Производящие акефальные общества. Общества с бигменами

§ 20

 

Многие авторы традиционно пишут о принципиальных изменениях, порожденных переходом от присваивающего к производящему хозяйству. Однако в действительности важную роль играет не столько сам этот переход, сколько появление феномена накопления. В обществах охотников-собирателей или рыбаков, где природа достаточно богата, чтобы было что накапливать, а люди достаточны умелы, чтобы освоить, как это делать (например, вялить рыбу или замораживать мясо), уже прослеживается существенно новое явление, получившее дальнейшее развитие в производящих обществах. Характер этого феномена и его следствия удобно показать на примере фигуры т.н. бигмена, достаточно хорошо описанной в Меланезии, Юго-Восточной Азии и Северной Америке[247].

«В Меланезии экономический импульс задается в первую очередь амбициями тех, кто пробивается в бигмены. Интенсифицируются и их собственный труд, и работа членов их домохозяйств. Как пишет Хогбин, главе мужского дома у бусама Новой Гвинеи «приходилось работать больше, чем кому бы то ни было, чтобы пополнять свои запасы продовольствия. Претендующий на почет не может почить на лаврах, он должен постоянно проводить большие празднества, накапливая доверие. Общепризнано, что ему приходится «вкалывать» день и ночь: «его руки постоянно в земле, а со лба то и дело стекают капли пота»[248].

Работая лучше и больше всех, бигмен стремится не к богатству как таковому, а к повышению статуса, используя для этого материальные ресурсы в качестве средства. При этом наличие ресурсов не повышает статус автоматически. Оно позволяет демонстрировать щедрость, занимающую одну из высших ступеней в системе ценностей рассматриваемых обществ.

После стадии, которую Салинз называет самоэксплуатацией, «осторожно внедряя собственные ресурсы, лидер в процессе становления использует свое богатство, чтобы сделать других должниками»[249]. «Заинтересованность правителя в подобном щедром распределении и политический потенциал, который он извлекает из этого процесса, порождаются сферой родства, в которой он действует. Во-первых, это вопрос престижа. Далее, если с социальной точки зрения общество привержено родственным взаимоотношениям, то с моральной оно привержено щедрости. Таким образом, кто-либо, проявивший ее, автоматически удостаивается всеобщего уважения. Будучи щедрым, вождь являет образец совершенства для лиц, включенных в общую сеть родства. Однако, если копнуть глубже, эта щедрость выступает и как некая форма принуждения. «Подарок создает рабов, так же, как плеть создает собак», — говорят эскимосы. Как правило, в любом обществе это принуждение набирает силу там, где доминируют нормы родства, потому как родство — это отношения реципрокности и взаимной помощи. Поэтому проявление щедрости очевидным образом подразумевает долг, ставя получающего в положение зависимого и обязанного по отношению к дающему на все то время, пока не сделан ответный подарок»[250].

«Во многих обществах – пишет Н.Н. Крадин – бигмены символизировали политическое единство общины и нередко представляли экономические интересы своей группы во взаимоотношениях с другими коллективами. Они вступали в соперничество с бигменами других общин и, демонстрируя свою большую щедрость, становились неформальными лидерами более крупных территориальных объединений»[251]. Это уже высшая, по выражению Салинза, «фаза карьеры» бигмена. «Заботясь о собственной репутации, меланезийский бигмен становится концентрирующим началом племенной структуры»[252]. Тем не менее, статус бигмена зависит только от его личных качеств, остается ненаследуемым, а кроме того ослабляется тем, что он, как правило, находится «в постоянной конкуренции с другими бигменами»[253]. С появлением фигуры бигмена максимальные базовые группы остаются акефальными сегментарными (то есть состоящими из относительно автономных, не иерарзизированных частей - сегментов) обществами.

М. Салинз противопоставляет распространенные в Меланезии общества с бигменами вождествам, характерным, в частности, для Полинезии. При этом он пишет: «Позволю себе историческую спекуляцию в форме метафоры: то, что начинается с будущего бигмена, жертвующего плоды своего труда в пользу других, кончается вождем, в пользу которого жертвуют плоды своего труда другие»[254]. Однако он честно определяет это свое высказывание как спекуляцию, поскольку никакого процесса перехода от первых к последним он не реконструирует.

Как же все-таки произошел скачок к вождествам? Прежде чем попытаться ответить на этот вопрос, рассмотрим несколько более подробно, что же представляет собой вождество как особый тип социальной организации.

 

Вождество как тип политии

§ 21

 

Простое вождество включает несколько общин, одна из которых возвышается над другими, а ее вождь является вождем по отношению и ко всем остальным. Численность простых вождеств варьирует от нескольких сотен человек приблизительно до тысячи. Сложные вождества возникают через объединения простых, становящихся подсистемами. Существуют и формирующиеся из сложных суперсложные вождества, насчитывающие тысячи и даже миллионы людей.

«Вождества известны у многих этнографических народов мира: в Африке у ашанти, банту, баганда, волоф, зулу, свази, тсвана, в Бенине, в Азии, у качинов Бирмы, у многих номадов Евразии (пуштунов Афганистана, бедуинов Северной Африки, казахов, киргизов, монголов), в Океании – на Фиджи, Таити, Тонга, Гавайях, у североамериканских индейцев северо-западного побережья, на Гаити, Пуэрто-Рико, у чиба в Андах, инков в Перу и т. д.»[255].

Вождь принципиально отличается от бигмена, индивидуально зарабатывающего свой статус. Как пишет М. Салинз, в вождестве «политический каркас обеспечивается связями родства. Но эти связи имеют условием своей организации наличие формального лидера. Здесь люди не устанавливают личными усилиями свою власть над другими, а приходят к власти в силу особой позиции в сети родственных связей. Власть заключена в формальной позиции, в организационном признании подобающих вождю привилегий и организационных средствах их обеспечения. Сюда входит также особый контроль над имуществом и работой подвластного населения»[256]. Антрополог и философ Л.Е. Гринин, отмечает, что «главный принцип построения политической организации власти в гавайских вождествах был жестко связан c родственной иерархией, которая основывалась на генеалогической близости к предкам, линиджу верховного вождя и к самому вождю. Линии старших братьев и сыновей считались более высокими. Таким образом, вся политическая и социальная иерархия строилась вокруг родственных отношений»[257].

Важным механизмом поддержания власти вождя является редистрибуция (перераспределение). Она возникает в результате трансформации прежнего дарообмена, который теперь наряду с горизонтальным обретает вертикальное измерение: снизу вверх и сверху вниз. Вот как описывает этот процесс известный антрополог Р. Фирт: «Снизу к вождю тикопиа течет поток подарков, но и он обязан быть щедрым, во всяком случае в не меньшей степени, чем способен накапливать вещи. Щедрость в самом деле была ревностно охраняемой прерогативой вождя: "За вождями признавалось право контролировать большое количество пищи и немалое число ценностей, хранимых в их домах… Но ожидалось, что запасы эти будут использованы во благо народа. Накопления рядовых общинников также должны были раздаваться другим. Однако такой человек рисковал быть обвиненным семействами вождей в фиа пассак – "желании гордиться". Вожди следили, чтобы он не попытался узурпировать некоторые из их привилегий. В истории тикопиа имеются прецеденты, когда вожди при случае завладевали добром такого общинника или даже убивали его»[258]. Преподносимые вождю обильные дары образуют общий фонд вождества, которым он распоряжается в общих интересах, одаривая других и тем самым усиливая их зависимость. Возникшая в вождестве, редистрибуция широко используется как способ укрепления власти государствами и сегодня.

Исходно вождь выступал лишь распорядителем имущества. Обратимся еще раз к Фирту: «Приверженцы и родственники приносили отборные дары... Помимо расточительных увеселений для иноплеменников и посетителей, вождь также с легкостью раздавал добро в качестве подарков своим сторонникам. Так он добивался их преданности и отплачивал им за подарки и оказанные ему личные услуги.... Он был своего рода каналом, по которому перетекали материальные ценности, а копил их он только для того, чтобы снова с легкостью сорить ими»[259].

Однако «при развитых формах вождеской организации… подобное перераспределение не лишено материальной выгоды для вождя»[260]. Вождь «не возвращает всего».[261] «Раздавая общественный продукт от своего имени, вождь повышал тем самым свой престиж, а общинники, получая дар, вынуждены были отвечать ответными подарками, как правило, превосходившими по объему первоначальный дар. Помимо этого за отправление своих общественных функций вождь пользовался частью коллективного прибавочного продукта для личных нужд, для обеспечения домочадцев и слуг и для "расходов на представительство". Первоначально такие расходы были невелики. Но аппетит приходит во время еды. Со временем запросы становились все больше и больше. В некоторых самых развитых предгосударственных иерархических структурах правители могли себе позволить, что называется, без зазрения совести залезать в общественный карман и использовать произведенный народом продукт исключительно на собственные нужды»[262].

Итак, вождь со временем все больше использует дары на собственное потребление, а также своей общины, ближайших родственников и свойственников. Формируется имущественное расслоение. В противоположность марксистскому представлению, мы видим, что власть не производна, а первична по отношению к имущественному расслоению. «Слишком часто и слишком механически объясняют антропологи появление организации вождей появлением излишков общественного производства. В историческом процессе зависимость должна была быть по меньшей мере взаимной, а при функционировании примитивного общества она, скорее всего, была обратной»[263]. Заметим здесь, что конвертация власти в материальные блага сохраняется как органический и системообразующий элемент всех докапиталистических государств и только в Новое время трансформируется в противозаконную коррупцию. Во многих современных странах, находясь формально вне закона, фактически этот механизм остается системообразующим.

При всей важности редистрибуции, она может лишь усиливать вождя, укреплять его формальный статус, но не выступает основой его власти. Власть в вождестве обеспечивается прежде всего идеологией, носящей религиозный характер и представляющей вождя находящимся в наиболее близкой родственной связи с богами. «Вождества, в соответствии со своим названием, управлялись вождями — индивидами, возвышавшимися над другими людьми и имевшими право повелевать им. Это право неизменно основывалось на предполагаемом божественном происхождении вождя, что, в свою очередь, естественным образом предполагало наследование титула от отца к сыну»[264]. «Именно он [вождь], совершая необходимые ритуалы и принося правильные жертвы, отвечал за сохранение плодородности земли и за обеспечение хорошего урожая[265]. «Постепенно во многих позднепервобытных обществах вырабатывались представления об отрицательной, магической силе власти и о том, что только вожди и их родственники обладают набором специфических качеств, позволяющих правильно распорядиться властью, установить контакты с потусторонним миром, чтобы благоприятствовать своему обществу со стороны сверхъестественных сил. Простому народу эти качества недоступны, более того, попавшая в его руки власть может стать опасной и нанести вред ему лично и всем окружающим. Вследствие этого постепенно формируется тенденция к сохранению власти и должности в рамках одной родственной линии»[266]. Неподчинение вождю оказывается неподчинением богам. Р. Карнейро так говорит об этой ситуации: «Ко­гда желание вождя становится также и волей божеств, а согласие с ним награждается обещанием славной загробной жизни или еще како­го-то сверхъестественного вознаграждения, кто будет возражать? И чтобы придавить хребет тем, кто мог бы возразить, часто добавляется угроза скорых и ужасных кар со стороны божеств, если приказ не бу­дет исполнен»[267].

Религиозная легитимизация власти, возникшая в вождестве, сохраняется вплоть до Нового времени. Изучение вождества показывает, что действительным базисом любого общества и в целом, и в т.ч. системы власти, выступает идеология, тогда как специфичные для государства силовые механизмы лишь надстраиваются над ней.

И все же вождества не вполне стабильны. Точнее говоря, они весьма стабильны как форма социальной организации. Но положение вождя далеко не всегда характеризовалось устойчивостью. Вот как представляет эту тему Н.Н. Крадин, опираясь на данные ряда других антропологов: «Внешне правители многих вождеств выглядели как единовластные самодержцы. Однако в реальности их власть была сильно ограничена. Это подтверждается многочисленными примерами. У некоторых бантуских групп существовали весьма развитые механизмы социального контроля. У готтентотов вождь мог штрафовать провинившихся, у гегеро даже выносить смертные приговоры, хотя опасался использовать данное наказание на практике. Сомнения вождей, несомненно, были вызваны отсутствием институтов принуждения. В том же источнике сообщается, что многие вожди банту были убиты за притеснения своих соплеменников (Schapera). Если вождь не прислушивался к советам старейшин, пытался изменить традиции, нарушал табу или совершал убийства, его могли заменить (ашанти, йоруба и эгба). Многие из гавайских вождей также были убиты за то, что притесняли простых общинников. Последние признавали права своих вождей на некоторую долю произведенного продукта, однако настаивали на соблюдении "справедливости" в подобных отношениях. Если же вожди и их люди злоупотребляли своим положением, это могло вызвать взрыв народного возмущения. Поскольку правители вождеств не имели специализированного аппарата принуждения, их положение в такой ситуации было незавидным (Салинз)»[268].

Итак, конспективно описав, что представляло собой вождество как тип политии и прояснив характер первой в истории институционально организованной социальной власти, мы теперь можем перейти к вопросу о причинах и механизмах его возникновения.

 

Становление вождества

§ 22

 

Поскольку феномен вождества открыт сравнительно недавно, существует не так много концепция его возникновения. Наиболее известная из них принадлежит почти уже классику политической антропологии Р. Карнейро. Вот что он пишет по этому поводу: «Несколько факторов привели к тому, что деревни эпохи неолита переросли пре­делы местной автономии и создали политические единицы, состоящие из нескольких общин, которые мы называем вождествами. Этими ус­ловиями, по существу, стали наличие сельского хозяйства, ограниче­ния, налагаемые социальной и естественной средой, демографическое давление и войны. Все вместе они создали необходимые и достаточ­ные условия, которые инициировали процесс. Почти неизбежно они приводили к возникновению вождеств, а затем, на более ограничен­ных территориях, к появлению государства.

Итак, в какого рода идеях выразились эти условия, когда начали формироваться вождества? По моему мнению, соответствующие идеи были просты и немногочисленны и могли прийти на ум любому обыч­ному человеку. Их было немного, помимо следующих:

1. Силой оружия захватить соседние селения.

2. Включить людей и их территорию в свою политическую еди­ницу.

3. Взять пленных и заставить их работать как рабов.

4. Использовать своих ближайших соратников, чтобы управлять захваченными территориями, если местные лидеры организу­ют восстания.

5. Потребовать от подданных периодической уплаты дани.

6. Потребовать от них также предоставления воинов в случае войны.

Этой полдюжины идей было вполне достаточно, чтобы обеспечить интеллектуальный аппарат, вовлеченный в создание вождеств. Можно ли найти еще столько же более простых идей? Неужели такие мысли не могли прийти в голову кому угодно?»[269] Реализация этих идей и привела к возникновению вождества.

Мы вовсе не разделяем оценки приведенных идей как простых. Они кажутся таковыми только когда уже возникли. Эти идеи коренным образом противоречат практике и сознанию акефальных обществ, в которых война с соседними политиями имела целью или защиту, или грабеж, уничтожение и изгнание. Подчинение одним обществом другого – нечто абсолютно неизвестное ранее, и идея эта, якобы простая, в действительности вызревала долго и трудно. Однако мы не будем полемизировать по этому поводу, так как основные наши контраргументы касаются не того, простыми или сложными были некоторые идеи, а самой возможности формирования вождества военным путем. Ограничимся здесь двумя позициями.

Во-первых, акефальную политию, состоящую из неподчиненных друг другу сегментов, устойчиво подчинить невозможно, как невозможно водить на поводке стаю комаров. Подчинить можно только то общество, внутри которого уже существует институциональное социальное подчинение. Значит, подчиняемая полития уже должна быть вождеством, происхождение которого мы как раз и рассматриваем.

Во-вторых, для того, чтобы удерживать завоеванные общества в подчинении, пока не сформируется идеология, легитимизирующая власть завоевателя в восприятии подчиненного населения (а это очень сложный и долгий процесс, обычно так и не достигающий завершения), нужны достаточно сильные и устойчивые принуждающие – то есть государственные – механизмы. Это означало бы, что государство появилось раньше вождества. Дело не только в том, что это противоречит позиции самого Карнейро и большинства антропологов. Если бы такие механизмы сформировались на заре возникновения вождеств, они бы никуда не ушли. Как мы уже отмечали, хотя власть в вождествах обычно относительно устойчива как институт, тем не менее, ее стабильность нередко оказывается недостаточна, чтобы высоконадежно обеспечивать позиции конкретного вождя и даже воспрепятствовать, например, распаду более сложных вождеств на более простые, примеров чему также немало. Иными словами, принудительным механизмам вполне было чем заняться, поэтому их бесследное исчезновение в вождествах необъяснимо.

Мы согласны с Карнейро лишь в том, что возникновение вождества непосредственно обусловлено процессами, имевшими место не внутри тех или иных политий, а в отношениях между ними. Понимание природы процесса кефализации возможно только при отказе от все еще распространенного в постмарксистском пространстве представления о том, что развитие сложных систем детерминируется, прежде всего, некими внутренними противоречиями (марксисты это называют законом единства и борьбы противоположностей). В действительности эволюция обществ (другие системы мы здесь не рассматриваем) обусловлена, главным образом, их конкуренцией, и в первую очередь – военной. Проигравшие исчезают. История обществ есть процесс их взаимного усиления относительно друг друга. Одним из ключевых факторов этой конкуренции является трансформация самих способов социальной организации. Именно в этой логике и возникает централизованная власть, сначала в форме вождества, а затем – государства.

В акефальных обществах нет внутренних причин для того, чтобы некая подсистема (община, линидж и т.п.) обрела власть над другими. Более того, такое возвышение коренным образом противоречит устойчивому способу бытия подобных политий, характеру взаимодействия их подсистем, равенство которых, взаимопризнание и взаимоуважение являются важнейшими условиями самого существования этих обществ. Как пишет М. Салинз, «Эти сообщества политически равны. При некотором стечении обстоятельств одни могут превосходить других в доблести; однако никак не в более высокой субординационной позиции, но все они равны в глазах людей… и это декларируется при малейшей провокации. Ревниво оберегая собственный суверенитет, они не признают никакого более значительного политического резона, который мог бы быть выше и против их собственных интересов»[270].

Централизованную власть порождает война. Когда численность воюющих сторон начинает превышать некоторый уровень, важным фактором военного успеха становится организация боевых действий. Последняя возможна только на основе командования. Все армии мира во все времена строились на принципе единоначалия.

Антропологами описано много случаев, когда равные в мирной жизни группы, подсистемы одного общества, иногда даже взаимно враждебные, объединялись в войне под командованием лидера одной из них, становившегося военным вождем. Однако по окончании военных действий все возвращалось на круги своя. Обратимся еще раз к М. Салинзу: «Определенные группы могут образовывать временные целевые союзы, например, для военных предприятий, но коллективный дух остается эпизодическим. Когда цель, вызвавшая его, оказывается достигнутой, союз прекращает свое существование, и племя возвращается к своему нормальному состоянию разобщенности»[271]. То же пишет и Кревельд: «Когда боевые действия заканчивались, братства неизменно распускались, и вожди лишались своей власти. Например, так было в племенах чероки с их так называемыми красными вождями, так же было у пуэбло, дживаро, динка и масаи»[272].

Л. Е. Гринин замечает: «Поскольку война всегда связана с определенной иерархией и необходимостью командовать и подчиняться, равно как и с неизбежным проявлени­ем личной инициативы, она способствует развитию политогенеза…»[273]. Логично думать, что в условиях длительной острой конкуренции политий за ресурсы – а такие условия раньше или позже обязательно возникают – боевые столкновения становятся постоянным фактором жизни обществ, и, соответственно, централизованная власть также устанавливается на постоянной основе. «Если военный лидер избирается на время войны… а военные действия никогда не прекращаются, то он начинает выглядеть абсолютно необходимым» [274], - пишет Х. Льюис. Следует иметь в виду, что в рассматриваемый период войско включает всех взрослых, часто даже женщин, так что войско и общество фактически совпадают, «и латинское слово populus и германское folk изначально означали и «народ» и «армию»[275], в силу чего власть распространяется не на обособленную силовую подструктуру, которой тогда еще не существовало, а на все общество.

Этот тип социальной организации обретает подлинную устойчивость тогда, когда под него трансформируется идеология. Такая трансформация, утверждающая, как уже было упомянуто, родственную связь вождя со сверхъестественными силами, и знаменует собой формирование вождества.

От вождества к государству

 

Обсуждая непосредственно переход к государственно организованному обществу следует иметь в виду, что параллельно с ним возникали и существовали другие формы социальной организации. Как пишет Л.И. Гринин, «даже когда появились первые ранние государства, политогенез никогда не сводился только к одной – государственной - линии. Напротив, таких линий было много, и государственная среди них была снача­ла исключением[276]; «в начале государственной фазы полито­генеза, на раннегосударственной ее стадии начинается длительное эволюционное соперничество между различными аналогами госу­дарства и примитивными ранними государствами»[277]. Эти аналоги государства часто не уступали государственным обществам в уровне своего социального развития в целом – по характеру социальной структуры, экономики, правовых начал и т.п. Сегодня они достаточно активно изучаются, однако их рассмотрение не входит в тематику нашего учебника. Поэтому далее мы будем рассматривать логику движения именно к государству, опуская другие, альтернативные ему, формы организации политий.

Переход к государству включал целый ряд сложных взаимосвязанных процессов и, возможно, логически необходимых относительно дискретных этапов и переходных форм, в результате чего произошло, во-первых, возникновение подсистемы, обладающей несомненным силовым превосходством над другими надындивидуальными социальными субъектами, во-вторых, обретение этой системой внутренней репрессивной функции, т.е. силового принуждения по отношению к собственному обществу.

 

 

Становление дружины

§ 23

 

Внутри вождества отсутствуют силовые противостояния, поэтому искать здесь причины возникновения обособленной силовой подсистемы бессмысленно. Появление такой подсистемы означает изменение структуры вождества как силового субъекта, значит, истоки этого изменения лежат именно там, где общество действовало в качестве силового субъекта – в войне.

«Увели­чение роли войн как способа решения межобщественных проблем и способа концентрации и перераспределения благ способствовало профессионализации военного дела»[278], - пишет Л.Е. Гринин. В порядке конкретизации этого верного, на наш взгляд, тезиса обратим внимание на то, что одним из главных факторов военного успеха является вооружение. Оружие эволюционирует (видимо, прогресс оружия, как правило, есть важнейший двигатель технического прогресса вообще). Когда появляются новые виды оружия, их не может хватать на всех воинов. В то же время тактика боя часто требует концентрации наиболее эффективных сил на решающих участках. Отсюда возникает целесообразность объединения лучше вооруженных воинов. На этой основе формируется особое, приоритетно вооруженное боевое подразделение.

По всей вероятности, существует тесная связь между возникновением такого подразделения и концентрацией имущества в руках вождя, которая обеспечивается редистрибуцией и успешными военными действиями. Как пишет Н.Н. Крадин, «вожди всегда стремились сделать подконтрольным изготовление оружия. В первую очередь это касается металлических и трудоемких предметов вооружения»[279]. По-видимому, именно вождь, при общем одобрении, играет важную, а со временем – ключевую, роль в вооружении этой особой группы, которая постепенно выводится из материального производства и превращается в профессиональную структуру, занимающуюся только войной, включая подготовку к ней и поддержание боеготовности. Такого рода структуры в исторической науке часто называют дружинами, и мы далее будем использовать этот термин.

Процесс формирования дружины приводит к образованию не просто нового элемента в структуре вождества, а к началу вытеснения института родства как системообразующего основания социальной структуры общества. Государственная власть, как выше упоминалось, уже не базируется на родстве, и это обстоятельство фиксируется антропологами как одно из ее главных отличий от вождеской. Дружина как раз и выходит за пределы ближайшего родственного круга вождя. При этом закономерно, что в нее попадают наиболее отличившиеся на поле боя воины, оказываясь тем самым в близком к вождю окружении и повышая, иногда очень значительно, свой статус. «При существовании в вождестве жесткой генеалогической статусной системы доступа к власти участие в войнах – это для основной массы населения… едва ли не единственный способ повысить свое положение в обществе. Нередко именно поэтому около правителей вождеств или вокруг военных предводителей (при функциональной разграниченности элиты) постепенно концентрируется круг профессиональных воинов – дружина, которая слабо связана с традиционными общественными структурами и ориентирована на личную преданность своему командиру»[280]. Заметим попутно, что сформировавшийся в вождестве социальный лифт через военные успехи оставался одним из основных вплоть до начала Нового времени, да и позже нередко играл важную роль.

«Успешный военный лидер – пишет Х. Льюис – стремится получить вооруженных последователей, лояльных ему лично. Его группа вырабатывает корпоративный дух и чувство группового единства поверх и против других групп»[281]. Военная природа новой структуры порождает весьма существенную социально-психологическую особенность: дружина должна представлять собой боевое братство, в котором каждый готов отдать жизнь за другого. Именно этот, формирующийся на поле боя, перед лицом смерти, принцип взаимоотношений способен конкурировать с отношениями родства. Дружинник, конечно, принадлежит своей родственной группе, но одновременно он принадлежит и дружине, сконцентрированной вокруг вождя, а дружина как целое, во главе с вождем, в этом смысле отличается от всего остального общества, построена на иных началах, нежели все ранее существовавшие группы, и уже этим в какой-то мере противостоит им.

Дружина в зрелом виде, таким образом, представляет собой особую социальную группу, построенную на кардинально новом принципе, привилегированно вооруженную, приближенную к вождю и обладающую высоким социальным и имущественным статусом. Думаем, что вождество с дружиной – особая, логически закономерная, стадия развития вождества. Однако вождество с дружиной – это еще не государственное общество. Внутренняя власть по-прежнему базируется только на идеологии и редистрибуции. Дружина не осуществляет внутреннего принуждения, которое бы коренным образом противоречило всей цементирующей вождество идеологии и просто разорвало бы его.