься ли ты, даже если она сказала, что ненавидит. Девчонки народ козюлистый, козявистый. Они могут сказать "да" и тут же дать пощечину.

Или даст пощечину, а потом согласится.

А мальчишку, когда он хочет признаться, распирает застенчивость, он сам предложение не может сделать, он только дакнуть может.

Я всегда в кого-нибудь влюблен, потому что, когда влюблен, много личных мыслей. В школе болит голова от уроков, человек напряжен, а личные мысли играют в голове тихую музыку. Если ребенок видит в школе нравящегося человека, даже если это безответная симпатия, то он легче переносит школу.

Девчонкам-то в школе и так весело, с подружками, а парню нужны дикие игры, в школе он стеснен. И получается: девчонки всегда в достатке, они народ не военный, драться не любят.

И вот, чтобы пацан не лез с напряженными кулаками на каждого – должна быть девчонка.

Как только мне можно будет – сразу женюсь.

Я уверен, что каждому парню нравится девчонка, и наоборот.

В мальчишке горит страсть к какой-нибудь девчонке, а они изменчивые, могут скоро бросить парня. Дружат, дружат с ним, зажигают страсть, а потом какой-нибудь пустяк найдут – раз, и бросят. Им надо, чтоб он помучился. Они взрывают его страсть, чтобы он мучился. У него нервная система не выдерживает, и он начинает ходить за ней, бегает, как яйцо за курицей.

Все это я хорошо изучил на собственном опыте жизни.

Мне нравилась одна командир звездочки, красивая, умная. Мы начали с ней не спеша прогуливаться. Потом она какой-то пустяк нашла – пьюф! – и взорвала меня. Я перемучился и поумнел.

Я обсмотрел ее со всех сторон и привык к ее лицу; там у нее бородавка нашлась, зуб выпал передний…

Теперь я ученый, сам могу помучить кое-которую.

НАТАША НА МЕНЯ КОКЕТНИЧАЕТ

Перед Наташиным двором лужайка – хороший, наверное, промысел желтых бабочек.

Наташин дом не так уж далеко от лужайки, как вы думаете. Там достаточное расстояние: пока воротца, пока огород, пока могила дохлого кота Кузи, пока бочка с водой, а там уже и дом.

У дома крылечко, не крылечко, а крыло. Тут вас встречает Наташин велосипед, он мирно пасется на травке.

Я постучал в дверь, но безуспешно. Тогда я подошел к окну, это русский народный способ вызвать человека на улицу – в окно постучать.

Но тут блеснуло солнце. Мне на голову упал один лучик, отскочил, попал Наташе в окно, оно чуть не разбилось. Крепкая, однако, у меня голова, умная.

И на крыльцо выходит как раз Наташа и говорит мне:

– А я как раз собираюсь гулять.

Бывает такое, что все как раз.

Мы пошли за деревню, просто так пошли, с целью полюбоваться рябинами ветвистыми, березами листвистыми.

Небольшая синяя тишина.

Далеко-далеко над городом облако висит, как лапа динозавра. А мы идем, маленькие… В нутре у меня опять загрызло, и я спросил Наташу, бывает у нее такое: царапает, царапает в нутре и хочется болтать. А поболтаешь, поговоришь – проходит.

– Бывает, – говорит Наташа кротким голоском, – конечно, бывает. Я от этого работой лечусь. Вот, с котятами: они же, как дети. Только займусь их мыть – как кольнет! В сердце, вот тут, значит, кормить пора. Кормить – опять кольнет: Муська нагадила, подтирать, пока мама не видела. Бестолкышки они такие…

Наташа говорит про котят, а я радуюсь: одинаково у нас с ней. В сердце плохо. Какой-то диатез. У меня на вранье такой диатез начинается. И я бегу с мамой болтать, она все простит, кроме вранья, самый такой нелюбитель.

– И ты ей веришь? – спрашивает Наташа.

– Не знаю… верю.

– Не верь. Взрослые всегда нам врут, это не считается. У тебя за правду, a y нас мама за чистоту борется. У нee от грязи голова болит. От шума всякого. Она… кошек не любит. Как увидит меня с кошкой – кричит и тапком кидается.

Тапком кидается? В Наташу? Вот они, взрослые, что творят, а мы в это время мелкопакостим.

Вдруг за мою пятку укусил кто-то, остренько так. Я оглянулся – вижу, собачка чернопузенькая, ростику маленького, с пять коробков спичечных, скалит зубы и еще угрызнуть хочет.

Я заругался:

– Эй, ты что?.. Эй, джинсы порвешь! Нервная какая-то!

– Я? – обиделась Наташа.

– Да собачка вот. Заигрывает с пяткой. Эй, больно.

Но Наташа, хоть и оглядывалась, приседала и подпрыгивала, не видела никого. Я вижу чернопузенькую, а она нет.

Чудеса!

– Ну ты врунище! Ну ты …

– Да не завираю я! Видишь, пятку обслюнявила! Я тебе!

Смотрю – а собачки нет как не было. Пропала пропадом. Фью! А только что была. Да, много интересностей в деревенской жизни…

Мы опять подошли к деревне. Какие, однако, красивые сосны! Толстенькие, колюченькие, как огурцы. Я бы развернулся и еще походил, погулял до самого светлого утра.

Тут, чтобы Наташа не ушла, я стал ей рассказывать происхождение всей жизни.

Давным-давно, когда не было на Земле еще ни бабочек, ни Ленина, сначала была Галактика. Галактика.

Потом эта Галактика как-то начала крутиться. И Земля крутится, хоть вы не замечаете. Я-то замечаю, ребята! Я-то замечаю! Когда отвернусь к полу и закрою глаза, подо мной что-то кругу-у-тится, медленно. Это значит, Земля крутится.

Но Наташе стало неинтересно про далекий мир. Она остановилась, ойкнула:

– Ой, кольнуло! Ну все, бегу! Кошка должна ощениться, Муська у меня. Будет восемь котят. Тебе я отдам самого лучшего, белого котика.

Я говорю, что не знаю, мама не разрешит. У меня был однажды щенок, и у меня кожа стала плохая, с тех пор мама боится всех животных.

И тут Наташа сказала очень козюлистую фразу:

– А когда вырастем, мои котята и твой беленький будут жить вместе и еще дадут котят.

– Котят, – не так уж радостно повторяю я.

– А еще, Ваня, еще мы купим собак! Они будут давать щенят! У нас будет полный сад скотины: кошек и собак!

Вот это счастье: полный сад собак!

– И поженимся, – прибавила Наташа к собакам и котам. – Поженимся, будем жить своим домом, своим забором.

Я хотел сказать, что мама не разрешит, она хочет, чтобы я в институт пошел, потом еще куда-то…

Вдали, из-за фонаря, высунулась Ленка и Ленкин карандаш, пишет что-то в свой "Записник". Я посмотрел пронзительным взглядом – она всунулась обратно в даль.

– Эх, – притворно вздыхаю я, – причесочка лысая у меня, на каждом шагу нас подлысо стригут. Вырасту, поступлю в институт, заведу, как у Пола Маккартни, причесочку: на две стороны, посредине просвет.

– А мне как раз лысые нравятся мужчины, – Наташа улыбнулась своей влюбленной в меня улыбкой. Любовь из нее брызгала, как из ягоды клубники, когда пяткой наступишь. Чего улыбается, будто Сергобежа ей не хватает?..

– А про невесту… некогда мне думать, – грубым баском говорю я. – - Видишь… как детей угнетают? В тебя тапком кидаются, режим нам пишут. Надо реформу этого делать. Реформу школы, реформу детского сада. Тебя не садили в детсадик?.. То-то и видно. Хуже тюрьмы. Просто сидишь и неизвестно о чем думаешь. А ты – - опять забор…

Глаза у Наташи потухли, и она стала уходить. Сказала на последнее прощание:

– Нам с Муськой тоже некогда про женихов. Котиков надо воспитывать. Муська породистая такая, каждое лето котиков дает.

Котики, котики…

КАК Я СИДЕЛ В ДЕТСКОМ САДУ

Так уж завелось в нашей жизни, что детям присуждается несколько лет заключения за то, что их родители работают. Мама сидела со мной четыре года, подрабатывала шитьем, мытьем, а потом не выдержала, сдала в детский сад.

Даже по внешнему виду детсад не напоминал ничего хорошего. Это было унылистое серое здание с решетчатыми окнами. Ограда толстая, высокая, черно-ржавая. Во дворе стояли три сломанных качельки, лежали три шины от автомобиля ЗИЛ, покрашенные в белый болезненный цвет. Все это называлось: "Ясли-сад "Солнышко".

Шел я туда, думая, что там много умных детей, вкусно кормят, много игрушек, и все дети вечно дружат, и потом, через двадцать лет, собираются на день встречи выпускников младшей группы.

Мама весело мне сказала, увидев, что я припечалился:

"Как красиво, правда? Как весело! Тут тебе долго жить".

"Мама, ну как же так? Ведь это…" – и тут заскрипела дверь в серый дом "Солнышко". Мы вошли.

Стоял запах кислой капусты и противной манной каши без варенья. Я понял: тут не дадут пряников, а тем более орехов, не говоря уже о черной корочке с чесноком и розовым салом.

Мы прошли по коридору. Живой уголок детского сада состоял из одной кошки в полхвоста, двух зеленых ящериц, мухи-старухи и червяка-старика.

Еще там был хромой на одно крыло воробей.

Мы пошли дальше. По пути нам встретилась кухня. Поварихи кричали:

"Ничего! Сожрут!".

Пахло порошковым молоком с порошковыми пенками, неделю как открытыми рыбными фрикадельками и каким-то маслом, наверное, машинным.

Мы вошли в раздевалку детсада "Солнышко". Раздевалка мне тоже не понравилась. Везде все было накидано. Раздеться можно было на одной ноге. На каждой дверце шкафчика был нарисован какой-то значок.

Лениво пришла воспитательница. Она сказала маме:

"У вашего сына будет яблоко".

Мы нашли яблоко, открыли. Но там висела чья-то одежда и огрызок.

Воспитательница разрешила:

"Тогда пускай будет шарик".

Я разделся. Было жарко, но не солнечно.

Воспитательница меня втолкнула в зал, где я увидел тощих и удивительно живучих детей. Среди них очень выделялся один, усиленно упитанный. Он сидел на игрушечном кораблике. Видимо, это была мафия, фамилия которой, я потом узнал, была Семечкин.

Дети хотели подбежать ко мне, но что-то им мешало. Они продолжали сидеть на своих стульчиках, как приколдованные, воспитанно держа руки на коленях.

У меня тоже перестали двигаться руки. Злая сила потянула меня к свободному стульчику, на котором был нарисован шарик, свободно летящий.

Ладони мои стали прилипать к коленям, ум стал костенеть, мозги соломенеть, глаза стекленеть. Лицо стало фарфороветь.

Ноги не успели задеревенеть, я в ужасе побежал назад, спасаться у мамы.

Семечкин нехорошо засмеялся.

Мама похлопала меня по спине, обрадовалась:

"Посмотри, как весело! Сколько детишек. Ничего, скоро привыкнешь".

"Смотри, все привыкли! " – надзирательно гаркнула надзирательница.

Не нужны мне чужие игрушки заводные-заколдованные! Отдайте одноухого моего Шарика, который впервые остался дома один, плюшевый и голодный.

Воспитательница увела маму. Мама сложила руки за спиной.

Я остался один, посреди.

Мафия-Семечкин что-то подумал. Тут же расколдованная толпа окружила меня. Несколько ударов в спину, и я упал, Семечкин слез с корабля, подошел ко мне. Мне это не понравилось. Я подумал: сейчас пнет в живот. Семечкину это понравилось.

Я сбежал в раздевалку. Тут на мое счастье пришла няня. Она была старенькая. Как только она сказала мне слово, я сразу понял, что это – один из единственных людей в садике, который не будет меня бить. Она погладила меня по голове, сочувственно сказала:

"Попался?".

Я облегченно заплакал.

Маму забрала работа. Меня забрал детский сад.

Сперва был сон.

Я сидел в раздевалке, солено плакал. Пришла воспитательница с палочкой для подгоняния детей и, не открывая рта, сказала. Я не успел подойти к двери, а у всех детей уже были расставлены и налажены раскладушки. Воспитательница шевельнула палочкой, и дети рухнули в постели.

Она повернулась ко мне:

"Ты чего здесь стоишь? Ты кто такой? А ну - шрам в постель!".

Она специально так сказала – "шрам", а не "марш", чтобы дети лежали и разгадывали, а не бегали и не кидались столами. Еще она говорила "лугять" вместо "гулять".

На раскладушке был нарисован кружок неровный, мой номер-шарик. Раскладушка пахла детскими слезами. Я постелил, улегся. И долго не мог спать, смотрел на моего соседа-домика, на соседку-елочку.

На улице кряхтели и сопели машины, хоть форточка и была закрыта.

На кухне чем-то вкусным громко чавкали повара.

Воспитательницы собрались в соседней педагогической комнате и отвратительно ругали своих мужей и чужих детей.

Через каждые несколько минут воспитательница засовывала в дверь голову, шею и цепочку на шее, чтобы посмотреть, спим ли мы. Она гаркала "пасть!" так, что даже те, кто засыпал, пугались и поднимали голову.

Наконец-то я заснул. И вдруг:

"Петров! Вынь руки из-под одеяла!".

Хоть я и не Петров, и никогда им не был, я с ужасом обнаружил, что у меня руки тоже под одеялом. Они выскочили из-под одеяла и успокоились у меня на груди.

Все лежали тихо.

И тут рассыпался маленький детский хихик.

Воспитательница, напоминая ледокол, растолкала коленями раскладушки, причалила.

"Петров! Бессовестный! Не видишь – все спят!".

Все подняли головы со своих подушек и смотрели.

Я не понимал, в чем дело, но девочки предвкушительно хикали.

Воспитательница, делая стаскивательные движения, ухватила Петрова за трусы и тащила их к пяткам. Бедный Петров молча бил ее ногами и тянул свои родные трусы назад еще сильнее.

Ледокол протрубил, позвал на помощь. Приплыл крейсер. Это был корабль довоенной постройки, толстый, неповоротливый, в ушах висели золотые якоря. Он шел плавно и пыхтя, перешагивал через льдинки.

Петров понял: пришла пора погибать, но не сдаваться. Но он не успел оторвать кусок простыни, пропустить его через трусы, сделать лямки на плечи и завязать двойным морским узлом. К тому же он не умел вязать узлы.

Битва была недолгой. Петров разбит и раздет.

Но еще не всё.

Петров был поднят голым и поставлен на своей раскладушке.

Он скрестил ладошки над своими сокровенными местами. Он почти не плакал. Он стоял и далеко видел. Он хотел поскорее вырасти и не отдавать своих детей никуда.

Я захотел встать, принести Петрову брюки из его шкафчика.

Но я не мог это сделать, сами знаете, почему.

Как только раздался первый глупый девичий смешок, добрый Семечкин скомандовал всем отвернуться. Все отвернулись.

И тут настал подъем. После подъема полдник.

Полдник – самая вкусная еда, не дают ничего тухлого. Немного творогу с сахаром и кружку компота. Заставляют есть с хлебом. Еще дают ложку.