О науке. Масса знания, энергия мысли

* * *

Знание — это овеществленное, «прошлое» мышление, как фа­брики, станки и другие средства производства, в терминах эко­номики, есть прошлый труд. Всегда есть опасность, что в научно-образовательных, академических учреждениях, профессионально занятых выработкой и распространением знаний, запас прошлой мысли начнет преобладать над энергией живого, «незнающего» мышления. Основная задача научной и академической работы обыч­но определяется как исследование (research): «тщательное, система­тическое, терпеливое изучение и изыскание в какой-либо области знания, предпринятое с целью открытия или установления фактов

или принципов»'.

Исследование — важная часть научного труда, но далеко не един­ственная. Любая частица знания есть результат мышления и предпо­сылка дальнейших мыслительных актов, которые от познания сущего ведут к созданию чего-то небывалого. Как уже говорилось, мышление приобретает форму знания, когда адаптирует себя к определенному предмету. Но следующим своим актом мышление распредмечивает это знание, освобождает его элементы от связанности, приводит в состоя­ние свободной игры, потенциальной сочетаемости всего со всем и тем самым конструирует ряд возможных, виртуальных предметов. Неко­торые из них, благодаря искусству, технике, социально-политической практике, становятся предметами окружающей среды, которую мыш­ление таким образом адаптирует к себе.

Обращаясь к конкретному содержанию научной работы, следует определять ее достоинство как мерой охваченного знания, так и мерой его претворения в мысль, точнее соотношением этих двух мер. Долж­на ли научная работа содержать ссылки на все наличные источники? В принципе, больше ссылок лучше, чем меньше. Но лучше и концеп­туальный охват большего материала, чем меньшего. А когда охваты­ваешь большой материал, тогда и ссылок на конкретные его разделы приходится меньше. Жизнь ученого коротка, а возможности науки беспредельны, вот и приходится соразмерять проработку деталей с широтой замысла. То, что Фолкнер сказал о писателе Томасе Вулфе: он самый великий из нас, потому что потерпел самое грандиозное из поражений, — можно отнести и к ученому². Разве не поражение — по­пытка Эйнштейна силой мысли создать общую теорию поля, для которой у него — да и у самой науки — не было и нет достаточно знаний? Такое большое поражение стоит многих маленьких побед.

Науку делают не всезнайки, а люди, которые остро переживают нехватку знаний, ограниченность своего понимания вещей. Чистой воды эрудиты, которые знают свой предмет вдоль и поперек, не так уж часто вносят творческий вклад в науку, в основном ограничиваясь публикаторской, комментаторской, архивной, библиографической деятельностью (безусловно, полезной и необходимой). Во-первых, по­скольку они знают о своем предмете все, им уже больше нечего к этому добавить; во-вторых, знать все можно только о каком-то ограниченном предмете, а большая наука требует сопряжения разных предметов и об­ластей. Можно, например, знать все о жизни и творчестве А. Пушкина или Ф. Достоевского, Б. Пастернака или М. Булгакова. Но нельзя знать всего о пастернаковском стиле, видении, мироощущении, о его месте в русской мировой литературе — это проблемные области, требующие концептуального, конструктивного мышления. Беда многих чистых эрудитов в том, что они не ощущают проблемы, они стоят твердо на почве своего знания и не видят рядом бездны, которую можно перейти только по мосткам концепций, мыслительных конструктов. Наука на­чинается там, где кончается знание и начинается неизвестность, проблемность. Такой взгляд на науку идет от Аристотеля. «Ибо и теперь и прежде удивление побуждает людей философствовать и недоумеваю­щий и удивляющийся считает себя незнающим» («Метафизика», кн. 1, гл. 2). В идеале ученому нужно приобретать сколь можно больше знаний, но не настолько, чтобы утратить способность удивления.

В науке есть разные слои и уровни работы: (1) наблюдение и со­бирание фактов, (2) анализ, классификация, систематизация, (3) ин­терпретация фактов и наблюдений, поиск значений, закономерностей, выводов, (4) генерализация и типология, создание обобщающей кон­цепции или характеристики (например, данного писателя, эпохи, тен­денций, национальной или мировой литературы и т.д.), (5) методоло­гия, изучение разных методов анализа, интерпретации, генерализации, (6) парадигмальное мышление — осознание тех предпосылок, позна­вательных схем и «предрассудков», на которых зиждется данная дис­циплина или ее отдельные методы, и попытка их изменить, установить новое видение вещей (то, о чем пишет Т. Кун в «Структуре научных революций»).

Было бы идеально, если бы на всех этих уровнях наука двигалась синхронно и параллельно: нашел новые факты — дал новую интерпре­тацию — создал новую парадигму. Но в том-то и суть, что научные ре­волюции происходят иначе. Многие известные факты начинают про­сто игнорироваться, потому что они мешают пониманию иных, ранее не замеченных фактов, само восприятие которых делается возможным только благодаря новой парадигме. А она в свою очередь уже меняет восприятие и ранее известных фактов — или даже меняет сами факты! Так, по словам Т. Куна, «химики не могли просто принять [атомисти­ческую] теорию Дальтона как очевидную, ибо много фактов в то вре­мя говорило отнюдь не в ее пользу. Больше того, даже после принятия теории они должны были биться с природой, стараясь согласовать ее с теорией. Когда это случилось, даже процентный состав хорошо извест­ных соединений оказался иным. Данные сами изменились».

Если такое происходит в точнейших науках, то что же говорить о гуманитарных, где парадигмы гораздо более размыты, не организуют так жестко профессиональное сообщество: новые видения вспыхива­ют у разных авторов, не приводя к научным революциям, а научные революции не мешают живучему прозябанию самых традиционных отраслей «нормальной» науки (архивные, библиографические изыска­ния...).

История науки показывает, что множество идей, обновлявших на­учную картину мира, возникало не в ладу с известными тогда фактами, а в резком столкновении с ними. Вот почему философ и методолог на­уки Поль Фейерабенд формулирует правило контриндукции, «реко­мендующее нам вводить и разрабатывать гипотезы, которые несовме­стимы с хорошо обоснованными теориями и фактами»². К сожалению, гуманитариям это правило контриндукции известно еще меньше, чем ученым-естественникам, хотя именно гуманитарные науки способны к более частным парадигмальным прорывам, отстранениям и озарени­ям, ввиду неустойчивости и размытости их собственных парадигм. И далее Фейерабенд настаивает: «контрправило», рекомендующее раз­рабатывать гипотезы, несовместимые с наблюдениями, фактами и экспериментальными результатами, не нуждается в особой защите, так как не существует ни одной более или менее интересной теории, кото­рая согласуется со всеми известными фактами»¹. Такое несоответствие фактов и концепций динамизирует поле науки, позволяет обнаружи­вать новые факты и пересматривать старые.

Итак, ограничивать научную или академическую деятельность сферой познания, т. е. накопления и умножения знаний (фактов, зако­номерностей, наблюдений и обобщений), — значит упускать то целое, частью которого является знание. Правильнее было бы определить задачу научных и академических учреждений не как исследование, а как мыслезнание, интеллектуальную деятельность в форме познания и мышления, т. е. (1) установление наличных фактов и принципов и (2) производство новых понятий и идей, которые могут продуктивно использоваться в развитии цивилизации. Знание есть информация о наличных фактах и связях мироздания; мышление — трансформация этих связей, создание новых идей и представлений, которые в свою очередь могут быть претворены в предметы, свойства, возможности окружающего мира. Мышление перерабатывает известные факты, превращает их в фикции, чтобы некоторые из этих фикций могли стать новыми фактами.

Цит. по: Эпштейн М. Знак пробела: О будущем гуманитарных наук. М.