Россия и Пруссия. Калишский союз

Кстати, заметим здесь, что в новейшее время некоторые из немецких писателей стараются ослабить значение России и императора Александра в деле освобождения Германии. Но это опровергается уже самым характером движения германского народа и его подъемом духа против Наполеона, постепенно возраставшим по мере наступления русской армии к Висле, к Одеру и т. д. — наступления, которое производилось безостановочно, начиная с 9 января 1813 года, т. е. со дня выступления русской армии из Вильны. Не следует забывать, что подъем духа в Германии был делом частных усилий народа, и прежде всего прусского, который в данном случае не шел рука об руку со своим правительством, а опирался именно на ту мощную русскую помощь, которая явилась для него надежной опорой в это тягостное время… Прусское правительство примкнуло к народу значительно позже, когда уже частные усилия сгруппировались и объединились около наступающей русской армии — и привели к всеобщему восстанию Германии. Совершенно справедливо восклицает один из беспристрастных немецких историков: «Нет, и сто раз нет! Без Александра не было бы войны 1813 года!».^[15]

Народное восстание

Калишский договор получил некоторые дополнения в виде особого условия, подписанного в Бреславле Штейном, Нессельроде, Гарденбергом и Шарнгорстом; в этом дополнительном условии, которое было уже прямо рассчитано на восстание всей Германии, определился состав центрального правительственного совета, который должен был принять на себя временное управление в областях, подлежащих оккупации союзного войска, и в них изыскивать вспомогательные источники для поддержки общего дела. В этом смысле весьма любопытным и характерным представляется нам современное событиям письмо Штейна к графу Мюнстеру, государственному деятелю, который, хотя и не уклонялся от общего патриотического настроения, однако все же пытался смотреть на дело глазами ганноверца и взвешивать его шансы с точки зрения чисто ганноверских интересов. «Мне, в данную минуту высокого подъема народного духа, — так писал Штейн к Мюнстеру, — решительно нет никакого дела до каких бы то ни было династий: все они представляются мне не более, как орудиями. Мое желание одно: видеть Германию великой и сильной, дабы она вновь могла достигнуть самостоятельности, независимости и отстоять свою национальность, а также обеспечить свое положение между Францией и Россией». Тем же духом веет и в воззвании короля «К моему народу» от 17 марта, в котором ничто не забыто, ничто не украшено и не преувеличено и впервые просто, но красноречиво указывается на общность, почти на тождественность интересов Пруссии и Германии. Воззвание обращается к «бранденбургцам, пруссакам, силезцам, померанцам, литовцам»: король напоминает им о великих моментах прусской истории, о великом курфюрсте, о Фридрихе Великом, подводит крупные итоги пережитого прошлого, указывает на богатые плоды, которыми увенчались труды предшествующих поколений — в свободе совести, в славе, в независимости, в торговле, в промыслах, в науке. «Теперь нам предстоит последняя решительная борьба»… «и нет иного исхода, как почетный мир или гибель со славой»… «а потому мы должны с уверенностью положиться на то, что Бог и наша твердая решимость доставят нам победу в борьбе за правое дело». И не только коренные, прирожденные германцы говорили языком подобного одушевления и выспреннего строя: русский полководец Витгенштейн обращался к вестфальцам и саксонцам со следующим энергичным воззванием: «Саксонцы! Германцы! Наши родословные древа, наши родовые списки заканчиваются 1812 годом! Деяния наших предков уничтожены унижением, в котором мы видим их внуков. Только общее восстание Германии может вновь вывести и призвать к действию благородные роды, может возвратить блеск тем, которые некогда гордились своим благородством»…

Важнее всех подобных воззваний, которые, впрочем, служили только отражением общего возбужденного настроения и общих стремлений и лишь отчасти его поддерживали, хотя и никак не вызывали, было неукоснительно подвигавшееся вперед образование новой армии, для которого так много и так скромно потрудился Шарнгорст, собственно говоря, создавший это войско. Дело созыва и устроения прусского ландвера происходило тихо и гладко, без всякого шума, с чисто протестантской (если можно так выразиться) простотой; окружные власти выбирали комитет для ведения этого дела; комитет созывал всех способных носить оружие, всех граждан от 17 до 40-летнего возраста; если требуемое число людей не покрывалось волонтерами, то прибегали к жребию. Затем все шли в церковь и новая команда приносила присягу. Религия в данном случае — в местностях преимущественно протестантских — не действовала на массы возбуждающе, не воспламеняла страсти, как это было в Испании, а только освящала совершавшееся в народе движение, вполне искреннее и по значению своему высоконравственное.

И одежда, и амуниция ландвера были чрезвычайно просты (во многих местах для него не хватало оружия, как и многого необходимого в сильно обедневшей стране): главным отличительным знаком для всех, вступивших в его ряды, был жестяной крест на форменной шапке с надписью: «С Богом за короля и отечество!» Если ландвер приходилось передвигать и пускать в дело за пределами провинции, то все служащие в нем получали жалованье наравне с линейными войсками; офицеры ландвера, вплоть до капитанского чина, избирались окружным комитетом и утверждались королем; выше капитана назначались королем. Лишь в некоторых отдельных областях, как, например, в польских провинциях, при сборе ландвера встречались кое-какие затруднения, но, вообще говоря, все ожидания по отношению к численности состава, к быстроте его сбора и т. д. были далеко превзойдены. Большим счастьем было то, что, благодаря неутомимой деятельности Шарнгорста, уже собрано было около 150 000 опытных линейных войск и совсем изготовлены к походу, так как всю амуницию для них, оружие, артиллерию успели дополнить и исправить с 1807 года. Не совсем легко было только пополнить недостаток в офицерах. Только вследствие чрезвычайного одушевления, а также и благодаря всюду преобладавшей простоте жизни и немногосложности потребностей, оказалось возможным довести до конца такие большие вооружения и снаряжения в стране и вообще небогатой, и еще более обедневшей в семь последних весьма тяжких лет. Общие цифры весьма внушительны: 5 000 000 населения выставило 271 000 ратников! Вся страна обратилась в один сплошной военный лагерь. Чрезвычайно удачным и своевременным в данном случае оказалось учреждение ордена «Железный крест» (10 марта 1813 г.) в день рождения королевы Луизы, о которой в эти торжественные и тревожные дни все вспоминали с самым горячим чувством уважения и признательности — все остальные ордена на время войны были отменены.

Цвет образованной молодежи, не только прусской, но и общенемецкой, стал стекаться в полки волонтеров, из которых один, Люцовский, еще в феврале был набран и организован майором фон Люцов. В этом полку представителем современной образованной молодежи, посвятившей себя на службу отечеству, был известный немецкий поэт Теодор Кернер, сын того Кернера, которому Шиллер столь многим был обязан в наиболее тягостные минуты жизни.

Теодор Кернер в мундире Люцовского полка.

Гравюра с портрета кисти сестры Теодора Эммы Кернер, писанного после его смерти

Русские в Берлине

Около трех месяцев ушло на все эти приготовления; за это время народное движение успело окрепнуть и прочно обосноваться. Военные силы Пруссии стали собираться около четырех главных пунктов: в Восточной Пруссии, в Силезии, в Грауденце и Кольберге. Двинулись вперед и русские: корпус Витгенштейна направился к Одеру — легкие конные разъезды их, под командой Чернышева и Теттенборна, появились даже и в ближайших окрестностях Берлина. Некоторые из казачьих отрядов в конце февраля уже стали даже заглядывать и внутрь самого Берлина, появлялись внезапно на его улицах и захватили в плен несколько французских офицеров, прямо на квартирах. 2 марта авангард Витгенштейнова корпуса перешел через Одер. Французам в Берлине давно уже стало не по себе: перед их глазами толпы молодежи с веселым шумом и воинственными кликами уходили в Силезию — всюду кругом тлел огонь, готовый вспыхнуть, и они видели грозившую опасность гораздо яснее, нежели их император, все еще ослепленный своим высокомерием. Уже 4 марта стали они выступать из Берлина по направлению к Эльбе, Виттенбергу, Дрездену, и тотчас вслед за ними вступили в город казаки, так что даже и в самых улицах города дело дошло до рукопашной схватки между казаками и французами. 11 марта явился в Берлин Витгенштейн, 17 — Йорк (конечно, вполне оправданный королем и избавленный от всякой ответственности), во главе 18 000 отборного войска: прием, оказанный населением этому войску, был самый восторженный. Казалось, что и войско это, и сама столица, и вся страна как будто переродились.

Русские в Гамбурге

Предполагают, и не без основания, что быстрое движение на запад от Эльбы могло бы увенчаться большими успехами при том настроении, какое господствовало в здешних областях, да и вообще во всей Германии до самого Рейна, и страстно стремилось проявиться в действии. Но ни русские военные силы, ни только что собиравшиеся и организуемые прусские войска не могли быть двинуты для осуществления такого плана, да и вообще мудрено было требовать смелых военных предприятий в то время, о котором идет речь, не забывая при том же, что тут действовала коалиция, а не одно государство, направляемое непреклонной волей своего повелителя. Однако один из русских офицеров, полковник Теттенборн, успел выполнить очень смелый наезд в направлении к низовьям Эльбы. В марте, с двумя конными полками, он отбыл из Берлина, 15-го был уже в Лауенбурге, первом городе на рубеже Французской империи, и направился к Гамбургу, проехав через владения герцога Мекленбург-Шверинского, первого немецкого принца, отпавшего от Рейнского союза. Гамбург был уже покинут французским гарнизоном под командой генерала Карра-де-С.-Сир. Французы спешили очистить прибрежья Южной Эльбы, чуя недоброе и видя, что все население поголовно относится к ним с озлоблением, и уже без всякого страха. Как только гарнизон удалился из Гамбурга, французский муниципалитет был там свергнут. 18 марта в город вступили русские войска; затем в Любеке, Гарбурге, Люнебурге, Штаде — последовал подобный же переворот, и эти благоприятные условия могли бы способствовать упрочению положения союзников в этой весьма важной для них местности. Но в том-то и дело, что в эту пору подобное успешное предприятие легче было привести в исполнение, нежели добиться от него плодотворных результатов, а потому и этот важный успех закончился ничем, отчасти благодаря крайней нерешительности и косности местного торгового населения, отчасти и вследствие полного равнодушия, выказанного в данном случае Англией и Швецией, а более всего — вследствие плохой организации высшей военной власти в среде союзников. Что же касается Наполеона, то он отлично знал цену этого большого центра в низовьях Эльбы. Поэтому выступившие из Гамбурга войска опять к нему вернулись. Генерал Моран с отрядом в 2500 человек, принявшийся было за экзекуцию во вновь занятом им Люнебурге, потерпел, правда, поражение при столкновении с небольшим русско-прусским отрядом; но Наполеон тотчас же выслал новые подкрепления с Везеля, под командой двух суровейших исполнителей его воли — маршала Даву и генерала Вандамма, — которые в низовьях Везера подавили террором всякие попытки к восстанию, и Даву принял меры к тому, чтобы вновь овладеть Гамбургом, который тщетно ожидал помощи откуда бы то ни было.

Наполеон после катастрофы

Итак, общего восстания в Германии не произошло: России и Пруссии приходилось выносить всю тягость войны на своих плечах. Оборонительно-наступательный союз Пруссии со Швецией (22 апреля 1813 г.) не имел почти никакого значения; если бы хоть некоторая часть германской силы не была уже сплочена в Пруссии в некоторого рода государственный организм, то удар, нанесенный могуществу Наполеона в России, не оказался бы для него гибельным. Наполеон же, между тем, успел уже наилучшим образом воспользоваться теми громадными преимуществами, какие доставляло ему его единичное положение, его властная личность и привычка к рабскому повиновению, усвоенная его народом и его союзниками. Прежде всего — и этого нельзя не похвалить в нем — он принял такое положение и придал себе такую внешность, как будто перенесенное им страшное бедствие не в силах поколебать его могущество: и он действительно решился не делать никаких уступок: «Даже и в герцогстве Варшавском, — говорил он, — не отдам ни одной деревни!» 7 января 1813 года он отправил к своему тестю в Вену ноту, в такой степени лживую и высокомерную, что даже и на того она произвела действие, противоположное ожидаемому: «Ни одна из стран, внесенных по решению сената в состав Французской империи, — так писал Наполеон, — не может быть предметом переговоров ни с Россией, ни с Англией». Только с одной стороны он выказал нечто вроде уступчивости: 20 января он вступил в Фонтенебло в переговоры со своим пленником, папой Пием VII, и от него добился согласия на примирительный акт, нечто вроде нового конкордата, по которому папа принимал от него 2 000 000 франков ежегодной пенсии и избирал Авиньон резиденцией; до лучшего времени Наполеон прикинулся как бы примирившимся с папой, хотя папа (месяц спустя после того, как конкордат был обнародован уже как государственный закон) 13 февраля 1813 года вновь отказался от своей подписи, которую, по слабости человеческой, дал слишком поспешно. И еще раз, 11 января, по решению сената, в распоряжение императора были предоставлены последние силы государства, которое было страшно истощено войной в Испании и последним погромом в России; силы эти состояли из 100 000 человек первого призыва национальной гвардии, из 100 000 непризванных на службу в период 1809–1812 годов, и из 150 000 взятых в счет конскрипции следующего 1814 года. Хвастливый и подобострастный доклад его министра внутренних дел, Монталивэ, сообщил законодательному собранию, созванному ввиду различных иных соображений, обо всех постройках и сооружениях — мостах, каналах, церквах, какие были выполнены во Франции с 1804 года, и еще раз Наполеон, в то время, когда последовало объявление войны со стороны Пруссии, воспользовался возможностью обеспечить себя таким количеством человеческой силы, какое мог отнять у прошлого и будущего: еще 80 000 человек первого призыва национальной гвардии, и еще 90 000 человек остальной конскрипции 1814 года; из Испании, откуда ему не грозила никакая непосредственная опасность, откуда и нельзя было ожидать каких-либо решительных действий, он вызвал Сульта с 30 000 войска. При этом он не упустил случая выразить свое «полное удовольствие» по поводу отношений к нему всех его союзников.

Первые действия союзников

В этом смысле, однако, «полное удовольствие» едва ли уже было уместным. Австрия держалась нейтралитета, а Дания колебалась долго^[16] и наконец осталась-таки в союзе с Францией; и только своими союзниками немцами, князьями Рейнского союза, Наполеон действительно мог быть доволен. Он постоянно говорил об английских агентах, которые будто бы старались распространить в соседних странах в народе дух возмущения против государей, и таким образом коснулся струны, которая болезненно звучала в сердцах разных трусливых правителей, живших не в ладу со своей совестью; и все те воззвания, которые исходили из лагеря союзников, объявляя во всеобщее сведение о поголовном вооружении народа в Пруссии, о ландвере и ландштурме, должны были как нельзя более способствовать удержанию в союзе с Францией людей, подобных королю Фридриху Вюртембергскому. Но все же на юге и западе Германии союзники могли встретить более или менее сильные симпатии и несколько мужественных и патриотично настроенных людей, которые способны были оказать поддержку правому делу. Но прежде всего им предстояло иметь дело с Саксонией. Король Фридрих Август Саксонский, безупречный со стороны своей частной жизни, даже и понятия не имел о собственном достоинстве немецкого принца: 25 февраля 1813 года он просто бежал, захватив с собой все, что мог, из Дрездена в Плауен и предоставил всю страну в управление правительственной комиссии; не довольствуясь этим, в апреле он переселился далее — в Регенсбург и затем, наконец, на австрийскую территорию, в Прагу. Таким образом, Саксония была предоставлена в полное распоряжение союзников как военная добыча. Вице-король италийский с тех пор, как Мюрат вернулся в королевство Неаполитанское, явился во главе наполеоновых сил в Северной Германии; со всеми находившимися в его распоряжении войсками он вынужден был отступить к Эльбе, и в половине марта крайними пунктами его расположения являлись: на севере — Магдебург, на юге — Дрезден; 13 марта сюда подоспел и Даву. Он не овладел городом и, ввиду наступления более значительных сил неприятеля, приказав взорвать половину Эльбского моста, отступил к низовьям Эльбы. Русские и пруссаки, Винцингероде и Блюхер, вступили в город. Надежда на то, что вся страна тотчас же примкнет к ним, не оправдалась. Генерал Тильман, в Торгау, которого Штейн и Бойен побуждали подать всем пример сдачей крепости, не решился на этот шаг и отвечал им: «Я не генерал Йорк!» Со своей стороны и союзники, принятые населением с изъявлением радости, были слишком осторожны для того, чтобы прямо взять страну в свои руки и вынудить ее к принятию известного решения. На некоторое время они удовольствовались тем предложением нейтралитета, с которым Фридрих Август обратился к ним из Австрии, и этот нейтралитет длился как раз до тех пор, пока Наполеон, лучше союзников умевший управиться с подобными характерами, не подчинил его вновь своей власти. 24 апреля главные силы союзников, под начальством Кутузова, наконец появились на берегах Эльбы; и в тот же день Наполеон выехал из Майнца, чтобы ближе ознакомиться с положением своих противников на Эльбе. Позиция французских военных сил именно определялась течением этой реки, от ее истока и до устья; поэтому театром первых, весьма замедленных военных действий, должна была неизбежно явиться Саксония.

Битва при Люцене, 1813 г.

Когда Наполеон соединился со стоявшим на западе от Эльбы войском, то в его распоряжении было всего около 130 000 войска, в том числе было очень много рекрутов, и отчасти даже очень юного возраста.^[17]

Тем временем в армии союзников произошла важная перемена: умер Кутузов и на его место заступил Витгенштейн. Несмотря на то, что союзная армия едва равнялась 90 000 чел., было принято мужественное решение сразиться немедленно, хотя и знали, что у неприятеля и артиллерия сильнее, и конницы больше. Двигаясь по направлению от Вейсенфельса к Лейпцигу, союзники вошли в соприкосновение с правым крылом неприятеля, атаковали его — и так 2 мая 1813 года к югу от дороги из Вейсенфельса в Лейпциг завязалось первое большое сражение в эту кампанию — при Люцене. Нападение произведено было в 1 час пополудни, и действительно было для Наполеона неожиданностью. Битва сосредоточилась главным образом около позиции, которую образовали четыре деревни: Кая, Рана, Гросс-Гёршен и Клейн-Гёршен; несмотря на некоторое несогласование в действиях союзников, битва велась мужественно и храбро. Около 7 часов вечера Наполеон успел собрать все свои силы, отбить у союзников три деревни из четырех вышеупомянутых, и только в Гросс-Гёршене еще держались пруссаки до наступления ночи. Потери равнялись 10 000 убитыми и ранеными (в том числе 8000 пруссаков, 2000 русских); не меньше того был урон и у неприятеля, который, к тому же, не приобрел никаких трофеев. Но перевес сил был слишком велик на стороне французов, и возобновление битвы на следующий день оказалось бы слишком рискованным: решено было отступить, и отступление произведено в большом порядке… Но линия Эльбы была утрачена.

Генерал-фельдмаршал, светлейший князь Петр Христофорович Витгенштейн

Генерал от кавалерии, граф Леонтий Леонтьевич Беннигсен

Отступление союзников

Это вынужденное отступление было все же большим несчастьем. Наполеон, отлично сознававший моральное значение первой победы, не щадил себя в этой битве и подвергался большой опасности — и он остался победителем. Он тотчас же воспользовался своей победой для подъема общественного настроения во Франции: «Moniteur» возвестил о победе, одержанной над 120-тысячной армией союзников, о 30 000 убитых и 5000 пленных; с другой стороны, в приказе по войскам, он старался представить союзные войска в самых непривлекательных красках. «Они пришли в нашу землю — и во главе их все, что нашлось в Германии, Франции и Италии всякого отребья и дезертиров, пришли проповедывать возмущение и анархию, внушать всем преступнейшие стремления…» Самый порыв народного негодования, возбужденный его жестокостями, он называл «бунтом всякой сволочи» (mouvement de la canaille). Однако первая неудача не подавила воспрянувшего патриотического духа ни в Пруссии, ни в иных местах, где он проявился. В утешение себе рассказывали, что серьезно рассчитывали на возможность продолжения битвы на следующий день; что Наполеон еще ни в одной битве не приобрел так мало трофеев, как в этой, хотя и пролил немало крови; что само решение перейти к отступлению вызвано было не поражением, а совершенно основательными тактическими поводами — предвиделось-де, что на следующий день перевес в силах противника будет слишком значителен; наконец ссылались даже на то, будто у русских не хватило воинских снарядов. Как бы в восполнение понесенной неудачи, к общему удовольствию, явилось известие о том, что генерал Брюлов, с 5-тысячным отрядом, выдержал упорный бой с французами, которых вытеснил из Галле, взял 400 человек в плен и пополнил весьма несовершенное обмундирование и вооружение своих людей из французских запасов. Но рядом с этой доброй вестью явилась и недобрая: Клейст вынужден был отступить из Лейпцига ввиду значительного перевеса в силах наступавшего неприятеля. Но отступление главной союзной армии за Эльбу, прикрываемое сильной кавалерией, совершилось в порядке и беспрепятственно.

Битва при Вауцене

К Наполеону с этой первой победой вернулась часть его прежнего обаяния, и он задумал испытать его силу прежде всего на короле Саксонском. Саксонский нейтралитет нимало не стеснял его: он выдал грозный приказ — дал всего-навсего несколько часов на размышление — и король Саксонский вновь явился союзником Франции. Ворота Торгау открылись перед французами, и 12 000 саксонцев увеличили собой состав французской армии; и 12 мая Фридрих Август пережил то, что для других людей показалось бы стыдом: он вынужден был, возвращаясь в свою столицу, проезжать между шпалерами французских войск. И никто не знал, в какую сторону направит теперь Наполеон свои силы; в течение некоторого времени можно было даже опасаться, что он ударит на Берлин.

Неудачное сражение внесло некоторую рознь и вселило неудовольствие в среду русских и прусских генералов; но все это вскоре уладилось. В союзном лагере, в котором (не всегда на пользу военных действий) находились оба монарха, и Александр, и Фридрих Вильгельм, было решено держаться поближе к Австрии, которую все еще надеялись перетянуть на сторону доброго дела, и, сверх того, решились дать еще сражение, чтобы доказать всему свету, что ни сила, ни мужество не ослабели из-за одного проигранного сражения. Союзное войско заняло крепкую позицию в окрестностях Бауцена, на правом берегу Шпрее. И эта битва, замедленная на два дня (20–21 мая), когда ее следовало бы именно дать двумя днями ранее (18-го или 19-го), когда еще на стороне Наполеона не было такого существенного перевеса в силах, и эта битва была также проиграна союзниками. Вместо того, чтобы напасть самим — они ожидали нападения. После полудня, 20-го, французы, несмотря на встреченный ими мужественный отпор, переправились через Шпрее; однако на военном совете союзников, собравшемся в тот же день поздно вечером, решено было продолжать битву. И вот ранним утром 21-го она вновь возобновилась. Наполеону удалось обмануть союзников тем, что он произвел ложную атаку на левое крыло, состоявшее из русских войск, а сам между тем направил маршала Нея (посланного на Берлин и возвращенного с дороги) в обход правого крыла союзников. Так оно и произошло: Ней, введя свои войска в дело с 9 часов утра, стал теснить более и более слабое правое крыло, которым командовал Барклай, но Блюхер все же держался в центре, на Креквицских высотах; когда наконец на правом крыле деревня Прейтиц перешла в руки неприятеля, Наполеон направил все силы против центра. В 3 часа маршал Удино, теснимый русскими на правом крыле французов, прислал к Наполеону просить подкреплений, но тот велел ему сказать, что битва уже выиграна. И он был прав. Именно в это время, между 3–4 часами, в главной квартире должны были решиться прекратить битву, чтобы не понести полного поражения: силы французов равнялись уже 130 000 против 96 000 союзных войск. Битва была прекращена и отступление опять-таки совершено в образцовом порядке. И на этот раз было еще больше утешительных поводов к тому, чтобы объяснить и ослабить значение неудачи. Урон неприятеля, который в этот день должен был одолевать крепкую позицию, был гораздо более значителен, нежели урон союзников: 25 000 против 15 000. За Наполеоном осталось только поле битвы. И надо сказать правду, что сам Наполеон был поражен упорством сопротивления, которое встретил. «Что же это значит? После такой бойни никаких результатов, никаких пленных?» — и он на этот раз употребил все зависевшие от него усилия, чтобы этих результатов достигнуть, чтобы их увеличить. Он сам руководил преследованием; но французы всюду встречали самый решительный отпор: и в первый же день он лишился старейшего и испытаннейшего своего товарища, Дюрока, которого почти можно было назвать другом Наполеона, если только он вообще был доступен этому чувству. «Эти люди мне и человека не оставят!» — сказал Наполеон с досадой, узнав о ничтожных результатах преследования, которое наконец 23 мая было прекращено. Вскоре после того, 26 мая, Блюхеру, руководившему отступлением на правом крыле, удалось заманить часть корпуса Лоринстона, между Лигницем и Гайнау, в засаду: в результате получилось то, что дивизия Мэзона потеряла 400 чел. ранеными и убитыми, 400 пленными и лишилась 18 орудий.

Дальнейшее отступление

Но тем не менее положение было весьма серьезное. «Все идет точно так же, как после Иенской битвы», — заметил мрачно настроенный прусский король во время отступления. Две битвы были проиграны, и только еще незначительная часть прусской территории оставалась не занятой; русские открыто говорили о том, что отступить придется может быть даже и в Польшу… Войска были сосредоточены при Швейднице, следовательно еще южнее, еще ближе к Австрии; но решиться на третью битву при данных условиях, как на том настаивали Гнейзенау и пруссаки, было бы неблагоразумным, и новый главнокомандующий русской армией, Барклай-де-Толли, прямо восстал против подобного предположения. Что бы случилось, если бы действительно пришлось отступить еще далее, не трудно было предвидеть: тяжко и ужасно отозвался бы на народе такой исход войны, после пережитого им благородного и прекрасного подъема духа. Ложь и насилие восторжествовали бы! Никогда еще Германия не переживала таких ужасных дней, как эти майские дни 1813 года!

Перемирие

И вдруг явилась надежда на спасение, сам неприятель предложил перемирие. Наполеон, желая внести рознь в отношения между Россией и Пруссией, предложил это перемирие Александру, который, однако, отказался от всяких сепаратных переговоров; тогда договор о перемирии между французами и союзниками был заключен 4 июня в Пойшвице. Оно должно было продолжаться до 20 июля и еще 6 дней после этого срока; проведены были демаркационные линии, в которые войска обеих сторон должны были вступить до 12 июня. Гарнизонам, которые французы продолжали держать в крепостях на Висле и Одере, — в Штеттине, Кюстрине, Данциге, Модлине, Замосце, — провиант должен был доставляться в пятидневные сроки.

 

ГЛАВА ТРЕТЬЯ