Противоположная позиция: синестезии как до-символический феномен

Любая оценка теории, согласно которой синестезии воплощают неявную структуру мышления, как «внутренней» стороны описанной Гешвиндом способности к межмодальной трансляции, Должна принимать во внимание и противоположную точку зрения. Возможно, синестезии отражают эволюционно примитивную до-

 

240

Образные основы сознания

символическую матрицу сенсорных размерностей, которая, в действительности, предшествует дифференциации отдельных модальностей восприятия. С этой точки зрения, синестезии отражают не иерархическую интеграцию между специализированными модальностями восприятия, а общую для всех модальностей предварительную матрицу, из которой они дифференцируются в ходе эволюции. Мы увидим, что эта более редукционистская модель может быть справедливой только при исключении более динамичных сложных синестезий и необоснованном ограничении синестезии общими чертами простых сенсорных размерностей.

Один из вариантов такого более редукционистского подхода принадлежит неврологу Ричарду Цитовицу (Cytowic, 1989). Он соглашается с тем, что ощущаемый смысл основывается на синестезиях, но относит и то, и другое к более примитивной эффективности с центром в лимбической области. В соответствии с этим, синестезии относятся к прототипу млекопитающих, а не к символическим способностям. Они представляют собой уровень опыта, общий для всех млекопитающих, способных к ассоциативному научению, и не имеют никакого отношения к рекомбинаторному символизму. Таким образом, те люди, чье текущее сознание является преимущественно синестетическим, наряду с художниками, переживания которых, как признает Цитовиц, возникают из синестезий, оказываются своего рода эволюционным атавизмом. Испытуемые, которых изучали Уиллер и Катсфорт, а также сам Цитовиц, — это «живые ископаемые». Хотя подобного рода модель согласуется с рассмотренным ранее доводом, что межмодальное сопоставление основывается на деятельности лимбической системы и связано с ассоциативными способностями, мы уже видели, что способность к межмодальной трансляции, воплощающаяся в языке, искусствах и сложных синестезиях, лежит в основе эмерджент-ной символической способности.

Цитовиц использует свои собственные исследования, показывающие снижение кровотока в коре мозга у испытуемых, переживающих синестезии, в качестве доказательства того, что соответствующая способность должна базироваться на подкорке. Однако он обнаруживает, что такое снижение кровотока более выражено в левом полушарии, чем в правом — оставляя открытым вопрос о том, не следует ли из этого делать вывод, что синестезии, связан-

Синестезия

241

ные со способностями к презентативному символизму, обычно в большей степени локализованы в правом полушарии. Не имея данных ЭЭГ, мы никак не можем узнать, согласуются ли более низкие уровни кровотока с преобладанием альфа-тета-ритмов, обнаруженным как в медитативных (Alexander et al., 1990), так и в творческих (Whitton, Moldofsky, and Lue, 1978) состояниях. В данном случае было бы лучше говорить о кортикальном увеличении презентативного разума за счет либо большего баланса между полушариями, либо преобладания правого полушария. Цитовиц подчеркивает важность синестезий в искусстве и даже упоминает, что золотое сечение привлекательно для чувства красоты и удовольствия, присущего лимбическому мозгу, но упускает из вида тот факт, что эстетика является столь же безусловно эмерджентной на специфически человеческом уровне (связанном с новой корой), как математика и язык. Несомненно, что эстетика, глубокая медитация и ощущаемый смысл, общий для всех символических систем, должны задействовать и лимбические центры удовольствия, а также ассоциативные процессы в целом, однако трудно видеть, каким образом функционирование лимбической системы могло бы быть источником подобных способностей — если только не придерживаться более старой и, в конечном счете, вычислительной модели разума, в рамках которой искусства считались бы примитивными.

Тон моделям синестезии как примитивного феномена задают более ранние исследования Эрцха фон Хорнбостеля (Hornbostel, 1927) и его ученика Вальтерна Бёрнстайна (Boerstein, 1936), которые доказывают, что эти переживания представляют собой остатки более низких ступеней эволюции, на которых еще не было отдельной специализации органов чувств. Здесь мы имеем модель иерархической интеграции, однако на основе предшествующей глобальности и недифференцированности. Фон Хорнбостель показывал, что испытуемые способны правильно сопоставлять цвета, звуки, вкусы и запахи по размерностям яркости-темноты и интенсивности, что он интерпретировал с точки зрения такого рода единства чувств. Предложенная им модель общей матрицы оказала широкое влияние на последующие когнитивные подходы к синестезиям и, как правило, объяснялась с точки зрения свойств мышечного тонуса, которые должны быть общими для основных сенсорных модально-

242

Образные основы сознания

стей. Примерами таких подходов могут служить работы Осгуда (Osgood, 1964), Хейека (Hayek, 1952) и Маркса (Marks, 1978).

Вероятно, высшим достижением этого подхода, хотя и неспособным объяснить весь спектр синестезий, стало довольно строгое исследование Бёрнстайна (Boerstein, 1936, 1967, 1970). С одной стороны, он показал, что сокращение сетчаточных колбочек в глазах лягушек, вызванное действием света, может быть вызвано у лягушек, приученных к темноте, воздействием запахов, которые люди-наблюдатели определяют как «яркие», но не как «тусклые». Более того, он обнаружил, что меланофоры в коже лягушек — гладкие мышечные волокна, меняющие пигментацию при адаптации к свету или к темноте — также изменяются, когда лягушек, приученных к темноте, подвергают действию «ярких» запахов. В эксперименте, ясно демонстрирующем первичную «физическую» природу этого эффекта,¹ он обнаружил аналогичное изменение в кусочках ткани лягушки, помещаемых в кровь других лягушек, убитых после адаптации к свету, но не в кровь лягушек, адаптированных к темноте. Наконец, он сообщил, что кровь лягушек, кроликов и людей, адаптированных к свету, при введении в глаза лягушек, адаптированных к темноте, также вызывала сокращение сетчаточных колбочек. И, следовательно, можно мало что возразить против существования недифференцированной матрицы, общей для всех модальностей восприятия, из которой каждая из них выделяется со своими собственными модально-специфическими качествами.* Вопрос состоит в том, следует ли понимать синесте-

Современная нейрохимия дает описанным экспериментам более простое объяснение. Адаптация к свету или темноте связана с работой структур мозга, управляющих суточным ритмом активности, и зависит от содержания в крови продуцируемых этими структурами нейрогормонов, способных прямо или косвенно воздействовать на гладкую мускулатуру. В частности, у человека эти функции выполняет шишковидная железа, вырабатывающая нейрогормон ме-латонин. В свою очередь, запахи, определяемые людьми как «яркие», должны обладать неспецифическим возбуждающим действием на нервную систему, также приводя к изменению содержания в крови мелатонина или других нейрогормонов. Так, например, запах нашатырного спирта, несомненно, покажется человеку «ярким», но это вовсе не значит, что он воспринимает его в зрительной модальности — разве что, вдохнув слишком сильно, почувствует, что у

Синестезия

243

зии, явно связанные с эстетикой и поэтической метафорой, как возвращение к подобного рода примитивной матрице, или же напротив, они представляют собой непосредственные отражения иерархической интеграции модальностей восприятия, которое, возможно, также повторно утилизирует такую общую матрицу, но только в качестве части гораздо более сложного взаимного перетекания между модально-специфичными паттернами?

Чарльз Осгуд (Osgood, Suci, and Tannenbaum, 1957; Osgood, 1964), испытавший влияние более ранней классификационной работы Хартшорна (Hartshorne, 1934) предполагал, что и «простые» синестезии и, по существу, аналогичные им межмодальные сопоставления у испытуемых, не способных к синестезии, основываются на трех фундаментальных размерностях, общих для всех чувств — яркости-темноте, интенсивности и активности-пассивности. Эти размерности он понимал в качестве двигательных и основанных на аффекте. Позднее они стали размерностями его «семантического дифференциала» — оценки, потенции и активности как категорий, лежащих в основе всякого коннотативного или аффективного значения. Он указывал на сходство между этими семантическими размерностями и ранее предложенной Вундтом трехмерной классификацией эмоций в терминах приятности, напряжения и возбуждения. При этом Осгуд, в своем подходе, оказавшем значительное влияние на Лоуренса Маркса (Marks, 1978), тщательно отделял коннотатив-ное или аффективное значение от более понятийного, означающего мышления. Именно это разделение Арнхейм, Лакофф и Джонсон (Arnheim, 1969; Lakoff, 1987; Johnson, 1987) впоследствии заменили своим собственным представлением об абстрактной, образной и синестетической основе всякого мышления (глава 8). Однако Осгуд считал синестезии чисто коннотативными выражениями эмоции, связанными с системой двигательного реагирования, а не с мо-

него «посыпались искры из глаз» (кстати это последнее явление также обусловлено непосредственно — механически, электрически и т. д. — или опосредованно вызываемым неспецифическим возбуждением сетчатки). Таким образом, и восприятие людьми запахов в качестве «ярких», и своеобразное воздействие этих запахов на сетчатку и гладкую мускулатуру лягушек, с тем же успехом, может и не иметь никакого отношения к синестезиям. — Прим. пер.

244

Образные основы сознания

дальностями восприятия. По его мнению, чувства имеют общие основополагающие размерности, которые служат источником низшего коннотативного значения, поскольку связаны с общими размерностями двигательной реактивности — предположительно, локализованной в ретикулярной формации.

Все эти более ранние воззрения на синестезии упускают из вида — как в приведенном выше примере — сам факт существования геометрически-динамических синестезий. Последние включают в себя паттерны, которые являются модально-специфическими (зрительные мандалы, кинестетические потоки), и таким образом демонстрируют подлинную интеграцию, а не какую-то общую до-сенсорную матрицу. Поскольку эти авторы ограничиваются более легко изучаемыми «одномерными» синестезиями, связанными с цветовым слухом, они переоценили стереотипию этих феноменов и недооценили их творческий потенциал. Например, Маркс (1978) приходит к выводу, что синестетические связи, выражающиеся в таком количестве произведений романтической поэзии, слишком стереотипны и ограничены в своих возможностях, чтобы синестезии могли быть действительным источником поэтической метафоры — скорее, их следует считать ее более конкретными перцепту-альными предшественниками. Однако собственное исследование Маркса также показывает, что в экспериментах испытуемые сопоставляют зрительные стимулы, в диапазоне от ярких до темных, со звуковыми тонами, основываясь либо на их высоте, либо на громкости, в зависимости от конкретного испытуемого, задачи и экспериментальной установки. Это позволяет предполагать, что даже синестетическое сопоставление в простых линейных размерностях, не говоря уже о более динамически-структурных паттернах, допускает ту многозначность, которую Вернер и Каплан (Werner & Kaplan, 1963) считают необходимой для творческой символической способности.

Вероятно, мы могли бы считать, что структурно-динамические сложные синестезии отражают относительно одновременный аспект межмодальных трансляций, а более дискретные простые синестезии, основывающиеся на изменениях в линейных размерностях, в большей степени отражают их последовательную сторону. Если мы возьмем восемь конфигураций, основанных на всех возможных сочетаниях биполярных измерений яркости, интенсивно-

Синестезия

245

сти и активности, предложенных Осгудом в качестве общих размерностей для простых синестезий, а потом прибавим к ним все остальные возможные сочетания, в которых сначала одна, а затем две из этих размерностей нейтральны, то получим состоящий из двадцати шести паттернов «алфавит» выразительных единиц или того, что мы могли бы назвать «пульсациями Осгуда». Безусловно, такой ряд достаточно сложен, чтобы его можно было выстроить в качестве последовательной, коммуникативной стороны символического выражения. Нечто вроде такого анализа попытался предпринять Маршалл Эдельсон (Edelson, 1975) в своем подходе.к значениям поэзии, основанным на звуках. Он показал, как наложение специфических фонетических последовательностей поэзии на семантические значения слов создает ощущение постоянного соответствия, либо противоречия. Эта потенциальная способность к синестетическому резонансу, по большей части подавляемая в обычном употреблении языка, соответственно развивается в поэзии и высвобождается как таковая в качестве части непосредственного воздействия инструментальной музыки. Вместо того чтобы рассматривать этот рекомбинаторный алфавит как своего рода эволюционный атавизм, имеет гораздо больший смысл считать его непосредственным проявлением в презентативном символическом познании «пульсарной», «субстантивной» или «капельной» организации нашего сознания. Эти пульсации могли бы «расшифровывать» более выразительную сторону структур, создаваемых геометро-динамическими межмодальными трансляциями.

Ряд исследований Маркса и Роберта Мелары (Marks, 1987, 1989; Melara, 1989ab; Melara & Marks, 1990ab; Melara & O'Brien, 1987, 1990) дает обширные экспериментальные свидетельства по вопросу о том, следует ли интерпретировать межмодальные взаимодействия как перцептуально-сенсорные, или как семантические. Первоначально Маркс (1987) обнаружил, что высокий тон способствовал более точному и быстрому определению яркого света по сравнению с тусклым, более светлых цветов по сравнению с более темными, и остроконечной геометрической фигуры по сравнению с округлой. Он интерпретировал эти результаты с точки зрения общих особенностей нервного кодирования при сенсорном анализе слуха и зрения. Однако Мелара и О'Брайен (1987) обнаружили более быструю реакцию на точку, находящуюся вверху или

246

Образные основы сознания

внизу экрана дисплея, в зависимости от того, был ли сопутствующий звук высоким или низким. На эти результаты не влияли ни временная задержка до половины секунды, ни положение источника звука по отношению к точке. Это труднее объяснить строго сенсорным эффектом, как и сходные данные (Walker & Smith, 1984) о более быстром распознавании слов «яркий», «острый» и «радостный», когда они произносились соответствующим «радостным» (или «ярким») тоном, по сравнению с несоответствующим низким тоном.

Последующие исследования (Melara & Marks, 1990ab) показали, что те же самые эффекты соответствия и несоответствия можно получить независимо от того, являются ли взаимодействующие стимулы сенсорными или семантическими. Звуки соответствующей высоты сокращали время реакции на зрительно предъявляемые слова «высокий» и «низкий»; аналогичные результаты получались, когда слова предъявлялись в соответственном пространственном положении или произносились соответствующим тоном, либо когда слова заменяли стрелками, указывающими вниз и вверх. Хотя логически возможно, подобно этим исследователям, интерпретировать такие результаты как следствие двух отдельных процессов межмодального взаимодействия, один из которых связан с сенсорным дублированием, а другой происходит на семантическом уровне, однако на основе идентичных статистических результатов наиболее целесообразно делать вывод, что весь этот феномен имеет семантическую и символическую природу. Он возникает из описанной Гешвиндом межмодальной способности. В этом случае он мог бы служить демонстрацией того, как межмодальное соответствие ускоряет даже очень простые уровни семантического распознавания.

В общем и целом, резюмируя мои доводы в пользу того, что синестезии составляют часть символической познавательной способности, можно сказать следующее. Мы уже видели, что способность задерживать функциональную семантическую реакцию — в систематической интроспекции, медитации и при тахистоскопиче-ском предъявлении — создает возможность развития синестетиче-ски формирующихся состояний ощущаемого смысла. Нелепо приписывать синестетическое сознание несимволическим животным, поскольку они лишены способности культивировать восприимчи-

Синестезия

247

вость ради нее самой, то есть, эстетически. Более того, подобным существам не могло бы быть никакой возможной пользы от переживаний, которые влекут за собой сколь угодно кратковременную неспособность определить, к какой модальности относится стимул, и где он расположен в пространстве и времени. Эстетически богатые свойства этих состояний указывают на то, что мы имеем дело со способностью, которая в полной мере возникает только на символическом уровне. Наконец, устанавливаемые с помощью опросников значимые корреляции между склонностью к синесте-тическим переживаниям, с одной стороны, и метафорическими способностями и образной поглощенностью, с другой (Wicker & Holahan, 1978; Rader & Tellegen, 1981; Ramsey & Hunt, 1993), разумеется, лучше всего согласуются с такой символически-когнитивной интерпретацией.

Уже после выхода английского издания этой книги, компьютерные нейрофизиологические исследования* испытуемых с фо-немно-цветовой синестезией (Paulesu, 1995), а также нормальных испытуемых в задачах на межмодальное сопоставление (Calvert, 2001) показали участие в этих процессах «третичных» зон, расположенных на стыках фронтальных, височных и затылочно-теменных областей, в то время как Маттингли (Mattingly, 2002) считает необходимым участие новой коры для индуцирования синестезии в лабораторных условиях. Таким образом, современные исследования мозга убедительно подтверждают предлагаемую здесь семантическую модель синестезии, а также, по существу, идентичную теорию, которую независимо выдвинул Рамачандран (Ramachandran, Journal of Conscious Studies, 2001).

Безусловно, существует возможность, пусть и выходящая за пределы теоретической экономности, что более примитивная матрица, основывающаяся на двигательной реакции, повторно утилизируется на символическом уровне и таким образом участвует в иерархической интеграции чувств. Однако возникновение как сложных, так и простых синестезий в качестве эксплицитных форм

*

Такие исследования проводятся с помощью компьютеризированного энцефалографа, позволяющего получать на экране «изображение» мозга, которое строится на основании данных электрической активности в различных отведениях с поверхности кожи головы. — Прим. пер.

248

Образные основы сознания

сознания, наполненных ощущаемым смыслом, может быть присуще только человеку. Более высокоразвитые формы всегда управляются как своими собственными эмерджентными возможностями, так и шаблонами, существовавшими до них, но это не означает их сводимости к этим шаблонам. Феноменология полного спектра синестезий и их неуловимого слияния в неосязаемую, неопределимую «таковость» нашего сознания здесь и теперь демонстрирует прямую экстериоризацию внутренней организации презентативно-го самосознания.

Межмодальные слияния

в геометро-динамических паттернах

образов и жестов

Здесь мы более непосредственно обращаемся к «сложным синестезиям», которые, судя по всему, лежат в основе физиогномически выразительных образов и жестов, равно как и презентативных состояний. Сама геометро-динамическая природа форм, сливающихся в этих феноменах, говорит об иерархической интеграции, а не о какой-либо повторной утилизации более примитивной общей матрицы чувств.

Мы начнем с исследований Вернера и Каштана (Werner & Kaplan, 1963), выявивших физиономические выражения, связанные с образными описаниями эмоций, символизма звуков и даже структуры предложений. Их ученик Иритани исследовал межмодальные свойства тридцати пяти бессмысленных слов и обнаружил 75% совпадений мнения испытуемых, приписывавших этим словам значения в различных чувственных и аффективных размерностях. Например, слова zeca и taki испытуемые определяли как маленькие, угловатые, яркие, движущиеся и веселые, тогда как слова voag и huoh они называли большими, округлыми, темными, неподвижными и грустными. Якобсон и Уог (Jakobson & Waugh, 1987) сходным образом описывали такие символы в звуках как ключевые элементы лингвистического значения, относительно подавляемые в обычном употреблении языка и возникающие в качестве самостоятельных единиц в поэзии и спонтанном языковом творчестве маленьких детей. Мэри Фостер (Foster, 1980) расширила значение этих согласований между звуками и выразительными зрительно-прост-

Синестезия

249

ранственными паттернами в попытке реконструировать «первобытный» язык, который мог бы первоначально основываться на метафорических аналогиях между движениями рта и представляемых тем самым аспектах окружающей среды. Так, звук «pi» или <</7» — с первоначальным выдвиганием вперед губ, а затем языка — встречается в ряде языков в словах, описывающих что-либо широкое и протяженное, как например, английские слова fly (полет, крыло), field (поле) или flood (наводнение). Болинджер (Bolin-ger, 1989) также обратил внимание на то, как формы артикуляции могут имитировать семантические признаки, имеющие чувственную основу — например, звук «gl» для излучающих зрительных признаков в словах «glitter» (блеск) и «glow» (свет, свечение) или звук «udge» (удж) для чего-либо тяжелого и неприятного, как в словах «trudge» (длинный и трудный путь), «grudge» (недоброжелательство, зависть) и «sludge» (грязь, слякоть).

Чтобы подобные звуковые символизмы не казались слишком стереотипными, чтобы допускать многозначность и возможность реорганизации, необходимые для символического познания, следует также заметить, что испытуемые в исследованиях Вернера и Ка-плана легко могли придавать звуковым паттернам, выражающим совершенно общепринятые значения, очень разные акценты с помощью особенностей произношения — тем самым, преобразуя их более усредненный смысл. Например, можно растянуть и сделать более глубоким произношение слова «taki» как «тааакиии», сделав его «большим, округлым, темным, неподвижным и грустным». Или взгляните на выразительные линейные узоры на рис. 9 (Kohler, 1947). Большинство испытуемых выберут из предлагаемых альтернатив слово «ulalah» (улала) для левого узора, и слово «zekite» (зикайт) для правого. Соответственно, из узоров, представленных на рис. 10, левый чаще всего считают соответствующим понятию «заносчивость», а правый — понятию «скромность». Однако определенная открытость, с необходимостью связанная с любым символическим познанием — то, что Виттгенштейн называл способностью «видеть как» — проявляется и здесь: произнесение «улала» можно сделать грубым, угловатым и отрывистым, точно так же как «зикайт» можно растянуть и смягчить, в результате чего их более общепринятые физиогномические характеристики изменятся на обратные. Между тем, торчащий «зуб» «заносчивой» фигуры теперь можно с тем же

250

Образные основы сознания

успехом видеть как скромность, «прикрытую» верхней защитной линией, а изгиб и две линии другой фигуры столь же легко становятся жестом надменного отказа.

Рис. 9. «Улала» и «зикайт».

Вернер и Каплан показывают, каким образом ощущаемые смыслы могут экстериоризироваться в виде линейных узоров, сходных с действительными жестами, которые мы делаем при разговоре, и с избирательными фонетическими акцентами в произношении. Следующим шагом в этом рассуждении было бы предположение, что эти феномены отражают абстрактную межмодальную образность как общую матрицу, из которой развертывается всякое понимание. Виттгенштейн (1953) подчеркивал, что значение слова или фразы никогда не основывается на каком-то внутреннем субъективном состоянии или чувстве, и что употребление языка действительно включает в себя физиогномическое качество, каковое, по его словам, подобно выразительности, с которой исполняется музыкальная пьеса. Сама по себе она ничего не представляет и не может существовать отдельно от исполнения музыки, однако без нее музыка не будет подлинно живой и полной смысла. Виттгенштейн называет такие выразительные физиогномические характеристики «произвольными, но внушаемыми». Конечно, в примерах Вернера и Каплана то же самое словесное значение могло бы выражаться совершенно другой физиогномикой. Однако без какой-либо формы такого оживления, основывающегося на синестезии, мы были бы, по словам Виттгенштейна, «слепыми к смыслу». В этом контексте особенно интересны экспериментальные данные Вернера и Каплана (1963), показывающие, что постоянная семантически релевантная жестикуляция заметно замедляет субъективную утрату смысла при вербальном насыщении. Например, слово «push» (толчок) можно повторять до тех пор, пока оно не

Синестезия

251

станет чистым бессмысленным звуком, но начало этой потери смысла задерживается толкающим либо тянущим, но не поднимающим жестом.

Рис. 10. «Заносчивость» и «скромность». Из книги Хайнца Вернера и Бернарда Каштана «Формирование символов».

Хотя для многих оказалось соблазнительным считать описанные Вернером и Капланом физиогномические рисунки для концептуальных значений чем-то эфемерным по отношению к реальным процессам познания, незначительным побочным продуктом или особым трюком, проведенное Дэвидом Макнейлом (McNeill, 1985, 1992) исследование спонтанной жестикуляции в процессе речи расширило значение изобразительных конструкций Вернера и Ка-плана, сделав их основой общей теории микрогенеза построения фразы. Макнейл показал, что при жестикуляции мы рисуем в воздухе нечто очень похожее на такие узоры, причем не просто в качестве побочного продукта, а как значимый функциональный компонент словесного общения.* Под жестами Макнейл подразумевает

В современной психотерапии' жестикуляции, интонациям и другим невербальным компонентам коммуникации придается огромное значение. Оказалось, что эти компоненты несут в себе как минимум такое же количество информации, как и слова. Несоответствие между вербальными и невербальными компонентами (получившее название «неконгруэнтной коммуникации») лежит в основе большинства патологий общения (см., например, Р. Бэндлер, Дж. Грин-дер, В. Сэйтер. Семейная терапия); Грегори Бейтсон даже положил ее в основу своей теории шизофрении (Г. Бейтсон. Экология разума. М.: Смысл, 2000). С другой стороны, при наличии соответствия между вербальными и невербальными компонентами коммуникации, последние способны осуществлять как бы «преднастройку»

252

Образные основы сознания

не культурно специфические знаки, наподобие ОК., а скорее ритмические взмахи, отмечающие акценты и логические отношения типа «если», «и», «но», а также «иконические» знаки, которые метафорически изображают действительную тему мысли или более абстрактные синтаксические отношения. Жестикуляционный компонент значения языка прямо противоречит ортодоксии чисто произвольного отношения между знаком и означаемым, так как значение жеста невозможно передать без описания его реальной формы. Проведенные Макнейлом исследования видеозаписей показывают, что жестикуляция — это не отдельная система, пересекающаяся с языком в ходе его развития в направлении словесного выражения, а скорее ключевая стадия в действительной организации фраз — экстериоризирующая их иначе неявную пространственную структуру. В действительности, жесты слегка предвосхищают произносимые слова и отношения, которые они описывают. Они исчезают в случаях семантической афазии * и начинают возвращаться на том этапе выздоровления, когда преобладают неправильные парафразы; при этом жесты точно показывают намерения говорящего, даже когда он выбирает для их выражения несоответствующие слова.

Поначалу может показаться, что этому противоречат результаты, полученные другой группой исследователей (Krauss, Morrel-Samuels, and Collante, 1991), которые показали, что в ситуациях вынужденного выбора жесты испытуемых только в 60% случаев соответствуют действительному содержанию произносимых фраз. Включение жестикуляции в устную речь или ее исключение не оказывало заметного влияния на передаваемую информацию. Отсюда авторы сделали вывод, что жесты не выполняют никакой важной коммуникативной функции. Однако в действительности подобная точка зрения вполне согласуется с выводами Макнейла, что жесты составляют важную часть начальной фазы построения словесной мысли и синтаксиса. Тот факт, что от одних только

сознания адресата сообщения на его творческое восприятие, и таким образом могут передавать принципиально невербализуемые смыслы. — Прим. пер.

То есть, утраты способности к пониманию языка при повреждении левой височной области мозга (например, в результате инсульта или травмы). — Прим. пер.

Синестезия

253

жестов рук (равно как от физиогномических картин Вернера и Каплана и описаний текущей игры образов у Кларке) трудно перейти к прочтению явных понятийных тем, которые они выражают, слишком часто приводил к их отбрасыванию как не имеющих отношения к когнитивной функции. Результаты упомянутых авторов, скорее, показывают, в соответствии с выводами Макнейла, что эти феномены, в основном, выполняют не коммуникативные функции, а составляют часть внутреннего микрогенеза построения значения — которое достигает своей полной коммуникативной формы только во внешней среде различных коммуникативных систем, включая язык. Символическое познание не могло бы существовать без своего внутреннего генеза как межмодального потока само-осведомленной чувствительности, точно так же, как не могло бы существовать без внешнего социального общения.

Связь жестов с функциональными аспектами символического познания подтверждают и результаты Макнейла, показывающие, что жесты особенно часто предшествуют тем моментам, потенциально присутствующим в любой фразе, которые предполагают некоторую степень новизны в форме отхода от заранее предполагаемой подоплеки. Учитывая то, что каждая фраза содержит какой-то новый смысл, эти моменты вообще могут составлять причину для данной фразы. Это, конечно, вполне согласуется с выводами Гейра Кауфмана (Kaufmann, 1980) и других о функциональной роли зрительной образности в выражении новизны.³

Вывод должен состоять в том, что само понятийное мышление, которое когнитивная психология сделала своей «основой основ», в действительности влечет за собой множество уровней межмодальной трансляции с участием зрительно-пространственных структур. Даже сама синтаксическая структура должна оживляться геометро-динамическими формами в качестве плана для предстоящей фразы. Кинестетическое воплощение и метафорическое представление получают, в особенности, те моменты развертывающегося синтеза, которые несут в себе новизну. Язык — это синестезия, причем многократная.⁴

254

Образные основы сознания