М.М. Бахтин. Автор и герой. К философским основам гуманитарных наук

II. ВЫСКАЗЫВАНИЕ КАК ЕДИНИЦА РЕЧЕВОГО ОБЩЕНИЯ, ОТЛИЧИЕ ЭТОЙ ЕДИНИЦЫ ОТ ЕДИНИЦ ЯЗЫКА.

(слова и предложения)

<...> Терминологическая неопределенность и путаница в таком ме­тодологически центральном узловом пункте лингвистического мышле­ния являются результатом игнорирования реальной единицы речевого общения — высказывания. Ведь речь может существовать в действи­тельности только в форме конкретных высказываний отдельных гово­рящих людей, субъектов (этой) речи. Речь всегда отлита в форму вы­сказывания, принадлежащего определенному речевому субъекту, и вне этой формы существовать не может. Как ни различны высказывания по своему объему, по своему содержанию, по своему композиционно­му построению, они обладают как единицы речевого общения общими структурными особенностями, и прежде всего совершенно четкими границами. На этих границах, имеющих особо существенный и прин­ципиальный характер, необходимо подробно остановиться.

Границы каждого конкретного высказывания как единицы речево­го общения определяются сменой речевых субъектов, то есть сменой говорящих. Ведь речевое общение — это «обмен мыслями» во всех об­ластях человеческой деятельности и быта. Всякое высказывание — от короткой (однословной) реплики бытового диалога и до большого ро­мана или научного трактата — имеет, так сказать, абсолютное начало и абсолютный конец: до его начала — высказывания других, после его окончания — ответные высказывания других (или хотя бы молчаливое активно-ответное понимание другого, или, наконец, ответное действие, основанное на таком понимании). Говорящий кончает свое выска­зывание, чтобы передать слово другому или дать место его активно-ответному пониманию. Высказывание — это не условная единица, а единица реальная, четко отграниченная сменой речевых субъектов, кончающаяся передачей слова другому, как бы молчаливым «dixi», ощущаемым слушателями [как знак], что говорящий кончил. <...>

Переходим ко второй особенности его, неразрывно связанной с первой. Эта вторая особенность — специфическая завершенность вы­сказывания.

Завершенность высказывания — это как бы внутренняя сторона смены речевых субъектов: эта смена потому и может состояться, что говорящий сказал (или написал) все, что он в данный момент или при данных условиях хотел сказать. Слушая или читая, мы явственно ощущаем конец высказывания, как бы слышим заключительное «dixi» говорящего. Эта завершенность — специфическая и определяется осо­быми критериями. Первый и важнейший критерий завершенности высказывания — это возможность ответить на него, точнее и шире — занять в отношении его ответную позицию (например, выполнить приказание). Этому критерию отвечает и короткий бытовой вопрос, например «Который час?» (на него можно ответить), и бытовая прось­ба, которую можно выполнить или не выполнить, и научное выступле­ние, с которым можно согласиться или не согласиться (полностью или частично), и художественный роман, который можно оценить в его целом. Какая-то завершенность необходима, чтобы на высказывание¹ можно было реагировать. Для этого мало, чтобы высказывание было' понятно в языковом отношении. Совершенно понятное и законченное' предложение, если это предложение, а не высказывание, состоящее из одного предложения, не может вызвать ответной реакции: это понятно,"¹ но это еще не все. Это «все» — признак целостности высказывания — не поддается ни грамматическому, ни отвлеченно-смысловому опреде­лению.

Эта завершенная целостность высказывания, обеспечивающая возможность ответа (или ответного понимания), определяется тремя моментами (или факторами), неразрывно связанными в органиче­ском целом высказывания: 1) предметно-смысловой исчерпанностью;* 2) речевым замыслом или речевой волей говорящего; 3) типическими композиционно-жанровыми формами завершения.

Первый момент — предметно-смысловая исчерпанность темы высказывания — глубоко различен в разных сферах речевого общения. Эта исчерпанность может быть почти предельно полной в некоторых' сферах быта (вопросы чисто фактического характера и такие [же] фактические ответы на них, просьбы, приказания и т.п.), некоторых деловых сферах, в области военных и производственных команд и^:приказов, то есть в тех сферах, где речевые жанры носят максимально стандартный характер и где творческий момент почти вовсе отсутствует. В творческих сферах (особенно, конечно, в научной), напротив; возможна лишь очень относительная предметно-смысловая исчерпан­ность; здесь можно говорить только о некотором минимуме заверше­ния, позволяющем занять ответную позицию. Объективно предмет неисчерпаем, но, становясь темой высказывания (например, научной' работы), он получает относительную завершенность в определенный условиях, при данном положении вопроса, на данном материале, при данных, поставленных автором целях, то есть уже в пределах опреде­ленного авторского замысла. Таким образом, мы неизбежно оказываем­ся перед вторым моментом, который с первым неразрывно связан.

В каждом высказывании — от однословной бытовой реплики до больших, сложных произведений науки или литературы — мы охва­тываем, понимаем, ощущаем речевой замысел или речевую волю гово­рящего, определяющую целое высказывания, его объем и его границы. Мы представляем себе, что хочет сказать говорящий, и этим речевым замыслом, этой речевой волей (как мы ее понимаем) мы и измеряем завершенность высказывания. Этот замысел определяет как самый вы­бор предмета (в определенных условиях речевого общения, в необхо­димой связи с предшествующими высказываниями), так и границы и его предметно-смысловую исчерпанность. Он определяет, конечно, и выбор той жанровой формы, в которой будет строиться высказывание (это уже третий момент, к которому мы обратимся дальше). Этот за­мысел — субъективный момент высказывания — сочетается в нераз­рывное единство с объективной предметно-смысловой стороной его, ограничивая эту последнюю, связывая ее с конкретной (единичной) ситуацией речевого общения, со всеми индивидуальными обстоятель­ствами его, с персональными участниками его, с предшествующими их выступлениями — высказываниями. Поэтому непосредственные участники общения, ориентирующиеся в ситуации и в предшествую­щих высказываниях, легко и быстро охватывают речевой замысел, ре­чевую волю говорящего и с самого начала речи ощущают развертываю­щееся целое высказывания.

Переходим к третьему и самому важному для нас моменту — к устойчивым жанровым формам высказывания. Речевая воля говоря­щего осуществляется прежде всего в выборе определенного речевого жанра. Этот выбор определяется спецификой данной сферы речевого общения, предметно-смысловыми (тематическими) соображениями, конкретной ситуацией речевого общения, персональным составом его участников и т.п. И дальше речевой замысел говорящего со всей его индивидуальностью и субъективностью применяется и приспособля­ется к избранному жанру, складывается и развивается в определенной жанровой форме. Такие жанры существуют прежде всего во всех многообразнейших сферах устного бытового общения, в том числе и само­го фамильярного и самого интимного.

Мы говорим только определенными речевыми жанрами, т.е. все наши высказывания обладают определенными и относительно устой­чивыми типическими формами построения целого. Мы обладаем бо­гатым репертуаром устных (и письменных) речевых жанров. Прак­тически мы уверенно и умело пользуемся ими, но теоретически мы можем и вовсе не знать об их существовании. Подобно мольеровскому Журдену, который, говоря прозой, не подозревал об этом, мы говорим разнообразными жанрами, не подозревая об их существовании. Даже в самой свободной и непринужденной беседе мы отливаем нашу речь по определенным жанровым формам, иногда штампованным и шаблон­ным, иногда более гибким, пластичным и творческим (творческими f литрами располагает и бытовое общение). Эти речевые жанры даны ним почти так же, как нам дан родной язык, которым мы свободно владеем и [без] теоретического изучения грамматики. Родной язык — его i ж тарный состав и грамматический строй — мы узнаем не из словарей и грамматик, а из конкретных высказываний, которые мы слышим и которые мы сами воспроизводим в живом речевом общении с окружающими нас людьми. Формы языка мы усваиваем только в формах высказываний и вместе с этими формами. Формы языка и типические формы высказываний, т.е. речевые жанры, приходят в наш опыт и в наше сознание вместе и в тесной связи друг с другом. Научиться говорить — значит научиться строить высказывания (потому что говорим мы высказываниями, а не отдельными предложениями и, уж конечно,' не отдельными словами). Речевые жанры организуют нашу речь почти гак же, как ее организуют грамматические формы (синтаксические). Мы научаемся отливать нашу речь в жанровые формы, и, слыша чу­жую речь, мы уже с первых слов угадываем ее жанр, предугадываем определенный объем (то есть приблизительную длину речевого цело­го), определенное композиционное построение, предвидим конец, т.е. с самого начала мы обладаем ощущением речевого целого, которое затем только дифференцируется в процессе речи. Если бы речевых жанров не существовало и мы не владели ими, если бы нам приходилось их создавать впервые в процессе речи, свободно и впервые строить каж­дое высказывание, речевое общение было бы почти невозможно. <...>

Наряду с подобными стандартными жанрами существовали и су­ществуют, конечно, и более свободные и творческие жанры устного» речевого общения: жанры салонных бесед на бытовые, общественные, эстетические и иные темы, жанры застольных бесед, бесед интимно-дружеских, интимно-семейных и т.д. (номенклатуры устных речевых жанров пока не существует, и даже пока не ясен и принцип такой номен­клатуры). Большинство этих жанров поддается свободно-творческому переоформлению (подобно художественным жанрам, а некоторые, может быть, и в большей степени), но творчески свободное использование не есть создание жанра заново — жанрами нужно хорошо владеть, чтобы свободно пользоваться ими. <...>

Предложение, как и слово, обладает законченностью значения и законченностью грамматической формы, но эта законченность зна­чения носит абстрактный характер и именно поэтому и является та­кой четкой; это законченность элемента, но не завершенность целого. Предложение как единица языка, подобно слову, не имеет автора. Оно ничье, как и слово, и, только функционируя как целое высказывание, оно становится выражением позиции индивидуально говорящего в конкретной ситуации речевого общения. Это подводит нас к новой, третьей особенности высказывания: к отношению высказывания к са­мому говорящему (автору высказывания) и к другим участникам рече­вого общения. <...>

Итак, обращенность, адресованность высказывания есть его кон­ститутивная особенность, без которой нет и не может быть высказыва­ния. Различные типические формы такой обращенности и различные типические концепции адресатов — конститутивные, определяющие особенности различных речевых жанров.

В отличие от высказываний (и речевых жанров) значащие едини­цы языка — слово и предложение — по самой своей природе лишены обращенности, адресованное™: они и ничьи и ни к кому не обраще­ны. Более того, сами по себе они лишены всякого отношения к чужому высказыванию, к чужому слову. Если отдельное слово или предложе­ние обращено, адресовано, то перед нами законченное высказывание, состоящее из одного слова или одного предложения, и обращенность принадлежит не им как единицам языка, а высказыванию. Окружен­ное контекстом предложение приобщается обращенности только через целое высказывание как его составная часть (элемент)¹.

Язык как система обладает громадным запасом чисто языковых средств для выражения формальной обращенности: лексическими средствами, морфологическими (соответствующие падежи, местоиме­ния, личные формы глаголов), синтаксическими (различные шаблоны и модификации предложений). Но действительную обращенность они приобретают только в целом конкретного высказывания. И выражение этой действительной обращенности никогда не исчерпывается, конеч­но, этими специальными языковыми (грамматическими) средствами.Их может и вовсе не быть, а высказывание при этом может очень остро отражать влияние адресата и его предвосхищаемой ответной реакции. (Отбор всех языковых средств производится говорящим под большим или меньшим влиянием адресата и его предвосхищаемого ответа.

Когда анализируется отдельное предложение, выделенное из кон­текста, то следы обращенности и влияния предвосхищаемого ответа, диалогические отклики на предшествующие чужие высказывания, ослабленные следы смены речевых субъектов, избороздившие выска­зывание изнутри, утрачиваются, стираются, потому что все это чуждо природе предложения как единицы языка. Все эти явления связаны с целым высказывания, и там, где это целое выпадает из зрительного поля анализирующего, они перестают для него существовать. В этом — одна из причин той узости традиционной стилистики, на которую мы указывали. Стилистический анализ, охватывающий все стороны сти­ля, возможен только как анализ целого высказывания и только в той цепи речевого общения, неотрывным звеном которой это высказыва­ние является. <...>

Цит. по: Бахтин М.М. Автор и герой: К философским основам гуманитарных наук. СПб., 2000. С. 263, 269—272, 273—274,

278—279, 297—298.

Э. Бенвенист. Общая лингвистика

Глава XXIII

О СУБЪЕКТИВНОСТИ В ЯЗЫКЕ

Если язык, как принято говорить, является орудием общения, то чему он обязан этим свойством? Вопрос может удивить, как удивляют все те случаи, когда как будто бы ставится под сомнение очевидное.

На самом же деле сопоставление языка с орудием — а для того, чтобы такое сопоставление было хотя бы понятным, язык приходится сравнивать с орудием материальным — должно вызывать большое не­доверие, как всякое упрощенное представление о языке. Говорить об орудии — значит противопоставлять человека природе. Кирки, стрелы, колеса нет в природе. Их изготовили люди. Язык же — в природе человека, и человек не изготавливал его. Мы постоянно склонны наивно воображать некую первоначальную эпоху, когда вполне сформировав­шийся человек открывает себе подобного, такого же вполне сформи­ровавшегося человека, и между ними постепенно начинает вырабаты­ваться язык. Это чистая фантазия. Невозможно вообразить человека без языка и изобретающего себе язык. Невозможно представить себе изолированного человека, ухитряющегося осознать существование другого человека. В мире существует только человек с языком, чело­век, говорящий с другим человеком, язык, таким образом, необходимо принадлежит самому определению человека.

Все свойства языка: нематериальная природа, символический способ функционирования, членораздельный характер, наличие со­держания — достаточны уже для того, чтобы сравнение с орудием, от­деляющее от человека его атрибут — язык, оказалось сомнительным. Безусловно, в повседневной практике возвратно-поступательное дви­жение речи вызывает мысль об обмене, и потому та «вещь», которой, как нам кажется, мы обмениваемся, представляется нам выполняющей орудийную или посредническую функцию, которую мы склонны гипо­стазировать в «объект». Но — подчеркнем еще раз — эта роль принад­лежит речи.

Как только мы отнесем эту функцию к речи, мы можем поставить вопрос о том, что именно предрасполагает речь выполнять ее. Для того чтобы речь обеспечивала «коммуникацию», она должна получить полномочия на выполнение этой функции у языка, так как речь пред­ставляет собой не что иное, как актуализацию языка. Действительно, мы должны искать основание этого свойства в языке. Оно заключено, как нам кажется, в одной особенности языка, которая мало заметна за скрывающей ее «очевидностью» и которую мы пока можем охаракте­ризовать только в общем виде.

Именно в языке и благодаря языку человек конституируется как субъект, ибо только язык придает реальность, свою реальность, кото­рая есть свойство быть, — понятию «Ego» — «мое я».

«Субъективность», о которой здесь идет речь, есть способность го­ворящего представлять себя в качестве «субъекта». Она определяется не чувством самого себя, имеющимся у каждого человека (это чувство в той мере, в какой можно его констатировать, является всего лишь отражением), а как психическое единство, трансцендентное по отношению к совокупности полученного опыта, объединяемого этим един­ством, и обеспечивающее постоянство сознания. Мы утверждаем, что эта «субъективность», рассматривать ли ее с точки зрения феномено­логии или психологии, как угодно, есть не что иное, как проявление в человеке фундаментального свойства языка. Тот есть «ego», кто го­ворит «ego». Мы находим здесь самое основание «субъективности», определяемой языковым статусом «лица».

Осознание себя возможно только в противопоставлении. Я могу употребить я только при обращении к кому-то, кто в моем обращении предстанет как ты. Подобное диалогическое условие и определяет лицо, ибо оно предполагает такой обратимый процесс, когда я станов­люсь ты в речи кого-то, кто в свою очередь обозначает себя как я. В этом обнаруживается принцип, следствия из которого необходимо развивать во всех направлениях. Язык возможен только потому, что каждый говорящий представляет себя в качестве субъекта, указыва­ющего на самого себя как на я в своей речи. В силу этого я конституи­рует другое лицо, которое будучи абсолютно внешним по отношению к моему «я», становится моим эхо, которому я говорю ты и которое мне говорит ты. Полярность лиц — вот в чем состоит в языке основ­ное условие, по отношению к которому сам процесс коммуникации, служивший нам отправной точкой, есть всего лишь прагматическое следствие. Полярность эта к тому же весьма своеобразна, она пред­ставляет собой особый тип противопоставления, не имеющий аналога нигде вне языка. Она не означает ни равенства, ни симметрии: «ego» занимает всегда трансцендентное положение по отношению к «ты», однако ни один из терминов немыслим без другого; они находятся в отношении взаимодополнительности, но по оппозиции «внутренний ~ внешний», и одновременно в отношении взаимообратимости, Бесполезно искать параллель этим отношениям: ее не существует. Положение человека в языке неповторимо.

Таким образом, рушатся старые антиномии «я» и «другой», индивид и общество. Налицо двойственная сущность, которую неправомерно и ошибочно сводить к одному изначальному термину, считать ли этим единственным термином «я», долженствующее будто бы утвер­диться сначала в своем собственном сознании, чтобы затем открыть­ся сознанию «ближнего»; или же считать таким единственным изначальным термином общество, которое как целое как бы существует до индивида, из которого индивид выделяется лишь по мере осознания самого себя. Именно в реальности диалектического единства, объеди­няющего оба термина и определяющего их во взаимном отношении, и кроется языковое основание субъективности. <...>

Цит. по: Бенвенист Э. Общая лингвистика. М„ 1974.

С. 292,293-294.