Утрачивая способность чувствовать

 

Еще не так давно звуковое сопровождение дней и ночей малыша состояло по большей части из природных звуков. Большинство людей вырастали на земле, работали на земле и в ту же землю уходили после смерти. Сильна была связь с землей.

Сегодня жизнь наших чувств в буквальном смысле наэлектризована. Этому прежде всего способствует электроника: телевизоры, компьютеры. Но не только они, и более простые технологии сыграли в этом процессе важную роль. Например, кондиционеры. По данным Бюро переписи США, в 1910 году кондиционеры были только в 12 % домов. Тогда люди широко распахивали окна, впуская в свой дом ночной воздух, слушая ветер и шелест листвы. Ко времени пика рождаемости около половины домов стало проветриваться кондиционерами. К 1970 году их число достигло 72 %, а в 2001‑м‑78 %.

В 1920 году большинство фермерских хозяйств располагалось на значительном расстоянии от городов, вне зависимости от размера последних. Даже к 1935 году менее 12 % американских ферм было электрифицировано (для сравнения: в городах в это время электричество было в 85 % домов), но уже к середине 1940‑х электричеством были обеспечены дома почти на половине американских ферм. В 1920‑х фермеры собирались у местных магазинов послушать радио или сооружали собственную радиосеть, объединившись несколькими домами. В 1949 году только 36 % ферм было телефонизировано.

Мало кто из нас согласится сейчас поменять свой кондиционер на веер. Но мы редко вспоминаем о том, какую цену заплатили за этот прогресс: наша способность чувствовать резко и значительно понизилась. Как и мальчики из той компании, мы, люди, испытываем потребность в непосредственных, естественных ощущениях. Чтобы ощутить всю полноту жизни, нам необходимы полные силы чувства. В XXI веке западная культура приняла точку зрения, что мы благодаря вездесущим новым технологиям якобы прямо‑таки купаемся в информации. Но в этот самый информационный век нам не хватает именно той информации, которая наиболее необходима. Природа учит нас чувствовать запахи, слушать, ощущать вкусы, видеть то, что скрыто «прозрачной липкой упаковкой, в которую мир завернут как карамелька, да еще с такой тщательностью, что нам до него не добраться». Так охарактеризовал ситуацию Д. Г. Лоуренс[36]в довольно, казалось бы, простоватом, но на самом деле чрезвычайно выразительном описании своего собственного пробуждения навстречу чувственному дару природы. Лоуренс описывает свое пробуждение в городке Таосе, штат Нью‑Мексико, обличая «всезнайство» как недостойную замену мудрости и изумлению перед чудом.

 

«На первый взгляд может показаться, что мир стая маленьким и понятным. Бедный маленький шарик под названием Земля, туристы запросто исходили тебя вдоль и поперек, словно лес или Центральный парк[37]. Не осталось ничего загадочного, мы везде побывали, все повидали, знаем все и обо всем. Мы этот шарик сделали, и теперь с ним покончено.

Все это правильно, но только на первый взгляд. И лишь тот, кто скользит по поверхности и видит по горизонтали, говорит нам, что мы везде побывали, все повидали и все знаем.

Ибо чем больше мы знаем вот так, поверхностно, тем меньше мы устремляемся в вертикальном направлении. Конечно, очень хорошо скользить по поверхности океана и говорить, что ты все о нем знаешь…

А ведь на самом деле наши прадедушки, которые никогда никуда не ездили, имели фактически больше представлений о мире, чем мы, все на своем веку повидавшие. Когда они, сидя в деревенской школе, слушали лектора и просматривали диапозитивы, у них и вправду дух захватывало перед тайной. Мы же, раскатывая на рикшах по Цейлону, думаем: „Я ожидал большего“. Мы действительно все знаем.

Но мы ошибаемся. Такое состояние всезнайства – результат видения мира через ту липкую бумагу, в которую обернула нас цивилизация. А за этой бумагой – мир, которого мы не знаем и узнать который так боимся».

 

Некоторые из нас, взрослых, замечают в себе это состояние всезнайства иногда в самые неожиданные моменты.

Тодд Мерримен, редактор газеты и заботливый отец, рассказал об одном очень показательном случае, происшедшем с ним во время путешествия с маленьким сыном: «Мы были в горах и проходили через поляну, – рассказывает он. – Я посмотрел на землю и увидел следы пумы. Свежие. Мы сразу же направились обратно к машине. И я увидел еще следы. Я был уверен, что только что их здесь не было. Пума ходила вокруг нас». То был миг напряжения и страха. Все его внимание сконцентрировалось на происходящем вокруг. Позднее он не мог вспомнить случая, чтобы все его чувства были до такой степени обострены. Возможная встреча обнажила в нем самом что‑то дотоле неизвестное.

Каким же богатством настоящей жизни он и его сын ежедневно жертвуют ради погружения в малозначимую технологическую действительность? Сегодня Мерримен часто задается этим вопросом – обычно сидя перед монитором компьютера.

Для того чтобы понять, что наши чувства обеднели, совсем не обязательно встречаться с пумой. Фактически информационный век – это миф, хотя автор песен Пол Саймон и писал в своем творении: «Это дни миражей и чудес… Лазеры в джунглях» и тому подобное. Замкнутая в четырех стенах, наша жизнь кажется суженной, как будто она лишилась объемности, простора. Да, мы во всеоружии – каких только приспособлений у нас нет! Мобильные телефоны объединены с цифровыми камерами, связаны с ноутбуками, которые через спутник, висящий где‑нибудь высоко‑высоко над городом Мэйконом в штате Джорджия, передает нашу электронную почту в любую точку планеты. Конечно, многие из нас (я причисляю к ним и себя) неравнодушны ко всем этим штучкам. Но качество жизни измеряется не только тем, чего мы добиваемся, но и ценой, которую мы за это платим.

Вместо того чтобы меньше времени проводить в офисе, мы работаем еще и в Интернете. На проходящем неподалеку от моего дома шоссе есть рекламный щит, предлагающий банковские услуги в сети. Изображенная на нем энергичная молодая женщина за компьютером говорит: «Мой счет будет оплачен в 3 часа утра». Электроника проникает повсюду, ученые одной из лабораторий Массачусетского технологического института работают над созданием незаметных в доме компьютеров. В Нью‑Йорке архитекторы Гизи и Мойган Харири трудятся над проектом цифрового дома нашей мечты, стены которого будут представлять собой LCD‑мониторы.

Нас окружают электронные технологии, но мы тоскуем по природе – хотя бы искусственной. Несколько лет назад я познакомился с Томом Врубелем, основателем компании Nature, первой открывшей торговый центр по продаже искусственных растений, цветов и зверюшек. Продукция одного магазина (вскоре разросшегося в сеть, охватившую всю страну) была сориентирована в первую очередь на детей. В 1973 году Врубел и его жена Присцилла обратили внимание на то, что ориентированная на природу торговля приняла конкретное направление – все стремились добраться до самой природы. «Когда ты отправляешься в гору или куда‑нибудь еще, что там, собственно, можно делать? Разве что пострелять или поймать что‑нибудь, – пояснял Врубел. – Поэтому мы обратили особое внимание на книжки и всякие принадлежности, которыми можно пользоваться на природе».

Супруги Врубели попали в струю, они вовремя почувствовали то, что президент компании Natura Роджер Берген назвал «переходом от ориентации на активность в 1960–70‑х к ориентации на знания в 80‑е годы». Компания предложила покупателям имитацию природных чудес «для настроения» и поначалу ориентировалась в основном на детей. «Мы выбирали специальные прочные камни с вертикальным срезом, огромные арки. Это создавало ощущение, будто вы попадаете в каньон Йосемит[38]. У входа мы устраивали из камня запруды с текущей водой – вполне модернистские. Это было своего рода архитектурное решение», – объяснял Том Врубел.

Вариант предлагаемой ими «природы» был не только стерильным, но и достаточно причудливым. Посетители следовали по лабиринтам товаров: цветы одуванчика под хрустальными куполами, необычного дизайна кормушки для птиц, надувные змеи и динозавры, сумки с кедровыми веточками с гор Нью‑Мексико, «сосновые шишки с медным блеском, отлитые с реальных шишек», если верить табличкам. Слышится плеск воды и шелест ветра, шуршание креветок и шум китовых фонтанов – все это любезно предоставлено покупателям компанией Nature и доступно на видео‑ и компакт‑дисках. Вы можете выбрать и «Записи настроений», в том числе «Спокойствие» длительностью в сорок семь минут. Этот видеоролик с музыкальным сопровождением описан в каталоге как «дающий полное успокоение и позволяющий увидеть прекрасные формы и цвета облаков, волн, распускающихся бутонов и солнечного света».

Врубел искренне верит, что его магазины зарождают в человеке желание заботиться о природе. Возможно, он и прав.

Это направление дизайна сейчас проникает во все торговые точки страны. Например, торговый комплекс в Миннесоте теперь располагает собственным «подводным миром». Джон Бердсли, куратор, преподающий в школе дизайна в Гарварде, в своей работе о современном ландшафтном искусстве (Earthworks and Beyond: Contemporary Art in the Landscape) описывает эту искусственную природу так: «Вы в мрачном северном лесу осенью. Спускаетесь по склону мимо журчащего ручья к застывшему, как зеркало, пруду, полному рыбы, которая водится в пресных водоемах тех мест. У подножия склона вы встаете на движущуюся пешеходную дорожку и попадаете в прозрачный 300‑метровый туннель, проходящий через аквариум, вмещающий в себя 4,5 млн литров воды. Вы последовательно оказываетесь в окружении существ из разных экосистем: озер штата Миннесоты, вод Миссисипи, Мексиканского пролива, коралловых рифов».

Продвигаясь дальше, как свидетельствует путеводитель по торговому центру, вы «повстречаетесь лицом к лицу с акулами, скатами и прочими экзотическими существами». Этот уголок «сконцентрированной для вас природы», как характеризует ее Бердсли, является символом более масштабного явления. Он называет его «превращением природы в товар – получившим широкое распространение коммерческим направлением, когда природа рассматривается и используется как приманка для покупателя, как атрибут маркетинговой стратегии, зачастую с употреблением копий и подделок».

Можно действовать с размахом, а можно, как происходит в большинстве случаев, подойти более тонко и продавать природу понемножку, по чуть‑чуть. Как отметил Бердсли, новизна здесь только в масштабах и чрезвычайно высокой скорости проникновения в повседневную жизнь. «По меньшей мере вот уже веков пять, с тех самых пор как францисканский монах Фра Бернардино Каими[39]ради паломников, которые не могли дойти до Иерусалима, воссоздал точные копии святынь Священной земли на Сакро Монте, святой итальянской горе в Варалло. Точные копии мест поклонения, в особенности пещер и священных гор, привлекали внимание верующих», – пишет Бердсли. В 1915 году на международной выставке Панамо‑Пасифик в Сан‑Франциско, по словам Бердсли, была представлена даже миниатюрная железная дорога и все прочие элементы, в точности повторявшие Йелоустоунский национальный парк, вплоть до действующих гейзеров и миниатюрной деревни индейцев племени хопи[40]. Однако теперь «куда бы мы ни посмотрели, хотим мы это видеть или нет, природа реконструируется на потребу публики. Синтетические скалы, видеоизображение лесов, кафе‑джунгли».

Торговый дизайн – это лишь один из способов использовать природу в коммерческих целях, но с каждым шагом мы заходим все дальше и дальше и рекламой делаем уже саму природу. Ученые из Университета в Буффало штата Нью‑Йорк проводят эксперименты в области генетической технологии, которые позволят выбирать цвет крыльев бабочки. Это заявление, сделанное в 2002 году, навело писателя Мэтта Ричтела на смелую мысль о новом способе рекламы: «Существует масса возможностей перенести рекламу из виртуального мира в мир реальный. Спонсируйте с умом – пришло время природе обрести иную значимость». Реклама теперь штампуется даже на влажном песке пляжа. Ограниченные в средствах муниципалитеты надеются, что корпорации согласятся разместить свои логотипы в парках в обмен на доллары, которые столь необходимы для оборудования общественных мест. «Исключительная популярность» подделок под природу или рекламное использование природы «требует признания и даже уважения их культурной значимости», полагает Ричтел. Однако логическое последствие распространения синтетической природы – обесценивание природы подлинной: у нас зарождаются сомнения – а стоит ли вообще на нее смотреть?

И правда, наше восприятие естественного природного ландшафта часто ограничивается взглядом из окна автомобиля, как заметила Элейн Брукс. Но теперь и этот визуальный контакт под вопросом. Решив отметить полувековой юбилей своего существования в этом материальном мире, моя подруга отправилась покупать себе шикарный автомобиль. Она остановилась на Мерседесе‑внедорожнике с системой GPS, которая показывает на приборной панели не только карту местности, но и пункт назначения, и как туда доехать. Однако знакомая знает, когда необходимо остановиться. «У продавца отвисла челюсть, когда я сказала, что мне не нужен на заднем сиденье монитор для дочери, – рассказывала она мне. – Он просто не хотел меня отпускать, пока не понял почему». Задние сиденья с так называемыми развлекательными мультимедийными устройствами очень быстро становятся самыми популярными атрибутами после дымчатых зеркал заднего вида. Объект целевого маркетинга – родители, которые готовы заплатить за спокойствие на заднем сиденье. Торговля оживляется, цены падают. В некоторых системах есть еще и беспроводные наушники с инфракрасной связью. Дети могут смотреть «Улицу Сезам» или играть в Grand Theft Auto на PlayStation 2, не отвлекая водителя.

Почему многие американцы, заявляющие о нежелании видеть своих детей у телевизоров, делают все, чтобы они смотрели его как можно больше? А главное – почему многие люди пришли к выводу, что реальный физический мир не стоит того, чтобы на него смотреть? Возможно, что увиденное на дорожной обочине не очень похоже на пейзаж с открытки. Но вот уже сотню лет представление детей о том, как сосуществуют на земле города и природа, складывается именно во время разглядывания мира из окна автомобиля. Пустующий фермерский дом на отшибе, разные архитектурные стили – здесь не так, как там, леса, поля и озера за острой кромкой дороги… И ведь все это открывалось взору раньше, открывается и сейчас. Это тот самый ландшафт, который мы рассматривали в детстве. Это было наше передвижное кино.

Может, настанет день, когда мы будем рассказывать нашим внукам современную версию конестогской повозки XIX века[41].

– Вы там что делали? – спросят они.

– Да, это правда, мы старательно смотрели из окна машины, – сокрушенно скажем мы.

Скука была полезна: мы пальцами рисовали картинки на запотевшем стекле, глядя на проносившиеся мимо телеграфные столбы. Мы видели птиц на проводах и комбайны на полях. Нас завораживали дорожные происшествия, мы пересчитывали коров, лошадей и койотов, щиты с рекламой крема для бритья. Мы благоговейно всматривались в линию горизонта, когда наше движение сопровождали грозовые облака и дождь начинал стучать по крыше. Мы возили по стеклу свои маленькие пластмассовые машинки и представляли себе, что они тоже, совсем как мы, мчатся в какие‑то неизведанные дали. Мы вспоминали прошлое, представляли себе будущее и смотрели, смотрели, как мир стремительно проносится перед глазами.

 

Мыло – для деток,

Им спать пора…

Но, сэр! Вы ж не тот,

Что были вчера.

 

Burma‑Shave [42]

Неужели раскинувшаяся по обеим сторонам дороги Америка действительно сегодня так скучна? Кое‑где – да. Но есть и другие места, где поучительна и красота, и уродливость. Хью Миллиган в статье для Associated Press о путешествии по железной дороге процитировал писателя Джона Чивера[43], вспоминавшего о «мирных картинах», открывавшихся взору пассажиров пригородного поезда: «Мне казалось, что и рыбаки, и одинокие купальщики, и дежурный на железнодорожном переезде, и игроки в мяч, и владельцы маленького парусного суденышка, и старики около пожарной части, увлеченные карточной игрой, – все эти люди заняты тем, что латают дыры, проделанные в этом спокойном мире такими, как я». И эти образы все еще существуют, они не исчезли даже в застроенной торговыми центрами Америке. Там, за стеклом, есть реальный мир, и он для тех детей, кто на него смотрит и чьи родители учат их видеть по‑настоящему.

 

Вспышка культурного аутизма

 

В тех местах, где недостаток природы ощущается особенно остро, мы наблюдаем явление, которое можно назвать культурным аутизмом. Его симптомы? Ограниченность чувственного восприятия, ощущение изолированности и отчужденности. Жизненный опыт, в том числе связанный и с физическим риском, сужен до размеров электронно‑лучевой трубки или до плоской панели, если хотите. Атрофия чувств произошла задолго до того, как мы подверглись атаке компьютеров последнего поколения, телевизоров высокого разрешения и беспроводных телефонов. Городские дети, да и многие из пригородов, из‑за недостатка парков или отсутствия возможностей (у родителей не хватает средств и времени, чтобы вывести их за город) оказываются изолированными от природы. Новые технологии ускоряют этот процесс изоляции. «То, что я наблюдаю в сегодняшней Америке, можно охарактеризовать как едва ли не религиозное пристрастие к разным технологическим новшествам во всех сферах жизни», – говорит Дэниэл Янкелович, опытный специалист по социологическим опросам. И эта вера, продолжает он, выходит за пределы простой любви к машинам: «Это иная система ценностей, иное мышление, и оно может ввести в заблуждение».

Эдвард Рид, адъюнкт‑профессор психологии колледжа Франклина и Маршалла[44], в последних своих работах выступил с четко изложенной критикой мифа об информационном веке. В работе «Необходимость опыта» (The Necessity of Experience) он писал: «Определенно что‑то не то творится с обществом, которое тратит так много денег, не говоря уже о не поддающихся подсчету часах напряженного труда людей, чтобы обеспечить везде и каждому доступ к самой ничтожной крохе обработанной информации, и делает столь мало или почти ничего, чтобы помочь нам самим исследовать окружающий мир». Ни одна из наших ведущих организаций, ни один из деятелей культуры не обращает особого внимания на то, что Рид назвал «ощущениями первостепенной важности», – те самые, которые дают нам возможность видеть, осязать, ощущать вкус, слышать и чувствовать запах. Как считает Рид, мы начинаем «терять способность воспринимать мир непосредственно. Мы дошли до того, что обеднили сам термин „ощущение“. Естественно, беднее стали и те ощущения, которые мы испытываем в повседневной жизни». Рене Декарт[45]утверждал, что физическая реальность столь эфемерна, что люди могут воспринимать только свои собственные внутренние интерпретации получаемой сенсорной информации. «Такое представление Декарта стало основополагающим в нашей культуре», – писал Рид, единственный из многочисленных психологов и философов отметивший как тенденцию последнего времени ускоренное возрастание роли косвенного опыта. Предлагалась и альтернативная точка зрения (представленная экологической психологией или экопсихологией), которая основывалась на идеях Джона Дьюи, влиятельного в Америке педагога‑теоретика[46]. Сто лет назад Дьюи утверждал, что культивирование опосредствованного опыта с самого детства ведет к риску деперсонализации человеческой жизни.

Профессор Робин Мур из Северной Каролины, директор программы «Национальная образовательная инициатива», проникнувшись идеями Дьюи и Рида, занялся внимательным изучением современных детских игр. Непосредственное ощущение природы отошло на задний план, пишет он, его вытесняет «вторичное, чужое и зачастую искаженное, дуальное (когда активизированы только зрение и слух) сенсорное восприятие, одномерное представление о мире, навязанное телевидением и другими электронными СМИ». Мур трактует этот вопрос так:

 

«Дети живут чувствами. Чувственный опыт связывает внешний мир ребенка с внутренним, скрытым от посторонних эмоциональным миром. Так как природа является главным источником чувственного развития, свободная игра и познание окружающей среды посредством чувств в их собственном, конкретном пространстве и времени является необходимым условием гармоничного развития внутреннего мира ребенка. Свободной игрой мы называем такую игру, где ребенок сам активизируется и самостоятельно вступает во взаимодействие. Некоторые дети проверяют себя в контакте с окружающей средой, повышая свой потенциал и воспроизводя некие начала человеческой культуры. Содержание окружающей среды является решающим фактором в этом процессе. Богатое, широкое окружение будет постоянно предоставлять возможность альтернативного выбора для творчества. Неподатливая, безликая среда ограничивает возможности здорового роста и развития как индивидуума, так и группы».

 

Нам мало известно о том, как новые технологии влияют на эмоциональное состояние детей, но к чему они приводят взрослых, в общем‑то, известно. Вызвавшие полемику исследования, проведенные в 1998 году в университете Карнеги – Меллона в Пенсильвании, показали, что люди, которые каждую неделю проводят в Интернете хотя бы по нескольку часов, гораздо чаще страдают от депрессии и одиночества, чем те, кто редко им пользуется. Предприимчивые психологи и психиатры теперь лечат от интернет‑зависимости, как это явление было названо.

По мере того как рвется связь с природой, мы все больше и больше физически отдаляемся друг от друга. И последствия тут могут быть более чем серьезные, говорит Нэнси Десс, ведущий ученый Американской ассоциации психологов. «Ни в одной из новых коммуникационных технологий не требуется, чтобы люди касались друг друга, все они и близко не подпускают их к непосредственному взаимодействию. Добавьте к этому видеонаблюдение во время перерывов на работе и в школах, где зачастую запрещается или по крайней мере не приветствуется физический контакт любого рода, и вы поймете, что это настоящая проблема», – говорит Нэнси. Детеныши приматов умирают без прикосновений; взрослые, к которым мало прикасаются, становятся агрессивными. Изучение приматов показывает, что физический контакт просто необходим, например, для процесса мирного урегулирования. «Многие из нас, как ни странно, могут за день ограничиться одним рукопожатием», – добавляет она. Уменьшение непосредственного контакта – только один из побочных продуктов насаждаемой культуры контроля всего и вся, и Десс полагает, что это еще один шаг в сторону жестокости в строго регламентированном обществе.

Фрэнк Уилсон, профессор неврологии школы медицины Стэнфордского университета, специалист по вопросу коэволюции конечности и мозга гоминидов[47], в своей работе «Рука» (The Hand) доказывает, что одно не могло развиться до столь сложного органа без соответствующего развития другого. Он говорит: «Нам, особенно родителям, все время доказывают, как ценен опыт работы на компьютере. Но ведь человеческое существо тем и отличается, что умеет работать руками». Многие знания, которыми мы обладаем, пришли к нам оттуда, где мы что‑то делали, создавали, ощущали именно руками. И хотя немало людей склонны считать иначе, клавиатура компьютера, что бы там ни говорили, не дает нам доступа в мир. Как заметил Уилсон, назло разуму мы отрезаем себе руки. Преподаватели в медицинских школах говорят, что становится все труднее объяснять, например, что сердце работает как насос, потому что «теперешние студенты плохо себе представляют, как все происходит в реальности. Они никогда ничего не откачивали, не ремонтировали машину, не закачивали насосом топливо, может, даже никогда не подключали садовый шланг.

Для целого поколения детей непосредственный опыт во дворе, с инструментами в сарае или в поле, в лесу заменен опосредствованным изучением через машину. Эти молодые люди очень смышленые, они выросли с компьютерами, предполагали, что превзойдут всех, но теперь мы понимаем: им чего‑то не хватает».

 

Бездонный сосуд

 

Нет ничего удивительного в том, что многим молодым людям, взрослеющим в мире узкого, но бьющего через край чувственного потока, свойственно состояние всезнайства. То, чего нельзя найти в Google, не существует. Но есть и другой мир, и он полнее, величественнее, загадочнее, и он стоит того, чтобы ребенок застыл перед ним в благоговении. И мир этот доступен не только детям, но и каждому из нас. Билл Маккиббен в своей работе «Век утраченной информации» (The Age of Missing Information) утверждает, что «определение одной большой телевизионной деревни обманчиво. В этом месте многообразие сведено до минимума, стерто огромное количество информации, чтобы сделать „связь“ доступнее». Вот как он описывает свой опыт восхождения на ближайшую небольшую гору: «Эта гора как бы напоминает, что вы живете именно здесь, в этом месте. И хотя ее размеры невелики, около полутора‑двух квадратных километров, я совершил несколько походов, только для того чтобы приступить к изучению ее уникальных уголков. Там есть и голубика, и гонобобель… У тропинки вам встречаются сотни разных растений, а знакомо из них порядка двадцати. Можно всю жизнь потратить на изучение небольшого горного хребта, и когда‑то люди так и делали».

Каждый уголок природы – это не только неиссякаемый источник информации, но и неистощимый потенциал для новых открытий. Как сказал Роберт Майкл Пайл[48], «место – это то, что выводит меня за пределы самого себя, за ограниченные рамки человеческой активности, но это не имеет никакого отношения к мизантропии. Чувство места дает возможность наладить со всеми добрососедские отношения. Это пропуск в мир еще более огромный».

Во время моих посещений школ, высших учебных заведений, колледжей дискуссии о чувствах неизбежно приводили к разговору о природе. Иногда я сам поднимал этот вопрос, а иногда студенты переходили к волнующей теме прямо в аудиториях или потом обращались к ней в своих рефератах. В их ответах сквозили некоторая неуверенность, желание разобраться – отчасти потому, что многие, если не все, редко задумывались над этими вопросами. Для них природа – нечто абстрактное: озоновый слой, далекие тропические леса; все это вне области их собственных ощущений. Для других природа всего лишь фон, имеющийся в его распоряжении продукт потребления. Лучше всего такую позицию в отношениях с природой охарактеризовал один молодой человек из города Потомак штата Мэриленд: «Как и большинство сверстников, я использую то, что она мне дает, и поступаю с тем, что получаю, как мне заблагорассудится». Он видел в природе «средство или инструмент. Это то, чем мы пользуемся и восхищаемся, но я живу не в ней. Вернее, природа для меня все равно что мой дом или комната, где все разбросано в полном беспорядке. В ней полно всяких вещей, с которыми можно поиграть. Поиграть и выбросить, сделать все, что хочется, ведь это же твой дом». О чувствах он даже не упомянул, ни о каких проблемах и речи не зашло. Меня восхитила его честность.

Другие молодые люди, когда их, конечно, подтолкнешь, охотно рассказывали о том, какое влияние на их чувства оказывает общение с природой. Один мальчик, вспоминая об испытанных в походе ощущениях, говорил: «Красные и рыжие языки пламени танцевали в темноте, столбы дыма поднимались вверх, обжигая мне глаза и ноздри».

То, что произошло с неукротимым девятиклассником Джаредом Грандо, отец которого работает директором средней школы, – хороший пример для родителей, переживающих за то, что попытки принудительно вывезти детей на природу во время каникул могут отбить у них тягу к природе. Мальчик жаловался на то, что, хотя и считается, что в каникулы нужно уехать как можно дальше от привычного окружения, он, «к сожалению, должен был ехать вместе с родителями! И мои родители, и младшая сестра, и младший брат – все отправлялись в поездку вместе со мной, да еще в этой банке на колесах и к тому же на целую неделю. Большой каньон? Я не спешил на него посмотреть. Я полагал, что лучше оставить это на потом». Когда семья прибыла, Джаред увидел «массивные храмы каньона». Первая его мысль была: «Совсем как на картине». Красота и величие природы его поразили. «Но, рассмотрев каньон с разных выигрышных ракурсов, я уже готов был ехать дальше. Хоть он и был великолепен, я не чувствовал себя его частью. А когда ты не чувствуешь своей принадлежности, каньон начинает казаться просто гигантской дыркой в земле». Но каникулы только начались, хотелось видеть все новые и новые места. После Большого каньона семейство отправилось в национальный парк каньона Уолнат[49]недалеко от города Флагстаф в штате Аризона. Джаред считал, что на Уолнат, как и на Большой, «интересно посмотреть, только и всего».

Девятьсот лет назад индейское племя синагуа строило свои жилища в скалистых углублениях. Протяженностью более тридцати километров, глубже ста двадцати метров и почти в полкилометра шириной, этот каньон заселен грифами‑индейками, лосями и дикими свиньями пекари. Зоны обитания видов переходят одна в другую, животные, которые в обычных условиях живут отдельно, смешиваются, кактусы растут рядом с горными елями. Джаред подробно описывал тропинку, по которой они шли, говорил, что кусты там были низкие и росли клочками, так что казалось, будто растут они там уже много‑много лет; рассказывал, какой формы были высокие зеленые сосны, каким‑то чудом выжившие в расщелине. «Пока мы спускались по тропинке в каньон, небо внезапно потемнело. Начался дождь, к которому вскоре добавился мокрый снег, – записал потом Джаред. – Мы укрылись в одной из старых индейских пещер. Каньон озарялся вспышками молний, и гром гудел в каменных стенах. И пока мы там стояли и ждали, когда закончится дождь, разговорились об индейцах, некогда живших здесь. Мы все думали, как же это они готовили в пещерах, и спали в них, и укрывались в них, совсем как мы сейчас». Он смотрел на каньон через пелену дождя. «И я наконец‑то почувствовал себя частью этой природы». Ситуация изменилась. Он погрузился в живую историю. Став свидетелем естественных событий, которые были не в его власти, он с готовностью воспринял происходящее. Он чувствовал себя живым.

Конечно, такие моменты не просто приятные воспоминания. Юности не требуются полные драматизма приключения и каникулы в Африке. Ей нужен вкус, вид, звук, прикосновение или, как в случае с Джаредом, вспышка молнии, и увядающий мир чувств восстановится.

На самом деле всезнайство очень уязвимо. В пламени оно сгорает, и из его пепла возникает нечто действительно важное.