Это для меня не новость, А старость

(думы в ведре)

Да, ребята! Мы живем под угрозой большого взрослого кулака, большой толстой палки.

Взрослые держат нас за ухо: все высокие и средние мужчины. А все женщины и низенькие мужчины любят детей драть. Это я вижу из жизни. Раньше любили детей розгами, а сейчас, как видите, любят чем попало, лишь бы поскорее.

Меня, кстати, родители не бьют ничем, даже рукой, А вот у соседей, в нашей городской квартире, сверху и сбоку часто слышно звуки битвы за все хорошее – за хорошее поведение, хороший труд, хорошие оценки.

Дома меня так не уничтожают, зато в школе… С ребенком взрослый может вытворить хоть что – это для меня не новость, а старость.

Я вам расскажу – торопиться некуда мне – я вам расскажу, как меня водили к Завучу.

У нас в классе есть девочка – Сидорюк. Она очень хорошо умеет драться. Она дерется по голове учебником, по пятке портфелем. От девочки у неё только юбочка, и, чтоб не перепутать, я ее называю девочка Сидорюк. Чтобы не показаться хуже всех девчонок, она сначала уткнется в парту кулаками, лицом уткнется в кулаки; а потом резко отрывает лицо, вытаскивает кулаки и бьет меня.

И вот она меня колотила. За то, что я назвал ее девочка Сидорюк. Пыталась выдернуть мне волосы.

Тут и вошла в класс наша учительница Нина Николаевна. У нашей Нины Николаевны очень широкая, хорошенькая мордочка. Широкая, широкая, а книзу сужается, сужается, как топор.

И этим топором она ругается.

К тому времени, к той переменке она уже обкричала и меня, и девочку Сидорюк, и других учеников. Если у вас, ребята, крикливый учитель, могу дать рецепт: представьте, что это не учитель кричит, а поет Адриано Челентано приятным итальянским языком.

Нина Николаевна увидела, какую мы драку развели, взяла себя за горло и басом пропела:

"Сейчас к Завучу".

Завуч – самый главный эгоист в школе. Это директорский помощник, которым пугают учеников и который выступает на линейках. На линейке Завуч говорит, сколько учеников обругал за неделю.

Как я услышал: "Сейчас к Завучу", так очень сильно захотел в другое место. Я еще на уроке хотел, но не просился, чтобы не показаться хуже всех.

Тем временем девочка Сидорюк опять кралась ко мне.

«Сидорюк! Обнаглела!» – басом дохрипела учительница и повела нас к Завучу – меня за ухо, Сидорюк – за бантик на голове.

Друзья! Если вас не водили за ухо, скажу: хуже нет. Хуже – только за нос повести через всю школу. Во-первых, это стыдно. Я весь облился стыдом, пока шли, ученики нас обсмеивали со всех сторон. Очень стыдно. А во-вторых, это несправедливо. Тебя ведут, как ободранного щенка, а вырваться нельзя; гавкнуть нельзя, а уж укусить учителя и мечтать нечего.

Пришли. Завуч – низенького роста женщина в морщинах и в клетчатом платье.

Нина Николаевна представила нас:

"Вот, мальчик девочку обижает. По лицу бьет девочку".

Не мог я Завуча убеждать, что не бил Сидорюка. Завуча не убедишь, у него работа такая.

И Завуч сдвинула пониже морщины и стала меня осуждать:

"Пионер! А еще девочек обижает".

Послышались долгие громкие нотации. От меня ждали извинений, но я не мог перед девочкой такой Сидорюк еще и извиняться!

Тогда Завуч раздвинула морщины и приказала:

«Чтоб к завтрашнему утру выучил правила пионеров! Буду проверять! Все десять пунктов!».

И записала в свой толстый журнал: "Проверить правило". С буквой "О" на конце.

Я подумал: "Все завучи пишут с ошибками".

Потом Завуч стала смотреть алчно на девочку Сидорюк, которая стояла, томилась в плену у Нины Николаевны.

Она просмотрела девочку от бантика до валенок и обругала за то, что ученица была вне школьной формы (это по-научному, а по-простому – в красной кофте). И Сидорюка тоже записали в журнал, и тоже с проверкой.

На следующий день мы приготовились к вызову. Девочка Сидорюк пришила дома к форме кружева, а я припаял к портфелю правила юных пионеров маминым лаком для ногтей. Теперь они до комсомольцев не снимутся.

Но прошли последние уроки, а нас не вызвали. Все Завучи ужасно забывчивые.

А теперь я понял их школьную тайну: Завуч получает деньги за количество обруганных. Чем больше учеников он поймает и запишет в свой журнал, тем больше рублей получит. А что с ребенком будет после обругания – ему безразлично. Я, ребенок, ему безразличен. Не спорьте, это я вижу из жизни.

ИДЕАЛЬНАЯ ИДЕЯ

И тут явись три девочки! Я уже высвободился из ведра и уже из кустов вылезал, из акации, отряхивался – и тут явись три девочки! Одна увидела меня, рыженькая, глаза такие… с зеленым удивлением, подняла поварешку кухонную над собой зонтиком и запищала:

– Ай! Мальчик!.. Это за мной!.. Ай! Сейчас приставать будет!

Это она про меня пропищала, хотя девочки меня совсем не касаются, а тем более не касаюсь я их.

Тут Тетенька в Галошах заметила девчонок и позвала их:

– Про вас говорят. Виктория, иди-ка сюда!

Виктория в полуюбочке, с сильными кудрями, в руке авоська, в авоське кир-пич! Ну!.. В этой деревне одни дерутся, другие с цветами, третьи под поварешкой, шестые с кирпичами бегают…

Старушка собрала всех вокруг себя и своего пышного букета. Сергобеж и мать тихо кричали в доме. Дяденька пригрелся на солнышке, читал свою газету и не проявлял ни к чему внимания. Я встал поближе к нему. У меня большой интерес к дяденькам, ведь тетеньки одни вокруг: в школе, в магазинах, в кружках, в кино… Дома – тоже мама, папа очень-очень деловой, у него всегда устала голова.

Старушка ставила детский вопрос:

– Мне сон, сон сегодня снился! Будто я опять директором в школе, сижу. И заходят… ох, Вика ваша и Сергобеж. Вот с такими ножницами садовыми. Будто бы митинг у них экологический. И Сергобежище этот говорит: "Вот эту надо срезать верхушку. Она сухая уже". На меня. На мою голову. Я как закричу: "Да вы что, ребятки! Я же экологию размножаю! Сколько у меня сортов распущено! Цветы – это дети жизни!". А Bика ваша не слушает, раздвигает ножницы, раздвигает…

Глаза у Старушки мелкие, на носу лежат, так и мелькают, так и мелькают.

– Ой, божечки! – захлопотала Тетенька в Галошах. – Только председателю не говорите! В сельсовете никому… Наша Вика!

– В чем-то грязном, в крови вроде, – подпугнула Старушка.

– А! Ну, это не она была! – сказала Викина мать невозможным тоном. – Наша Вика всегда как куколка.

Вот-вот! Дети у них как куклы, куклы резиновые, куда нажмешь, туда и клонятся. Что скажешь – то и делают.

– Надо peшать, – настаивает Cтарушка, грозя и тряся букетом. – А что, неправда? Чуть задремала днем – Вика драку подымут, Сергобеж – и непременно под моим окном. Деритесь каждый у себя дома! Вы наше будущее! Бу-ду-щее! А пока – дайте нам пожить. Знайте свое заднее место. Вот Лена у вас, она девочка смирная, понимающая. А Вика – такая атаман!

Тетенька в Пиджаке с удовольствием взглянула на свою Лену со стороны. Лена в черном физкультурном трико одета с ног до головы, похожа на ворону. Под крылом тетрадка большая, название "Записник".

Мать стала критиковать свою Лену:

– Да тоже… вещевизм развился. Даже у моей… Все платья взяла и обкорнала свои, все подолы. Моду она в газете вычитала! Теперь в трико ходи все лето! Раз не понимаешь, кем твою мать выбрали. Мне и стирать некогда теперь!

Тетенька в Пиджаке осмотрела всех со своей дылдоватой высоты и объявила:

– Давайте так, товарищи! Посадим их на режим. Гуляние на улице – часик вечером. Часик. А так, пусть во дворе у себя. Летний детский режим. Звучит?

– Очень звучит, – поспешным голосом сказала Старушка. – Режим строгого режима. У меня дочка на таком росла, на строгом расписании. Теперь в городе живет!

Режим! У меня же каникулы-гоникулы! Я же хочу… куда хочу и когда хочу! У меня же родители уехали, мы же с бабулечкой болтаем до позднего поздна!

Все стали громко высказываться:

Дяденька (он оказался Котов, такая фамилия):

– Бабы! Газеты читаете? Указ вышел!

Тетенька в Галошах:

– Опять нам головоломня! У меня у куриц режим, еще у Вики?

Тетенька в Пиджаке:

– Сончас – обязательно. Спать. Трудчас. Шишки подобрать.

Девчонки опустили носы, наверно, считают, сколько на траве шишек? В этом густососновом месте, на этом диком свежем воздухе, на солнцепеке шишки плодятся очень охотно, вся трава ими увалена.

Старушка сказала голосом злой мачехи из сказки:

– Лена, беги, подбери шишку, не стой бездельницей.

Тетенька в Галошах бросилась сгребать галошей шишки в кучу, но тут на пути попалась какая-то нешишка. Это был я.

Тетенька в Галошах, а точнее сказать, в одной галоше, очень удивилась:

– Это чей такой хорошенький? Это чья такая игрушечка? В штанках? Ну, предъяви себя, кто ты?

Ну, я предъявил себя, сказал, что Ваня, что к бабушке в гости приехал.

Тетенька в Галошах набежала на меня, обняла, как родного петушка:

– Ва-анечка!

Девчонки повторяют шепотом: «Ванечка!».

Солнышко дружелюбно протянуло мне горячий лучик, сосна – лапку.

Дядя Котов приготовил газету, приготовил рот – прочитать вслух Указ, наверно. Но тут я почувствовал, что можно высказаться, и высказался:

– Вы стоите – большие тут – бессовестные! Это нечестно так… Кто у вас дети? Ничтожества и никтожества. Вот они и пакостят, от злой обиды. А вы их – кипятильником. От кипятильника боязливей дети, обманчивей. Выпороть ничего не стоит, а вот объяснить…

Наступила такая тишина, что слышно было, как в озере купаются рыбы.

– Да они сами не знают, что объяснять, – засмеялся дядя Котов и стал меня подманивать, ладонью толстой, как карась.

Я еще высказался:

– Вы не объясняете, а начинаете лениво кричать. Дети задыхаются от вашего крика.

Наташа, рыженькая, с поварешкой, пискнула:

– Со всех сторон нападает крик.

Я делаю про нее вывод: Наташа – это девочка не врушка, не болтушка, не свинушка.

Тетеньки стали свирепеть, свирепеть и рассвирепели. Старушка закричала, что раньше дети, когда она была директором школы, дети крик понимали.

Тетенька в Пиджаке бьет кулаком об кулак:

– Режим! Режим! Режим! Режим твердого режима!

Тетенька в Галошах сорвала одуванчик и одним дувом оставила его голеньким.

Девчонки тут струсили, Вика подняла свой кирпич:

– У меня во! А то распустились! Я председатель отряда, буду следить, кто как режимит.

А Ленка вытащила тетрадку из-под своего вороньего крылышка:

– А я буду вашим собственным корреспондентом. Вот, провинения записывать в «Записник». Кто без хлеба ел, кто без мыла мыл.

Солнце завильнуло за какое-то облачко. Я сказал девчонкам:

– Да вы что! Вы что, как Хаврошечки! Мы же дети у них, а не падчеры, не падчерицы!

Я говорил, а дяди Котова лысина мне кивала; ей было интересно.

Тетенька в Галошах опять обняла меня, от нее пахнет чем-то луковым:

– Ух ты, какой! В штанишках! А в городе у вас не лупят, что ли, детей?

Я не успел ответить, уже Тетенькин пиджак надвигался на меня:

– Ты кто тут? Ты кто? Ты совесть моя, что ли? Нашлась…Моя народ совесть! Он мне скажет, плохая ли я мать?

Встал с пенька дяденька Котов, вытащил из одного кармана сигареты "Помер", из другого очищенную морковку в крошках – стал думать, что ему больше хочется? Откусил все же от морковки, подошел ко мне:

– Я тебе, парень, советик дам. Хочешь вкусно жить – гони ты эту совесть. Ее знаешь, кто выдумал, – — начальство, вот эти, – он кивнул на Старушку. – Я рабочим классом работал. Ох, работал! Честь и слава мне от районной бухгалтерии. Вот и пенсия – на морковку; грызи, дядюшка Котов, а на апельсины – извини…

Дядя Котов рад разволноваться. Он быстро вытащил сигареты и быстро вонзил одну в зубы. Довольный дым окутал его.

– Работал, – засмеялась Старушка беззубым смехом. – Работал! Эгоизму много. Из-за таких и коммунизм не вышел, и мы не в авторитете, заслуженные.

Ответа не было, от дяди Котова шел когтистый дым.

Тетенька в Галошах примирительно обняла и Вику, и меня хотела:

– Про совесть вам рано, ребятишечкам. У вас пионерские правила. А то запутаетесь. Ну-ка, Вика… "пионер должен…".

Я отстранился от этих примирений и говорю ей прямо в обширное лицо:

– У нас одни обязанности, одни задолженности. Мы всё должны, должны, должны… Всё должны, пока температура не выскочит тридцать восемь. Нет, надо новые правила выработать, справедливые, дружеские!

Это Идеальная Идея! Весь наш детский мир стоит в углу и просит прощения. А они?

Живу уже столько лет и не могу понять, почему же взрослые, лупя ребенка, не получают никакого наказания? Они бьют детей с ехидной улыбкой на роже. Вы скажете, что рожа – это некультурно, а детей бить – культурно? А ребенок даже щелбана не может дать родителю. Это же несправедливо!

Девочка Наташа вдруг состроила мне голубые глазки:

– Да, правила дружеские. Мирное существование, – в глазках ее светилась симпатия, как вы догадались, ко мне.

– Это в городе можно у вас, – говорит Тетенька в Галошах. – А тут… дом-работа, дом-работа, да скотина-огород. С нами никто не дружил, правда, люди? – она отвернула голову к небесной синей туче. – Это что, дождик набегает?.. Идти, кур загнать.

Небесная синяя туча уже полсолнца закрыла, полсвета. Стало тревожно. Тетенька в Галошах на ходу еще со мной переговорила, наверно, я ей понравился. Сказала, что день защиты детей отмечают каждый год. Я спросил, от кого день защиты, от волков? Она так засмеялась – всем лицом, всей грудью, всем животом:

– Просто день защиты наших детей. Понял, пупсик? От чужих детей.

– И мне пора, – зашевелилась Старушка, воткнула носик в свой увядший букет. – Пойду… надо красиво жить… Так что решайте, власть. Это уже вопящий случай.

Власть застегнула пиджак и стала еще выше, еще властнее:

– О детях – в первую подумаем очередь. Эта очередь самая очередная. Иду режим утверждать, летний, детский.

Дяде Котову так и не дали свое сказать. Он пробуркотал:

– Давайте. Ходили строем, теперь перестроем ходить.

Вика и Ленка побежали за властью, громко хлопоча:

– А мы вам поможем, а мы…

По небу на помощь синей спешили другие тучки и тученята. Залетали комары и комарята. Заплескались караси и карасята…

СЕМЬЯ В СПРАВЕДЛИВОСТИ

Бабушка любит поговорку: "На бар не угодишь: чем ни навоняй, всё неладно".

Эта народная мудрость очень подходит ко взрослым: дети у них всегда виноваты.

Вспомним одно выходное весеннее утро. Я проснулся с таким настроением, полупоэтическим. Поэтическое, потому что можно было весь день играть с новой, очень увлекательной игрушкой, пипкой. Кто не знает, пипка - это резиновая такая груша от мужского одеколона.

Когда я бросаю пипку на пол, она тут же выпрыгивает, вытаскивает из себя свой животик, отталкивается и летит совсем в другом направлении.

И вот, в отличном пипочном настроении я залез под душ, почистил зубы триста раз, вымыл уши, шею, вымыл не только свой нижний этаж, но и этажерку. Чистенький, вышел к родителям в комнату, умненький-благоразумненький.

И тут папа стал почему-то кричать:

"Это надо убрать, да это надо убрать, да это…".

Он велел подобрать с ковра все бумажки, и все мои носки, и другие мелкие вещи… Все!.. Хотя ковер у нас десять метров длиной и двадцать метров шириной.

Я, конечно, не мог подобрать все вещи, так много, но тут папа сообщил мне такую весть: он собирается пропылесосить ковер.

Я стал нацеливать свои глаза на полочку, где лежала моя рыжая пипка, но папа сказал:

"Подотри-ка пыль под диваном".

Хотя диван у нас… десять метров длиной и один метр шириной.

Я пошел, пошел за половой тряпкой. Я пошел, а папа стал опять кричать:

"Скорей! Скорей! Как баба рязанская на месте кружишься, а ты должен как ласточка летать!".

Я прилетел с половой тряпкой и стал вытирать под этим oгромным, бройлерным диваном; но тут папа закричал слабонервным криком:

"Почему без тапок, дурень! Носки промочил! Таких дурней надо поискать!".

Я подумал, я в уме подумал… Каждый ребенок догадается, что я там подумал.

Вот поэтому и было у меня настроение полупоэтическое: я ждал по опыту каких-то недовольств и заставлений.

Мама, радостно сверкая рисовой кашей, сидела и смотрела телевизор на диване. Я положил тряпку, переобул носки и решил тоже поесть в комнате, чтобы смотреть на пипочку и думать, как я удачно поменял бестолковые марки с нарисованными зверями на такую веселую, прыгучую, почти живую пипку.

И тогда я взял, не раздумывая, положил в тарелку рисовой кашки, засыпал сахаром, сверху украсил яблоком и пошел в комнату. Не успел я выйти из кухни, как меня перехватил неугомонный папа:

"Ты куда направился?".

Я ответил, не гадая, не думая:

"Смотреть телевизор и есть рисовую".

Каша сияла в тарелке; я обрадовался и подумал: "Как у мамы".

Папа спросил голодным голосом, а руки я вымыл?

Я взаимно спросил, а зачем мыть руки, если я мыл яблоко; заодно и руки вымылись.

Папа хотел мне возразить, но возразить было нечего. Тогда он сказал непримиримо:

"Не успел я пропылесосить, там уже рис едят злые люди!".

Я стал маленько пугаться. Папчик встал на два уха от моего уха и закричал туда:

"Ты понимаешь русский язык?!".

Мне захотелось заплакать, но я стерпел.

Когда я был помоложе, папа изредка затыкал мне рот, если я громко зареву. Причем он так затыкает, что я чувствую себя, как в космосе, как в безвоздушном пространстве: ушами дышать бесполезно.

Я пронзительно посмотрел на папу. Этим взглядом я хотел ему внушить, что я уже взрослый человек и нечего кричать.

Тут мама напомнила из комнаты, чтобы папа успокоился.

Дело в том, что мама у нас сангвиник. Это человек ласковый, не кричащий. А папа холерик, немного холерый. Холерики больше всех кричат и смеются. И вот папа решил сангвинеть, чтобы смеяться, но не кричать, а мама ему напоминает.

Папе стало стыдно, и он сказал сквозь передние усы:

"Ваня, зачем есть в комнате рис?".

Я сказал:

"А мама ест?".

Папчик дернул себя за чуб:

"Тебе бы можно равняться с мамой, если бы ты столько работал. Она работает целыми днями, на работе, дома, а ты сколько работаешь, а, Ваня? Вчера ты сколько работал? Полчаса, посуду мыл".

"Извините, не полчаса, а шесть с половиной часов".

"Где это ты столько напластал?" – притворно сангвинистским голоском спросил папа.

"Извините, но школа – тоже не удовольствие".

Тут папа и заплел косичку из своей бороды.

А я ему задал очень многозначительный вопрос:

"Ты, пап, на своего директора часто кричишь?".

"Нет, никогда, ты что?" – сказал недоуменный папчик, косясь в мою рисовую блестящую тарелку.

"А может, ты ему говоришь, что он дурень, что таких дурней надо поискать?..".

"Вот! – торжественно сказал папа, – теперь я понял, зачем человеку дети. Чтоб он не хамел".

С тех пор у папы язык не поднимается кричать на меня. Даже когда моя шаловливая пипка свалила и разбила его очки. Он только распахнул рот…

МУЖСКИЕ РАЗГОВОРЫ

Пока я вспоминал, думал, как справедливость навести, как отобрать у взрослых эту хамскую власть над детьми… пока я стоял, дядя Котов хотел уйти, но не уходил. Наташа хотела уйти, но не уходила.

Дядя Котов удобоустроился на пеньке, стал растирать больное колено и говорить самому себе:

– Надо бросать все же курево, надо бросать. Здоровьем подзаняться… Говорят, в апельсинах здоровья много… А то нога невменяемая уже.

Наташа то поднимала зонтик к небу, к туче, то опускала, жаловалась самой себе:

– Моя тоже мамка… кошку, Муську беременную, на дождик вчера выбросила.

Наташа. Лицо у нее в веснушках, круглое, как подсолнушек.

Ей ответил чей-то гордый собой голос:

– А как же! Вы у матерей в кулаке.

Вышли со двора два сказочных персонажа: Сергобеж со своей боевой мамою. Он на лешего, растрепанный, походит, на лешонка; у нее тоже не прическа, а нахлобучка такая на голове, лешая.

Дядя Котов обрадовался новому разговору, отвечает маме Сергобежа:

– Да толку от кулачка вашего! Работу им надо, работу, зарплату, ну, и мужика руководящего. Просто, как собачий хвост.

Мать стала соглашаться, вздыхать поспешно, что да, нужен мужик, что был у них мужик, молчал-молчал, да и убежал, что… Но тут приехал мотоцикл, остановился вдалеке, на лужайке, рокочет недовольно. Мать Сергобежа хватает свою дикую голову, так вот:

– Ой, мотоцикл за мной! Коля, подожди!

Сергобеж закричал; в руке у него была фига.

– Папка сбежал, и я сбегу! Катайся с Колей своим!

Мать закричала:

– Ох ты, свиненок! Не понимаешь? Тебе же отца ищу. Му-жи-ка!.. Бегу! Мотоцикл!

Побежала, быстро, как на праздник, заскочила на мотоцикл, схватила Колю, помчали. Мимо нас, мимо телеги от лошади, в чисто поле.