Субъектная организация текста: повествовательные инстанции, анализ субъектной организации текста.

Материал лекции + В.Шмид, «Нарратология»:

В западном литературоведении принято называть адресанта фиктивной нарраторской коммуникации нарратором (лат., англ., польск. narrator, фр. narrateur, исп., порт, narrador; ит. narratore). В русском литературоведении употребляются два различных термина – «повествователь» и «рассказчик». Их различие определяется по-разному. То по грамматической форме или, вернее, по критерию идентичности или неидентичности повествующей и повествуемой инстанции: «повествователь» излагает события «от третьего лица», «рассказчик» – «от первого» [Хализев], то по мере выявленности: «повествователь» – «носитель речи, не выявленный, не названный, растворенный в тексте», «рассказчик» – «носитель речи, открыто организующий своей личностью весь текст».

Повествовательные инстанции:

· Повествователь – более-менее объективная, безличная (всегда от 3-го лица), стоящая близко к автору; неназванный субъект, который не является участником событий. Позиция всезнания, всеведения.

· Рассказчик – инстанция более-менее субъективная, совпадает с одним из персонажей. Субъект – активный участник событий, излагающий историю от первого лица, имеет специфический языковой облик. Не всеведущий, непосредственно описывает события.

· Сказчик – повествовательная инстанция в сказе. Маска, которую надевает рассказчик. Имитация разговорной, устной речи.

2 вида сказа:

· характерный – образ сказчика мотивирован (образом нарратора?)

· орнаментальный – отражает не один облик нарратора, а целую гамму голосов, масок. Сохраняется ориентация на устность, но всё это отсылает не к единственному рассказчику, а к множеству.

Признаки сказа:

· текст нарратора, а не персонажа;

· нарратор умственно ограничен (классический сказ);

· двуголосость (контраст голосов автора и рассказчика);

· устность;

· спонтанность;

· диалогичность (установка на слушающего).

Способы выражения присутствия нарратора (концепция Шмида):

· самопрезентация: нарратор называется, описывается, рассказывается. Факультативно.

· имплицитные: симптомы и сигналы – например, композиция событий, которую выстраивает субъект повествования. Обязательно.

Фиктивный читатель – (нарратор) адресат фиктивного нарратора, т.е. та инстанция, к которой нарратор обращает свой рассказ.

Словарь «Поэтика»:

СУБЪЕКТНАЯ ОРГАНИЗАЦИЯ ТЕКСТА – нелингвистическая упорядоченность лексических, синтаксических ифонологических единиц речи, обращенная к внутреннему

(ментальному, смыслоразличающему) слуху читателя как эстетического адресата данного текста. По сути своей это организация времени - не условного изображенного (объектного) времени мира персонажей, а реального читательского времени, в котором протекает коммуникативно-эстетическая деятельность художественного восприятия.

Конструктивную основу С. о. т. составляет «проблема взаимоотношений изображающей и изображенной речи» (Бахтин), поскольку в литературе художественной язык «не только средство коммуникации и выражения-изображения, но и объект изображения» (он же.); здесь «обрамляющий контекст, как резец скульптора, обтачивает границы чужой речи и высекает из эмпирики речевой жизни образ» (Бахтин опять).

Понятие С. о. т. введено Б.О. Корманом для обозначения «соотнесенности всех фрагментов текста, образующих данное произведение, с субъектами речи - теми, кому приписан текст (формально-субъектная организация), и субъектами сознания - теми, чье сознание выражено в тексте (содержательно-субъектная организация)» (Корман, с. 247). Первый из этих уровней С. о. т. представляет собой основу композиции (в тесном и специфическом для литературы значении этого слова); второй - систему «голосов» (см. Голос), которая состоит «не в самом наличии определенных языковых стилей, социальных диалектов», а в том, «под каким диалогическим углом они сопоставлены или противопоставлены в произведении» (Бахтин. ППД, с. 242). Композиция как система внутритекстовых дискурсов нуждается в своего рода субъектной детализации: в насыщении текста речевыми характеристиками - «глоссами», как именовал Аристотель необычные, характерные речевые формы (архаизмы, варваризмы, неологизмы и т. п. «словечки»). Но и слово литературной нормы для С. о. т. является своего рода «глоссой» - немаркированной, нейтральной в стилистическом отношении. Ибо в пределах тех или иных языковых нормативов, актуальных для данного дискурса, всегда имеется некоторая возможность выбора лингвистических средств, осуществление которой определенным образом характеризует представленного в тексте субъекта речи: «За каждым словом, за каждым стилем, за каждой фонетической идиосинкразией - живая личность говорящего человека (типического и индивидуального)» (Бахтин). Так, лермонтовский Печорин говорит Вуличу: «...или застрелитесь, или повесьте пистолет». Альтернативная синтаксическая конструкция в устах героя, отличающегося «решительностью характера» и прямотой человека, безразличного к чужому мнению, столь же не случайна, как и прямолинейный выбор глагола без эвфемистических ухищрений. Прямая речь героя может служить манифестацией картины мира, отличающейся от той, на которой базируется повествование. В таком случае лексико-грамматические и интонационно-синтаксические характеристики этой речи определенно контрастируют с текстом повествователя и сгущаются в некий «голос». В пределе подобные тексты-в-тексте могут оформляться средствами иного национального языка (например, французского в «Войне и мире» Толстого). Цитируемый голос обычно конструктивно неравноправен, подчинен голосу цитирующему. Однако обращение к авторитетному тексту-за-текстом (чтение Евангелия в финале «Воскресения» Толстого) создаст их ценностную инверсию.

Наконец, ценностная иерархия голосов может отсутствовать («полифония» Достоевского). В «Фаталисте» Лермонтова высказывания казаков, с одной стороны, и Максима Максимыча, с другой, стилистически лаконично, но четко отмежеваны от речи Печорина: это голоса другой жизни - жизни «других». В то же время реплики безымянных офицеров и Вулича стилистически однородны по отношению к тексту рассказчика, что свидетельствует не об анонимности повествовательного слова, принадлежащего общему с персонажами миру предания (как в «Илиаде» Гомера), но о дискурсивной властности рассказчика, для которого персонажи оказываются своего рода актерами внутренней драмы уединенного сознания. Это признак романтического дискурса; однако, наделяя казаков и Максима Максимыча самостоятельными голосами, Лермонтов выводит свою прозу за рамки романтической культурной парадигмы.

Между пределами отстраненного цитирования и стилистического поглощения обнаруживаются «гибридные конструкции», где в одном высказывании «смешаны два высказывания, две речевые манеры, два стиля, два "языка", два смысловых и ценностных кругозора» (Бахтин). Здесь можно выделить «ассимиляцию», «размежевание» и «диалогическое взаимоосвещение» (термины Бахтина). В первом случае мы имеем неполное поглощение текстом повествователя персонажного текста, когда в повествовании обнаруживается нерастворенный лексический, грамматический или синтаксический «осадок» чужой дискурсии. Во втором случае имеет место ценностная дивергенция, конфронтация кругозоров, при которой чужое слово старательно сохраняется, но приобретает каррикатурный оттенок. В третьем случае следует вести речь о конвергенции, о взаимодополнительности ценностно равноправных кругозоров, обладающих равнодостойными «правдами».

Композиция и глоссализация представляют собой два равнопротяженных тексту уровня С. о. т., обладающих известной структурной автономностью: число «голосов», представленных в тексте, может оказываться и меньше, и больше, нежели число субъектов внутритекстовых высказываний. Художественное целое имеет в своем составе столько «голосов», сколько диалогически соотнесенных типов сознания (менталитстов, жизненных позиций) может быть актуализировано посредством очевидных текстовых показателей: выбор слова и построение фразы (выбор синтаксической конструкции). Третьим, наиболее глубинным уровнем С. о. т. выступает ритмико-интонационный строй текста - «превращение последовательности, которая сама по себе ничего не означает, в значащую» (Шеллинг), моделирующую смысл художественный эмфатически-фонемными средствами, не обремененными семантическими коннотациями используемого языка. Перечисленные уровни, как и уровни объектной организации текста, - в отличие от лингвистических - не иерархичны, «они симультанны, и каждый из них по-своему семантизирует и упорядочивает предмет высказывания» (Фарино, с. 434), составляя в совокупности структуру художественную литературного текста. В этом качестве они непосредственно подлежат анализу художественного текста.