Световые излучения – лазерные?

Один из свидетелей, находившийся в одном квартале от башни, видел серию световых излучений между 10 и 15 этажами, сопровождавшихся потрескиванием. Через минуту башня рухнула. Независимо от того, что он наблюдал, безусловно, это говорит о том, что непосредственно перед обвалом с критически важными центральными несущими вес колоннами происходило что–то необычное. Не поступило никаких объяснений – куда делись эти огромные опорные колонны. Не из–за этого ли власти и не разрешали фотографировать на площадке?

 

Взрывчатые вещества?

Почему свидетели, срочно покидавшие здание, утверждают, что слышали звуки взрывов в зданиях? Почему разрушение зданий напоминает скорее контролируемый направленный внутрь взрыв, а не трагический случай?

Специалист по взрывчатке Института горнорудной промышленности и технологий из Нью–Мехико Ван Ромеро сказал 11 сентября: «По моему мнению, основанному на увиденных видеозаписях, после того, как самолёты врезались в ВТЦ, внутри зданий сработали какие–то взрывные устройства, в результате чего башни и рухнули. Обрушение башен напоминает контролируемые направленные внутрь взрывы, которые применяют для разрушения старых конструкций. Слишком методично это выглядит, чтобы предположить случайный эффект от столкновения самолётов с конструкциями».

К экспертному мнению Ромеро следует прислушаться, потому что он и его институт специализируются на взрывных работах и на характере разрушения зданий. Он зарабатывает на жизнь, выступая консультантом в судебных расследованиях по поводу террористических нападений и имитируя взрывы для воссоздания ситуации. «Вызвать такой эффект для самолёта очень сложно. Если башни и рухнули в результате взрыва, это могло быть достигнуто за счёт небольшого количества взрывчатки, размещённой в ключевых точках». «Характерным признаком терактов является использование отвлекающего манёвра и вспомогательного средства» (Ромеро).

В таком случае столкновение самолётов с башнями могло быть отвлекающим манёвром. Затем последовало использование вторичных средств – взрыввеществ и высоких технологий, и в результате направленного внутрь взрыва башни практически превратились в груду обломков, падавших строго вертикально вниз. Свидетельства очевидцев подтверждают эту теорию вторичных средств. Взрывы слышали люди, бегущие из здания. Пожарный сообщил журналу «Пипл» (24 сентября): «Я доставлял пожарных на лифте на 24 этаж. Во время последней поездки взорвалась бомба. Я думаю, что в здании были установлены бомбы».

Интересно отметить, что мнение Ромеро переменилось после посещения Пентагона, где он обсуждал федеральное финансирование для своего института. Через десять дней без всяких пояснений Ромеро заявил, что здания рухнули в результате пожара в башнях.

 

Тонны пыли

Другую проблему представляет распад башен и образование невероятного количества тонкого пепла и пыли. Почему же башни развалились, а не просто рухнули?

Мы не наблюдали нагроможденных друг на друга бетонных плит этажных перекрытий – вообще мы не видели никаких нагромождений. На фотографиях из космоса развалины выглядят как яма пепла. Посетивший развалины д–р Роберт Шуллер заметил, что «в этой груде нет ни одного целого куска бетона». Возникает вопрос, каким образом почти 425 000 кубических метров бетона превратились в пыль?

«В том и заключается загадка. Пожар не мог вызвать крушение башен, невероятно также, что обрушение вызвано взрывами. Но они же рухнули и очень странным образом, словно в результате контролируемого взрыва, когда не осталось практически ничего, кроме металлических фрагментов от внешней оболочки и огромного количества мелкого пепла и пыли. Центральные же колонны от нижних 60 этажей словно исчезли. Это весьма странно, телезрители во всех странах видели огромное количество пепла и пыли. Выглядит это так, словно какой–то разлагающий луч высокой энергии или лазер был сфокусирован на башни, испарив каждую бетонную плиту в мельчайшие частицы пепла и пыли. Но ни одна стран не располагает подобным разлагающим лучом, по крайней мере, мы об этом не осведомлены.

Американец по имени Питер Мейер, уехавший из США в 1994 г., считает, что коммерческие самолёты были угнаны через дистанционное управление и направлены на башни. Дело в том, что здания были уничтожены с применением «чёрных технологий» – нечто такого, что недоступно ни одному арабскому террористу. Кто же обладает этими «чёрными» технологиями или имеет к ним доступ?

 

Всемирный ястреб

Теория на счёт дистанционного угона самолётов не является спекуляцией. Такая технология существует, и это всем известно. Суть её в том, что управление лайнером забирается у пилота и осуществляется дистанционно. Впервые она была разработана в 70–х годах для борьбы с угонами и приземлением лайнеров. Наземный контролёр берёт в свои руки полностью управление угнанным самолётом и сажает его без участия экипажа на борту. Данная технология допускает также дистанционное управление компьютеризированной системой контроля за полётом с помощью потайной «задней двери» в бортовых компьютерах. Данная технология была усовершенствована корпорацией «Нортроп Груман» для использования во «Всемирном Ястребе» – беспилотном военном самолёте. Такая технология позволяет захватить самолёт и управлять им, делая беспомощным пилота на борту. Инженеры, разработавшие эту технологию, не имели представления, что тридцать лет спустя сверхсекретные компьютерные коды будут взломаны, и система будет использована для ведения прямого контроля с земли за четырьмя самолётами, использованными в атаках 11 сентября.

После приведения в действие системы дистанционного контроля самописцы голоса в кабине, один из двух чёрных встроенных ящиков, которые должны сохраниться при катастрофах, перестаёт получать голосовые сигналы и соответственно не ведётся запись на 30–минутную петлеобразно установленную записывающую плёнку. Если самолёт управляется дистанционно, никакой записи на самописце не будет. В октябре следователи нашли бортовые самописцы с самолётов в Пентагоне и Питсбурге и публично подтвердили, что оба они были совершенно чисты.

Единственным возможным объяснением пустых самописцев является то, что самолёты были угнаны с помощью установления дистанционного контроля над ними.

Эксперты приходят к выводу, что атаковавшие самолёты были угнаны дистанционно электронными средствами с земли, а не арабскими террористами. Это объясняет, почему в списке пассажиров не было арабов и почему некоторые из объявленных угонщиков, по сообщениям, живы – поскольку пилоты–самоубийцы являются частью виртуальной реальности, т.е. обмана.

 

Проблемы с самолётами

Сценарий с угоном четырёх огромных самолётов четырьмя–пятью легко вооружёнными арабами просто не выдерживает критики.

Просто трудно поверить, что 4 или 5 молодых арабов, вооружённых только резаками для вскрытия коробок, могли одолеть подготовленный экипаж из 6 или более человек и захватить контроль над самолётом с десятками пассажиров и навести их с точностью военных пилотов. Ещё более невероятным кажется утверждение саудовских официальных лиц, что по крайней мере 6 из них живы и находятся в Саудовской Аравии. Известно, что самолёт, врезавшийся в Пентагон, выполнил разворот на 360 градусов, снизился с 7000 футов со скоростью 500 миль в час и подошёл к Пентагону по горизонтальной траектории так низко, что срезал линии электропередач на улице.

Нас пытаются убедить, что этот манёвр был выполнен арабским пилотом (Хани Ханжуром), который по заключению его инструктора не имел достаточных навыков даже для пилотирования «Цессны 172 соло».

Немецкие эксперты разведки сообщили мне, что точность и масштабы планирования атак предполагают годы подготовки. По мнению Херста Эрнке, координировавшего германские секретные службы при Вилли Бранте, «террористы не могли осуществить такую операцию с 4 угнанными самолётами без поддержки секретных служб».

Экехардт Вертхебэк, бывший президент агентства внутренней разведки Германии, сказал, что такая сложная операция требует твёрдых рамок государственной разведывательной организации, что сложно предположить в «вольно формируемой» группе террористов, ведомых, как утверждается, Мухамедом Атта и учившимся в Гамбурге.

Андреас фон Бюлов, который заведовал всеми тремя направлениями германской разведки с 1969 по 1994 г.г., считает, что «95% работы разведорганов во всём мире сводится к обману и дезинформации». Такие операции построены по принципу матрёшки. На виду большей частью террористы «рабочего уровня», что также является частью обмана. Высший уровень, уровень архитекторов, разрабатывает теракты для изменения общественного мнения, а нанимаются такие исполнители, как Абу Нидал. «До верхних эшелонов вы никогда не доберётесь», – поведал он мне.

По мнению фон Бюлова, атаки 11 сентября были проведены израильскими спецслужбами Моссад, чтобы настроить американское общественное мнение против арабов.

Экспертное мнение фон Бюлов поддерживает фактами. В связи с атаками в США было арестовано большое количество молодых израильтян, а несколько израильских компаний заранее знали об атаках. ZIM, израильская транспортная компания, большая часть которой находится во владении государства Израиль, неожиданно эвакуировала свои офисы в северной башне в начале сентября, потеряв за аренду 50 000 долларов, причитающихся Лэрри Сильверстейну.

Сотрудники израильской компании мгновенных сообщений, однако, получали текстовые сообщения о готовящейся авиаатаке на ВТЦ за часы до того, как врезался первый самолёт, но почему–то вступили в контакт с американскими властями только ПОСЛЕ атаки.

Свидетельства израильской привязки к террористическим атакам открыто не обсуждаются в прессе, движущейся в общем русле. В частности, из недавних сообщений Фокс Ньюз стало известно, что израильские компании, работающие с обработкой данных, имели неограниченный доступ к американским телефонным записям, включая возможность подслушивания бесед. Неожиданно эти откровения с вэбсайта Фокс Ньюз были убраны.

В прошлом году стало известно, что израильская разведка в течение ряда лет имела запараллеленными телефонные линии в Белом Доме и телефоны самых высокопоставленных сотрудников американской разведки непосредственно на Тель–Авив. Считается, что израильский Моссад ведёт себя как наиболее агрессивное разведагентство, действующее в США, активно рекрутируя компьютерных хакеров для взлома компьютерных сетей национальной безопасности: ФВР, NSA и Пентагона.

Кроме того, Израиль получает доступ к наисовременнейшим американским технологиям ещё до того, как о них услышит американский потребитель.

Если вопрос заключается в том, кто имеет возможность взламывать компьютерные коды и получать доступ к данным, необходимым для такой сложной операции, совершенно ясно, что Израиль присутствует в этом весьма коротком списке государств.

Безусловно, нападавшие имели предостаточно хладнокровного куража, которым славится израильский лидер Ариель Шарон и Моссад.

Другие указывают на внутренних врагов, американских предателей, которые рвутся к тотальному контролю над планетой и её ресурсами, маскируя свою деятельность «национальной безопасностью» и манипулируя легковерным американским населением, ловко используя пропаганду.

Независимо от того, кто виноват – чужие или свои – характер падения башен–близнецов и образовавшихся обломков предполагает использование высокотехнологичных средств разрушения, доселе нам не известных.

Зло, совершённое при участии американских правительственных органов, военных и их учреждений настолько велико, что можно предположить, что инициаторы ни во что не ставят благополучие и достоинство человеческой расы.

Спасибо за внимание!

 

 

 

I.

Мы не живём уже в то время, когда Юм писал следующее: «Если вы хотите познать греков и римлян, изучайте англичан и французов; народы, описанные Тацитом и Полибом, вполне походят на тех, которые окружают теперь нас». Когда Юм ссылался на Тацита, Полиба и Цезаря, чтобы доказать, что человек повсюду остаётся одним и тем же, он не замечал, что уже народы, описанные этими историками, представляли самые разительные контрасты – каждый обладал уже, наряду со своими личными достоинствами, недостатками, которые могли навести на мысль о «вырождении», в то время как это было лишь началом. Тацит описывает нам германцев с крупными белыми телами, флегматичными, с голубыми суровыми глазами и рыжеватыми волосами, с геркулесовской силой, обжорливыми, питающимися мясом и сыром и возбуждёнными крепкими напитками; склонными к грубому и безпорядочному (приставка «без» далее по тексту не исправляется. – Ред.) пьянству, одержимыми страстью к игре, с холодным темпераментом, не расположенными к любви, с относительно чистыми (для дикарей) нравами, с культом домашнего очага, с грубостью в манерах, но отменной честности; любящими войны, свободолюбивыми, верными товарищами на жизнь и на смерть, склонными к кровавым распрям и придерживающимися наследственной мести. Тацит, несомненно, сделал описание германцев несколько романтическим, имея тайный умысел дать урок римлянам; но мы в этом портрете тем не менее узнаём ту оригинальную расу, о которой он сказал: propriam et tantumsui similem gentem. Этот портрет совершенно противоположен тому, который нарисовал нам Цезарь, описывая галлов, с большими белыми телами, с теми же ясными, суровыми глазами, с тою же физической силой, но более смешанной расы; с моралью: «подвижные в советах, любящие революции», легко решающиеся под влиянием ложных слухов на поступки, о которых будут потом сами сожалеть, мгновенно решающие дела первостепенной важности; первая неудача совсем обескураживает их точно также, как первая победа воспламеняет их; они готовы предпринимать войны без всякой причины, в то же время они безхарактерны и бедны энергией в минуту несчастья; они одержимы страстью ко всякого рода авантюрам, устремляясь на Грецию и Рим просто из удовольствия повоевать; впрочем, благородные, гостеприимные, откровенные, приветливые, но легкомысленные и непостоянные, тщеславные, легко увлекающиеся всем блестящим, обладающие тонким умом и насмешливостью, любовью к сказаниям и ненасытным любопытством ко всему новому, преклоняющиеся пред красноречием, обладающие поразительным даром слова и легко поддающиеся влиянию чужой речи. Как отрицать после подобных описаний устойчивость национальных типов на пространстве истории? Характер зависит в значительной степени от наследственной конституции, которая в свою очередь зависит от расы и от среды.

Невозможно, без сомнения, втиснуть народ в одно определение; потому что весь народ представляет не только индивидуальные различия, но и провинциальные, и местные. Фламандец не похож на марсельца, бретонец на гасконца. Существует такое смешение в расах, как и такое общение между идеями одного народа и другого, что в каждой нации можно найти индивидуумов, которые могли бы с большим успехом принадлежать и к соседней нации как по своему физическому типу, так и по моральному. Но психология народов занимается средними величинами, а не индивидуумами. А можно ли отрицать, что в среднем, даже с самой крайней точки зрения, можно узнать англичанина по его физиономии? И как не быть точно также внутренней физиономии французского духа, английского духа? Можно ли отрицать, что рассматриваемые в общем и с точки зрения своего коллективного духа французы имеют нечто общее, независимо от того, фламандцы они или марсельцы? Есть, таким образом, национальный характер, который свойствен большему или меньшему числу индивидуумов, но который существует и тогда, когда не удаётся найти его у данных индивидуумов или у данных групп.

Национальный характер в действительности не простая сумма индивидуальных характеров. В недрах общества так хорошо организованного, как нация, вроде нашей, непременно происходят между индивидуумами взаимодействия, которые приводят к общей манере чувствовать, думать и желать, сильно отличающейся от той, какая может быть у отдельных умов и даже у суммы этих умов. Национальный характер не есть просто средний тип, который получился бы, если б можно было применить к умам способ, рекомендуемый Гальтоном для лиц, и получить коллективный или «генерический», родовой образ. Лица, воспроизводимые фотографиею, не имеют действия и не суть причины, между тем как национальный дух имеет действие, отличное от индивидуальных действий, способное оказать род давления и принуждения на самих же индивидуумов; он не только следствие, он и причина в свою очередь; он не только создан индивидуумами, но и создаёт их. Кроме того, коллективный и средний тип современных французов, не даёт полного представления о настоящем французском характере, потому что каждый народ имеет свою историю, свои вековые традиции и потому, что он состоит, по известному выражению, столько же из мёртвых, сколько и из живых. Французский характер резюмирует физические и социальные действия, совершавшиеся на пространстве веков, независящие от современного поколения, налагающие на него свой отпечаток через посредство национальных идей, национальных чувств и национальных учреждений. Индивидууму приходится выносить на своих плечах тяжесть всей истории в своих отношениях с согражданами. Подобно тому, как нация как определённая социальная группа имеет существование, отличное (хотя и не отделимое) от существования индивидуумов, точно так же и национальный характер выражает эту особую комбинацию психических сил, внешним выражением которых является национальная жизнь. Можно составить себе представление о продолжительных реакциях, производящихся в недрах народа, путём изучения, как это делают в наши дни многие психологи, мгновенных реакций, обнаруживающихся в среде известного собрания или толпы. «Когда индивидуумы, помещённые в РАЗЛИЧНЫЕ психологические условия, воздействуют одни на других, между ними происходит частичный обмен, – говорит Тард, – приводящий к компликации, усложнению внутреннего индивидуального состояния; когда же эти индивидуумы оказываются воодушевлёнными одной ОБЩЕЙ страстью, когда они, как, например, в толпе, обмениваются тождественными впечатлениями, эти впечатления, суммируясь, достигают высшей степени интенсивности; вместо КОМПЛИКАЦИИ внутреннего индивидуального состояния наступит «УСИЛЕНИЕ» этого же состояния у всех». В этом состоит отличие аккорда, согласия от унисона, единогласия. «Толпа, – говорит Тард, – имеет простую и глубокую силу широкого унисона». Если секты и касты дают самые полные характеристики толп, то это потому, что члены этих узких групп «выражают в обществе всю совокупность своих мыслей и верований», которые, благодаря одному только факту близости, увеличиваются до безконечности. Можно было бы прибавить, что народы, когда их воодушевляет одно чувство, например, национальная честь или забота о национальной самозащите, могут довести это чувство до пароксизма. Кто не знает, что простое сложение индивидуумов не даёт ещё умственного мерила общества или толпы? У последней решения подсказываются и определяются чаще всего чувствами, общими всем, и эти чувства обыкновенно самые простые, самые примитивные, совсем не соответствующие высшим ступеням цивилизации. По Сигеле, Лебону и Тарду, люди, приведённые в состояние толпы, имеют с интеллектуальной точки зрения меньшую ценность, чем они имеют каждый в отдельности. Интеллигентные присяжные выносят нелепые вердикты, комиссии, состоящие из артистов или выдающихся учёных, отличаются «удивительными заблуждениями»; политические собрания вотируют меры, противные индивидуальным убеждениям членов, их составляющих.

 

«Наш интеллектуальный и моральный капитал, – говорит Тард, – разделяется на 2 части, одну – несообщаемую, НЕ СПОСОБНУЮ ОБМЕНИВАТЬСЯ, которая, изменяясь от индивидуума к индивидууму, составляет оригинальность и собственную ценность каждого; другую – СПОСОБНУЮ ОБМЕНИВАТЬСЯ, состоящую из этих страстей, и из этих безсознательных чувств, общих всем людям известного времени, известной страны. Именно «вымениваемый капитал» накопляется в толпе на счёт другого». Однако, заметим, что если чувства толпы часто бывают грубы, то они могут быть также и благородны; но в последнем случае это всегда чувства элементарные и самопроизвольные, имеющие в своей основе коренящуюся в человеческой природе любовь к ближнему и составляющие нравственность толпы.

Организованна толпа всегда играла важную роль в жизни народов, но эта роль, по Лебону, никогда не была так значительна, как в современной демократии. Безсознательное действие толпы, заменяющее собою сознательные действия индивидуумов, является, по его мнению, одной из главных характерных черт нынешнего века и современных народов. И хотя он крайне невысокого мнения об умственных способностях толпы, в том числе и избирательных собраний, тем не менее он заявляет, что было бы опасно касаться их современной организации, а в особенности их права избирательного голоса. «Не в нашей власти, – говорит он, – совершить глубокие преобразования в социальных организмах: только одно время обладает подобным могуществом; толпа, без сомнения, всегда будет безсознательной, но в этой безсознательности, быть может, и таится секрет её силы. В природе существа, подчинённые исключительно инстинкту, совершают акты, поразительная сложность которых нас удивляет; разум – слишком новая ещё вещь у человечества, чтобы открыть законы безсознательного и особенно чтобы заменить его». – Но, добавим мы, разум, по крайней мере, должен руководить им. Впрочем, мы не можем согласиться с Лебоном, что толпа с психологической точки зрения есть «воображаемое существо», образованное из разнородных элементов, соединившихся на мгновение «совершенно так же, как клеточки, составляющие живое тело, образуют своим соединением новое существо, обнаруживающее свойства, совершенно отличные от тех, которые были присущи каждой из этих клеточек в отдельности».

На наш взгляд, Лебон зашёл слишком далеко. Между простой суммой или среднею величиною, выведенную из этих свойств, и «созданием новых свойств» есть средина: признание взаимной реакции, которая, не приводя к созданию новых свойств, не есть, однако, просто сумма старых. И эта взаимная реакция не порождает «психологического существа», хотя бы и «воображаемого», но создаёт оригинальную и более или менее продолжительную комбинацию.

В нации реакции бесконечно сложнее и не имеют того скоропреходящего характера, каким отличаются вспышки толпы или страсти собраний. В этом смысле, а не в смысле метафизическом нация есть существо постоянное. Точно также нельзя судить о народе на основании последовательного изучения индивидуумов, из которых он в действительности состоит; нужно постигнуть самоё соединение, а не отдельные элементы. Хотя они и определяют условия целого, однако приведение их во взаимодействие создаёт специфические явления и специфические законы; но это, впрочем, не означает, что оно создаёт новое существо.

Чтобы объяснить, в чём состоит социальная реакция, Гюйо и Тард выдвинули явления внушения, более или менее аналогичные гипнотизму, явления, возникающие в обществе всякого рода: в толпе, в собрании, в народе. Тард вместе с Тэном определяет человеческий мозг как орган, повторяющий и умножающий наши восприятия: каждое из наших восприятий, каждая из наших мыслей воспроизводится и размножается до безконечности на пространстве извилин серого вещества, и мозговое действие может быть рассматриваемо как «вечное самоподражание». Если умственная индивидуальная жизнь есть внушение, оказываемое одной клеточкой на другую, то социальная жизнь есть внушение, оказываемое одной личностью на другую. Общество, а следовательно и нация может быть определено как «коллекция существ, поскольку они расположены к взаимному подражанию». Ребёнок с самого рождения подражает отцу во всём и копирует его; по мере того, как он растёт и видимо эмансипируется, мы видим, как в нём развивается всё большая и большая потребность подражания: безчисленные «гипнотизёры» приходят на помощь первоначальному гипнотизёру, который некогда один только имел на него влияние. В то же время, сам того не подозревая, он и сам становится гипнотизёром по отношению к безконечному числу гипнотизируемых: это и есть то, что Тард называет переходом от ОДНОСТОРОННЕГО К ВЗАИМНОМУ гипнозу. «Социальное состояние как и состояние гипнотическое есть только род иллюзиции... Иметь только внушённые идеи и считать их самопроизвольными, это иллюзия, свойственная сомнамбуле, а также и социальному человеку».

Не заходя так далеко, чтобы думать, что в действительности существует между индивидуумами одного народа гипнотическое внушение, или что почти всё в этом народе находится как бы в состоянии сна, – можно и должно допустить целый ряд влияний между мозгами индивидуумов, приводящих к образованию чувств и идей, объяснение которых не находится уже только в одном индивидууме, но даже в простой сумме индивидуумов, а во взаимной зависимости одних индивидуумов от других, а также и от тех, которые им предшествовали. Только в этом смысле, по нашему мнению, и существует национальный «организм», т.е. такая солидарность, что объяснение части можно искать в целом, так же как объяснение целого в его частях.

Состояния сознания отдельных частей могут отражаться на общем сознании, но не непосредственно: они начинают с того, что действуют одни на других в силу тех отношений, которые приводят их в соприкосновение, и только в результате этого взаимодействия изменяется в большей или меньшей степени национальный дух. Последний, собственно говоря, находится исключительно под непосредственным влиянием тех условий, в которых находится социальное тело во всей своей совокупности. И эти условия суть уже не те особые условия, в которых находятся индивидуумы. Нужно поэтому тщательно различать национальные условия и индивидуальные; характер нации зависит непосредственно от первых и косвенно от вторых. Есть таким образом различные степени соединения, образующие целую иерархию, между силами, производящими социальную комбинацию, столь же новую, как образование воды из кислорода и водорода.

Вся нация имеет, в известном смысле, собственное сознание и собственную волю. Это – социологическая истина, забываемая узкими системами, политико–экономическими и политическими, психологическими и моральными, которые под общим названием индивидуализма приводят к настоящему социальному атомизму. Мы не хотим здесь реализовать абстракции, искать подобно некоторым социологам, как, напр., Новиков или Вормс, у народа «душу», своё «я». Это вопрос первичной философии и даже метафизики, мы его не касаемся. Но подобно тому, как у каждого индивидуума есть известная система идей–чувств (idees–sentiments), которые в то же время являются и идеями–силами (idees–forces), выражающимися в его сознании и направляющими его волю, точно также они имеются и у нации. Среди идей, управляющих различными индивидуумами, есть такие, которые имеют отношение исключительно к тому обществу, членами которого эти индивидуумы являются, к целому, часть которого они составляют. Эти идеи представляют собою результат и воспроизведение в каждом из нас социальных действий и реакций, которые мы со своей стороны совершаем и испытываем. Каждый француз имеет своё особое назначение в нации, и как бы ни были индивидуальны его собственные интересы или его обязанности, они всегда более или менее связаны с интересами и обязанностями Франции; мы поэтому не можем не иметь в своём мозгу представлений об общем благе и об общем идеале, более или менее точно понимаемом, более или менее относящемся к нам самим как к центру перспективы. Оттого–то в совокупности умов и сознаний и имеется система идей, отражающая социальную среду, точно так же, как есть система идей, отражающая физическую среду. В этом и состоит коллективный детерминизм, часть которого находится в нас, а другая часть во всех остальных членах общества. Эта система идей, взаимозависящих одна от другой, и представляет собою сознание нации, которое находится не в коллективном мозгу, но всей совокупности индивидуальных мозгов и которые, тем не менее, не есть простая сумма индивидуальных умов.

Эта систематизация «идей–сил» во взаимной их зависимости объясняет кроме национального сознания и «национальную волю», которая, подобно всякой воле, осуществляет в большей или меньшей степени моральный идеал. Ведь только путём узурпации избиратели страны или, что ещё хуже, избирательного округа, нередко прикрывают свои вотумы именем национальной воли. Здесь имеется только практический субститут, весьма односторонний и неполный, которым, однако, довольствуются до создания нового порядка, но который не имеет характера мистического «суверенитета», выдвинутого демагогами. В самом деле, национальный характер далеко не всегда наилучшим образом выражается толпой или тем, что называется чернью, ни даже действительным большинством. Есть естественные избранники, которые лучше всего выражают душу всего народа, его сокровенные мысли и его настоящую волю. Это слишком часто забывают наши политики. Даже Руссо учил, что часто бывает «большая разница между волею всех и общей волею»: первая только сумма воль, из которых каждая может иметь своим предметом особый интерес; только одна вторая представляет общий интерес. Однако можно, пожалуй, сказать, что она представляет тенденцию всей нации, произведённую системой идей и чувств, управляющих последней; индивидуальные умы суть факторы этой национальной воли, но ни один из индивидуумов в действительности не обладает ею. Индивид никогда не знает своей собственной воли, если под ней подразумевает систему идей и чувств, управляющих им; тем более он не может познать национальную волю, которая имеет в качестве своих составляющих все индивидуальные хотения, даже, правильнее, их взаимодействия и их равнодействующую. Эта равнодействующая идёт всегда далее, чем каждый индивидуум в отдельности предвидел и хотел. Национальную волю поэтому никогда нельзя узнать даже у избранников, даже у величайшего гения, хотя бы у самого Наполеона. Только бездушие открывает вполне истинное направление национального движения, которое можно только предвидеть с большею или меньшею вероятностью на основании истории прошлого и на основании современного состояния нации.

 

II.

Огюст Конт рассматривал отдельного индивидуума как нечто абстрактное, и это был также один из принципов Гегеля. Экономисты со своей стороны настаивали на значительной солидарности интересов, потребностей, способов производства, распределения и потребления, солидарности, которая, по выражению Маркса, приводит к историческим формам собственности и определяет организацию труда. Но есть ещё более тесная солидарность, – именно та, которая, как мы видели, устанавливает взаимную зависимость между мыслями, чувствами и побуждениями. Концепция национальности не есть таким образом ни чисто психологическая и этнографическая, ни чисто экономическая. Национальная индивидуальность сказывается прежде всего в психологических признаках: в языке, религии, поэзии, искусстве, памятниках, мнении, которое нация имеет сама о себе, и мнении, которое составилось о ней у других народов, наконец в героях и исторических представителях; история народа открывает также его характер при условии тщательного изучения различных моментов и выведения того, что называется «исторической средой». Встречаются, действительно, в продолжительной жизни народа периоды, когда, благодаря особому стечению обстоятельств, произведения умственного, морального и художественного творчества приобретают характер, который далеко не соответствует обычному гению нации; но, если вы возьмёте среднюю большого числа различных периодов, то в результате будете представлять верное изображение национального характера.

Язык сам по себе не есть признак, достаточный для этого характера, так он может быть и заимствован. Однако даже в этом случае сравнение первобытного языка с языком развитым даёт возможность распознать тенденции, свойственные нации, всегда налагающий свою печать на свой язык.

Более или менее сознательные представления народа о происхождении и природе Вселенной, точно также как и о смысле и ценности жизни, неизбежно действуют на его мораль, его счастье, его характер; отсюда влияние не только религии, но и философии и литературы; отсюда их важность для психологии народов.

Поэзия часто вскрывает душу народа, по крайней мере его самые сокровенные стремления. Однако, она не всегда может разгадать его характер, его поведение, его предназначение. Английская поэзия указывает нам мечты, чувства, сущность английской фантазии; но кому она помогла предсказать ход английской истории? И особенно, если вы обратитесь к поэзии половины или четверти века, то вы не сможете, как этого не хотели бы нынешние пророки «латинского вырождения», вывести из неё какие бы то ни было заключения о всей нации и её будущем.

В национальном характере следует различать чувства, ум и волю. Чувства со своей физиологической стороны зависят преимущественно от наследственной конституции и темперамента. Они играют главную роль как в группах, так и у отдельных индивидуумов. Не менее различаются народы и по уму, по мышлению. Существует особая национальная логика; каждый народ создаёт себе её более или менее сознательно. Один предпочитает наблюдать, как англичанин, другой рассуждать, как француз; один предпочитает дедукцию, другой – индукцию. Каждый народ имеет даже свои преимущественные ошибки, свои грешки в области логики и свою национальную софистику. Таким образом мы обязаны своей нации не только известным количеством определённых мыслей и идей, но и формой мышления, готовыми рамками, в которых укладываются идеи, категориями, при помощи которых мы их приводим в известный порядок и которые нам кажутся априорными. Национальный язык, фиксирующий и идеи, и методы, делает эти умственные формы обязательными для каждого индивидуума и принуждает его придерживаться этих общих предустановленных образцов. Можно вместе с Лебоном классифицировать национальные умы в зависимости от различной степени их способности к ассимилированию и способности к творчеству. Первая позволяет постигать, удерживать и утилизировать факты, из которых образуется совокупность искусств, наук, промышленности, словом, всё то, что составляет цивилизацию; «некоторые цивилизованные народы, именно АЗИАТСКИЕ, обладают этой способностью в высокой мере, но обладают ТОЛЬКО ЕЮ одною». Вторая позволяет безпрестанно расширять арену человеческой деятельности; ей мы обязаны открытиями, на которых покоится современная цивилизация: «только У ЕВРОПЕЙЦЕВ имеется НЕСКОЛЬКО НАРОДОВ, обладающих ею». Однако здесь нужно остерегаться слишком поспешных обобщений; недостаток творческого ума зависит от многих обстоятельств, а не только от ума нации.

Основою национального характера, как и характера индивидуального, является воля. Под волею мы разумеем общее направление склонностей как естественное, так и приобретённое. Совокупность тенденций оказывается в конце концов принимающей одно направление преимущественно перед другими, вследствие чего народ в разных обстоятельствах народной и международной жизни имеет свою особую манеру определять свою волю. Со стороны данного народа можно надеяться на такой–то волевой акт скорее, чем на другой, на симпатию или на недоброжелательность, на мстительный дух или незлобивый, на безкорыстные наклонности или эгоистичные. «Semper idem velle atque idem nolle», – говорили стоики, чтобы отметить обычную манеру желанья, составляющую истинный характер. Даже тогда, когда нация непостоянна, она имеет относительно постоянный способ желанья, который для неё именно состоит в безпрес