Возникновение самосоотносительных познавательных способностей у высших обезьян

На другом конце эволюционного континуума осведомленности мы можем обнаружить, по крайней мере в нашей собственной прямой эволюционной линии, первые ясные признаки самосоотносительного сознания в многочисленных способностях, возникающих у высших приматов (шимпанзе, орангутангов и горилл).

Во-первых, есть рассматриваемые в обзоре Гордона Гэллапа (Gallup, 1977) свидетельства повышенного интереса высших приматов к зеркалам, который повсеместно считается показателем способности к само-узнаванию, которая, судя по всему, отсутствует у бабуинов и мартышек. Особенно поразительной демонстраци-

180

Сознание, мозг и организм

ей этого зарождающегося чувства самоосведомленности является способность гориллы распознавать в качестве своей красную точку, нарисованную у нее на лбу: впервые увидев ее в зеркале, животное сразу начинает ощупывать свою голову. В соответствии с данным Мидом определением самоосведомленности как вхождения в роль другого по отношению к самому себе, подобного рода узнавание в зеркале отсутствует у шимпанзе, выращенных отдельно от других шимпанзе. Дополнительным подтверждением того, что узнавание себя требует определенного рода интериоризации социальных отношений, служит тот факт, что домашние шимпанзе, выращенные отдельно от своих соплеменников, упорно группируют свои собственные фотографии с фотографиями людей, а не других шимпанзе.

Наряду с этими признаками самосознания, мы находим и другие возникающие признаки человеческих познавательных способностей — включая способность рекомбинировать и перестраивать по-новому составные части физической и социальной ситуации. Самым знаменитым примером тут служит продемонстрированная Вольфгангом Кёлером еще в начале XX в. (КоЫег, 1926) спонтанная способность диких шимпанзе, содержавшихся в неволе, сооружать пирамиду из ящиков, чтобы добраться до пищи, которую подвешивали так, что обычным путем они не могли до нее дотянуться. Кроме того, существуют удивительные наблюдения Джейн Гудалл (Goodall, 1971), касающиеся применения той же рекомбинаторной способности к социальным ситуациям в естественной среде. Одним из самых поразительных среди нескольких таких наблюдений была способность недоминантного шимпанзе уводить других из района питания — что обычно составляет прерогативу самца-альфа — чтобы тайком вернуться и собрать бананы, которые он заметил, но другие еще не видели. В наблюдениях Гудалл есть указания и на своего рода эстетический отклик на природные явления, как в «танце дождя» диких шимпанзе во время первого сезонного ливня, когда они бегают и прыгают, размахивая оторванными от деревьев ветками. Наконец, мы, разумеется, должны добавить к этому противоречивые свидетельства протосимволических способностей к знаковой коммуникации у специально обученных высших обезьян, которая будет подробнее обсуждаться ниже.

Сознание животных

181

Вместе взятое, это совместное возникновение многочисленных признаков самосоотносительного символического познания, по-видимому, основывается на способности к межмодальной трансляции или подразумевает такую способность. Это кажется наиболее очевидным в случае знакового общения, где обезьяны могут обучаться зрительным или осязательным прото-языкам. Это представляется ясным и применительно к спонтанному поведению с зеркалами и кинестетическому «танцу» в ответ на внезапный дождь, а также вероятным по отношению к рекомбинаторному поведению. В описанной Кёлером ситуации с ящиками возможно, что именно ощущаемый конфликт между тем, что животное видит, и тем, чего оно хочет кинестетически, находит свое разрешение в рекомбинации зрительного впечатления и движения в форме нового шаблона поведения.

Сообщения о новых формах обманывающего поведения у попугаев и некоторых певчих птиц, равно как и их устойчивый интерес к играм с зеркалами (Griffin, 1984) позволяют предполагать, что возникновение различных компонентов символической способности может происходить не только в нашей собственной, но и в других эволюционных линиях. К этому мы можем добавить и способности к знаковому общению и решению проблем, проявляемые дельфинами (Herman et al., 1984). Если основа рекомбинатор-ных и начальных символических познавательных способностей связана с межмодальными трансляциями, то мы должны ожидать ее появления в качестве эмерджентной возможности везде, где восприятие в отдельных модальностях достигло достаточной степени дифференциации, необходимой для начала иерархической интеграции.⁵ Возможно, отсутствие рук, способных к сложным манипуляциям, в конечном счете, ограничивает активное кинестетическое структурирование, доступное для межмодальных преобразований у певчих птиц и дельфинов.

Именно исследования знаковой коммуникации у высших обезьян — особенно шимпанзе — породили наибольшие споры в современной психологии и философии. С одной стороны, традиция рационализма всегда доказывала, что язык доступен только Homo sapiens и что от него зависят все другие символические формы и самоосознание. Поэтому ученые с крайним скептицизмом отнеслись к существованию подлинных протолингвистических способ-

182

Сознание, мозг и организм

ностей у высших обезьян и были чрезвычайно озадачены отсутствием их естественного выражения в природной среде. Однако, как мы уже видели, с эволюционной точки зрения нас должно удивлять полное отсутствие характеристики, определяющей наш собственный менталитет, у наших ближайших эволюционных родственников — шимпанзе, — с которыми у нас примерно 98% общей морфологической ДНК (Gould, 1977). Необходимость специальных лабораторных условий для демонстрации протолингвистической знаковой коммуникации, возможно, объясняется и тем, что возникающая способность к межмодальной трансляции создает спектр возможностей на совершенно новом уровне развития — ожидающем последующей функциональной реализации в зависимости от требований и возможностей окружающей среды.

Вероятно, вполне справедливо, что первые, менее строгие исследования знаковых способностей у высших приматов вызывают такую суровую критику — хотя, как мы увидим, и не до такой степени, чтобы осуждать их как «псевдонауку», что делается в некоторых интеллектуальных кругах. Слишком легко использовать такой эпитет применительно к работе, которая подрывает основные устои и потому, возможно, действительно приведет к новому прорыву. Ранние исследования в этой области, как правило, сосредоточивались на наблюдаемых случаях новизны в употреблении знаков, как, например, когда одна самка шимпанзе описывала свое первое знакомство с арбузами фразой «сахарное питье», в которой сочетались отдельные знаки, которые она никогда раньше не употребляла вместе. Однако, как указывают Сейденберг и Петитто (Seidenberg & Petitto, 1978), такое новое употребление знаков, хотя и явно наводит на размышления, однако не поддается точной оценке, поскольку не были представлены полные протоколы поведения, необходимые для суждения о возможности случайного возникновения подобных сочетаний. На самом деле оказывается, что оригинальные записи поведения содержат длинные последовательности сочетаний и дублирований знаков, не поддающихся интерпретации, и многие из жестов рук обезьян было просто невозможно расшифровать. Вдобавок, в большинстве ранних исследований фиксировалось только спонтанное порождение знаком, а не менее неопределенное поведенческое выполнение знаковых команд экспериментатора. Поэтому многим казалось, что полученные резуль-

Сознание животных

183

таты объясняются каким-то сочетанием ассоциативного научения и стратегии продолжения использования жестов, пока экспериментатор выражает удовлетворение. Террэйс (Terrace, 1985) также обращает внимание на отсутствие в этой работе ⁶ какого-либо фиксированного синтаксиса или порядка знаков, наряду с явным отсутствием у шимпанзе форм поведения «указывания» и «разделяемого внимания», судя по всему, составляющих «формы жизни», из которых возникают символические познавательные способности в человеческом младенчестве. Для шимпанзе от природы характерны жадность и соперничество в отношении интересующих их объектов, так что «указывание» могло бы привести лишь к потере потенциально желаемого объекта.

Однако более недавние исследования Сьюзен Сэвидж-Рамбо с коллегами (Savage-Rumbaugh et al., 1983, 1986, 1988) и Дэвида Премака (Premack, 1978, 1983) примечательны устранением таких затруднений. В этих исследованиях тестирование основывается на поведении шимпанзе в ответ на знаковые команды экспериментатора (как обычные, так и новые), а не на свободном порождении знаков, и включает в себя предварительное обучение указыванию, разделению и совместному отнесению. Например, Сэвидж-Рамбо (1983) разработала парадигму, в которой от шимпанзе, находящегося в одной комнате, требовалось, основываясь на знаковой коммуникации, предоставить шимпанзе, находящемуся в другой комнате, орудие, с помощью которого тот мог добыть спрятанную пищу и затем разделить ее с первым шимпанзе. Тем временем Премак описал одновременное возникновение у шимпанзе, использующих знаки, указующего поведения, обмана и символических категорий «долженствования» или «обязанности». Шимпанзе были отделены проволочной сеткой от спрятанной пищи, примерное местонахождение которой им было известно. Они могли общаться с отдельными экспериментаторами, ищущими пищу, только если у них развивалась способность указывать. В предыдущих ситуациях один из экспериментаторов всегда делился пищей, тогда как другой никогда этого не делал. «Хороший» экспериментатор вызывал спонтанное и точное указывание, а «плохого» экспериментатора постоянно обманывали. Сходным образом, этим шимпанзе показывали видеозаписи «хорошего» и «плохого» экспериментаторов, пытавшихся решать различные физические проблемы — в том числе

184

Сознание, мозг и организм

строить пирамиду из ящиков. Видеозаписи останавливали незадолго до решения проблемы, и шимпанзе позволяли выбирать успешные или неуспешные окончания записей. Они выбирали успех для «хорошего» экспериментатора и физическое бедствие для «плохого».

Результаты, полученные Сэвидж-Рамбо (1986, 1988) с карликовыми шимпанзе (в большинстве исследований знаковой коммуникации шимпанзе используется вид Pan troglodites), наиболее поразительны и основательны в плане опровержения критики более ранних исследований. Несколько карликовых шимпанзе с раннего возраста демонстрировали спонтанное указующее поведение и общение жестами (вращательные движения для открывания бутылки); а шимпанзе-вундеркинд Кензи научился использованию знаков исключительно на основе наблюдений лабораторных экспериментов с его матерью. Карликовые шимпанзе одинаково правильно выполняют новые знаковые задания, видят ли они лексиграмму описываемого объекта или слышат, как ее произносят — что предполагает, по контрасту с другими изучавшимися высшими обезьянами, наличие межмодальной способности, которая, по крайней мере в некоторой степени, объединяет слух со зрением и осязанием. Вдобавок, вторя аналогичным результатам, полученным группой исследователей (Herman, Richards, and Wolz, 1984) с бутылко-носыми дельфинами, эти шимпанзе демонстрируют способность использовать и соблюдать фиксированный синтаксис (агент-глагол-реципиент [т. е. подлежащее-сказуемое-прямое дополнение. — Пер.]), полностью отсутствовавший в предыдущих исследованиях. Несомненным образом демонстрируя постулированную Мидом способность вхождения в роль другого как основы подлинного символического общения, Кензи может строить фразы из трех слов, в которых он не является ни агентом, ни реципиентом («лицо х щекочет лицо у»), что, как указывает Сэвидж-Рамбо, никогда ранее не обнаруживалось в знаковой коммуникации шимпанзе. Наконец, демонстрируя то, что кажется первой стадией способности к интериори-зированной «внутренней речи» (Выготский, 1962), Кензи самостоятельно пользуется своей портативной клавиатурой для знаковой коммуникации и спонтанно называет различные не предлагаемые ему задания — например, «собирать камешки в кучу» или «прятаться», — а затем по собственной инициативе их выполняет.

Сознание животных

185

Мы обнаруживаем у высших приматов — а также у дельфинов и, возможно, попугаев — зачатки самоосознания, сочувствия и обмана, рекомбинаторного решения проблем в физических и социальных ситуациях, прото-знакового (как минимум) языка и эстетики. Все это относится к тому, что можно было бы назвать «горизонтальным» измерением многих из описанных Гарднером фундаментальных символических структур. Однако если мы вместо этого задаемся вопросом о том, что из того, что помогает определить наше собственное сознание, по-видимому, полностью отсутствует у высших приматов, то начинаем обнаруживать недостающее «вертикальное» измерение. На одном его конце находятся описанные Фрейдом «инстинктивные» и «порождаемые влечениями» конфликты, а на другом «образная поглощенность» и духовность.

Я уже высказывал предположение, что полный синтез формальных соотношений одновременности и последовательности в зрении, вокализации и осязании-движении, вдобавок к обеспечению возможности символического познания, должен приводить к слиянию или соединению систем потребностей, которые у низших млекопитающих отделены друг от друга и привязаны к модельно-специфическим высвобождающим сигналам. Они остаются раздельными даже у высших приматов. Например, все физические формы поведения человеческой сексуальности — как в эротической игре, так и еще поразительнее, в сексуальных извращениях — демонстрируют слияние между формами поведения, как правило, остающимися отдельными у'других наземных млекопитающих. Эротическая игра и сексуальные ласки включают в себя смесь форм поведения спаривания и опеки, тогда как поцелуи и касания у высших приматов обнаруживаются, главным образом, в несексуальных связях и зарождаются в диаде мать-детеныш. В этом отношении карликовые шимпанзе Сэвидж-Рамбо занимают интересное промежуточное положение. Вдобавок к наивысшим среди приматов символическим способностям и даже умению понимать простые произносимые фразы, для них также характерна гиперсексуа-лизация социальных отношений между представителями одного и того же и противоположных полов. Однако им все еще далеко до разнообразия человеческой сексуальной изобретательности. Судя по всему, у них отсутствует чувственный садомазохизм, отражающий слияния похоти и доминирования или даже хищнического от-

186

Сознание, мозг и организм

ношения, которые на уровнях «ниже» нашего представляют собой отдельные системы потребностей. Наконец, даже хотя Гудалл (Goodall, 1986) сообщала об эпизодических случаях «убийства» шимпанзе члена другой стаи, пойманного на их территории, подобная смерть не только кажется непреднамеренным результатом нанесенных побоев, но и сопряжена с подозрительным отсутствием той «демонстративности» или просто «веселья», связанного с выкалыванием глаз или кастрацией, которые имеют место в аналогичных ситуациях у людей. Означает ли это, что шимпанзе недостаточно «сообразительны»? Они используют знаки и рекомбини-руют. Они расчленяют своих жертв во время эпизодической охотничьей деятельности. Возможно, им не хватает... воображения.

Описанные Фрейдом «влечения» агрессии и сексуальности, столь заметные в человеческой политике и мифологии, оказываются смесями таких потребностей, как спаривание, опека, территориальность-доминирование и хищничество, которые, как правило, остаются раздельными и не перекрывающимися у других млекопитающих (Eibl-Eib ^sfeldt, 1971). Представляется наиболее вероятным, что при межмодальном слиянии, наряду с кинестетическими и зрительными паттернами включающем в себя вокализацию и весь диапазон аффекта, сами модально-специфические высвобождающие факторы могут соединяться в эмерджентные рекомбинации. Результатом становятся «подверженность влечениям» и «конфликт», основывающиеся на слияниях потребностей, которые не могут быть ни полностью объединены, ни полностью разграничены. Они составляют специфические для человеческого вида дилеммы, на которых сосредоточены как психоанализ Фрейда, так и разнообразные мифологии, так интересовавшие Юнга.

Еще одну «форму жизни», полностью отсутствующую в описаниях поведения высших приматов в неволе или в естественных условиях, лучше всего можно было бы назвать «образной поглощенностью» (поглощенностью воображением). Ее развитие в различных культурах проявляется в форме шаманизма в сообществах охотников-собирателей. Нет вообще никаких признаков того, чтобы отдельные обезьяны спонтанно входили в транс тонической неподвижности, после которого они становились бы особенно заботливыми или дружественными по отношению к другим обезьянам, а последние реагировали бы на это временным «со-

Сознание животных

187

стояние-специфическим» подчинением или, в свою очередь, становились «ушедшими в себя». Может показаться, что в принципе не существует никаких причин, почему бы это не могло происходить, особенно с учетом «регрессивных» моделей преобразования сознания, но это не происходит. Высшие приматы используют знаки, демонстрируют самоосведомленность, рекомбинаторное решение проблем, и начала эстетической восприимчивости, но не входят в спонтанный беззащитный «транс».⁷ Мы уже видели, что поведенческое-психологическое состояние тонической неподвижности — у нас являющееся условием наиболее полной реализации нуминозно-го или мистического опыта — так же широко распространено в качестве части защитного поведения видов, на которые охотятся хищники. Однако высшие приматы более или менее господствуют в своих экологических нишах, так что к тонической неподвижности их могло бы принудить только неблагоприятное стечение обстоятельств, связанное с непредвиденным нападением хищника. Загадочно то, что тоническая неподвижность имеет фундаментальное значение для человеческой формы жизни, хотя мы являемся доминирующим видом на планете. Поэтому мы могли бы ожидать, что наша способность к трансу отражает какое-то преобразование более конкретной формы тонической неподвижности, обнаруживаемой у жертв, и что это преобразование имеет отношение к полной реализации в нас способности к символическому сознанию, лишь предварительно эмерджентной у высших приматов.

Если мы задаемся вопросом о том, какое различие в организации новой коры у человека и высших приматов могло бы объяснить отсутствие у последних спонтанной образной поглощенности, то снова приходим к более полным трехсторонним межмодальным трансляциям. К способностям, имеющим межмодальную основу, у нас добавляется вокализация, в первую очередь ответственная за открывающееся вперед последовательное измерение времени, которое заканчивается в «смерти» — невыразимой, как наш символический «хищник». Метафоры «света» и «открытого пространства» ■— единственные структуры символического познания, достаточно открытые и всеобъемлющие, чтобы вмещать это измерение и переинтерпретировать его положительным образом. Действительно, убедительным доказательством абстрактной символической основы спонтанной тонической неподвижности у человека в со-

188

Сознание, мозг и организм

стояниях транса и глубокой медитации служит его сопоставление с более конкретной формой тонической неподвижности, которая случается у людей, как и у всех позвоночных, в ситуациях физической опасности или потрясения — например, когда они оказываются жертвами преступления или войны. Вдобавок, при физическом потрясении люди и животные могут впадать в шок и действительно умирать, чего не происходит при «символических» переживаниях смерти-возрождения в глубокой медитации или под действием ЛСД — неважно, насколько «буквальным» может казаться такое эмпирическое прекращение существования. Короче говоря, наша эмерджентно человеческая форма транса символична по самим своим основам, которые, судя по всему, отражают символическую повторную утилизацию и реорганизацию более конкретной тонической неподвижности.

Уильям Джемс (1902) настаивал, что состояние ума при мистических переживаниях является не просто аффективным или эмоциональным, а специфически «ноэтическим», и концептуальный аспект его мощных ощущаемых смыслов требует для своего выражения абстрактных категорий метафизики. Точка зрения редукционизма состоит в том, что эти смыслы представляют собой «проекцию» символического ума на «более низкий» феномен лимбиче-ской разрядки и снятия напряжения — часть функции «буфера тревожности», приписываемой религиозному опыту. Однако далее мы увидим, что существуют убедительные свидетельства в поддержку той точки зрения, что абстрактные межмодальные трансляции внутренне присущи этим состояниям, а не накладываются на них.