О. Розеншток-Хюсси. Право человека говорить

ГОВОРЯТ ВСЕ

В лингвистике недостаточно иметь теорию о языке. Ведя разго­вор о разговоре, держа речь о речи и письменно изъясняясь о письме, я нахожусь в этот момент в положении куда более трудном и риско­ванном, чем зоолог, думающий о жабе. Жаба не слушает лекций, ко­торый зоолог читает о жабах. Но ведь сам-то я, будучи говорящим индивидом, отлично слышу свои собственные речи о речи. Человек внутри меня, который хочет говорить и имеет свободу речи, прислу­шивается к моим тирадам о смысле речи. Заученные понятия, пред­лагаемые моим «высоколобым» ученым Эго, должны вызвать в моем «низколобом» смертном «я» чувство безопасности. Последнее слово в грамматике будет сказано только тогда, когда каждое человеческое существо, живущее под луной, сумеет осознать и признать, что этим словом защищено его собственное врожденное право на свободную речь.

Но разве человек не является в достаточной мере самим собой и без речи? Прибавляет ли ему речь что-либо помимо способности гово­рить? Является ли речь чем-то большим, чем инструмент? Человек ест, спит, переваривает пищу, совокупляется, трудится; он сначала молод, потом стареет по законам биологии. Разве этого недостаточно? Почему этого недостаточно? Каждый знает, что этого мало. Но если спросить, почему, человек, как правило, начинает запинаться и впадает в сомне­ния.

Существует один простой довод в пользу ответа «нет». Одной био­логии мало потому, что мы нуждаемся в самореализации. Личинку на­секомого мы не зовем именем целого существа. Не назовем мы этим именем и бабочку. Насекомое — это все фазы его жизни вместе взятые. Только взаимопричастность всех моментов жизни создает подлинную действительность. Стало быть, «мужчина» или «женщина» в нас — это еще не подлинный человек. Седой старик — это еще не весь человек; то же и ребенок. Подлинное, действительное «настоящее» в нас всегда вмещает в себя больше, чем какой бы то ни было биологический ком­понент. И мы жаждем стать «подлинными». Каждый призван реализо­вать себя и каждый заявляет свое право на это. Противоречие между нашим физическим строением — мужчины или женщины, «каждой твари по паре» — и нашим притязанием на то, чтобы быть людьми, редко учитывается в философии языка. <...>

<...> Чтобы обрести цельное существование, нужно обладать боль­шей внутренней силой и более тонким пониманием жизненных свя­зей. Однажды группа педагогов пыталась определить, что значит быть гражданином. Один из них сказал, вызвав всеобщее одобрение: граж­данин — это человек, который работает на доходном месте. Это было до того, как наши граждане пошли записываться в ополчение. Из при­веденной дефиниции видно, что даже наши учителя-преподаватели были в 30-е годы чистокровными марксистами, для которых средний человек — только рабочая сила. Гражданин — это, конечно, не тот че­ловек, который работает на доходном месте, гражданин — тот, кто живет и работает так, как если бы он сам был основателем дела, ко­торому он служит, законодателем общности или «града», где он нашел свое место. И вот именно эта способность приобретается человеком посредством речи.

«Граду» должны мы принадлежать, чтобы быть людьми. Ежеднев­но и ежечасно нуждаемся мы в этой своей принадлежности, которая на самом деле должна вмещать в себя всю полноту реальности, вну­тренний мир человеческого сознания и внешний мир вселенной. Че­ловек требует свободы во всех направлениях своей самореализации. Каждый индивид ощущает, что причастность к древнейшему источни­ку всего человеческого и к злободневнейшим политическим событиям сегодняшнего дня, ко всем этим сокровищам действительности — это неотъемлемая часть его билля о правах. Отсюда и всеобщее право лю­дей на речь — равенство, которым всякое сообщество одаривает своих членов.

Пользуясь словами живого языка, каждый член сообщества при­общается всему, что когда-либо было сказано в орбите его социальной группы, как бы играючи заучивает опыт, удержанный в речи других людей. Вбирая в себя напоминания обо всем, что когда-либо оседало или кристаллизовалось в памяти сообщества, он становится носите­лем памяти своей нации или своего племени. Так, слепой певец как некая мембрана способен оживить своим словом века греческой исто­рии; или человек, давно потерявший работу, еще сегодня может дрожа­щим от волнения голосом рассказать нам сказку о дворце или ферме своей мечты, потрясающую гомеровскую историю о том, чего не было, не могло быть. Или юный студент, своими песнями вселяющий муже­ство, действительно нужное его сообществу для решения больших гря­дущих задач. Слова и ритм его песен утверждают и каким-то образом предсказывают его жизнь, в которой им суждено пройти проверку на подлинность.

Рассмотрим теперь структуру любого языка. Не чудо ли вели­кое, что язык дает возможность женщине цитировать слова мужчин, а ребенку воспринять мысли дряхлого старца? Величие эпоса или волшебной сказки, народных песен или сказаний заключается в том, что они воспринимаются каждым. Коль скоро родной язык получил распространение в некотором сообществе, каждый приобретает способность и компетентность во всем, что пел или думал на этом языке другой человек, и извлекает из всего этого собственную энергию. Мой родной язык не есть поэтому язык одной моей матери (the mother's tongue), это — язык моей родины-матери (the mother tongue): разница огромная, в иных случаях мучительная. Физически мы — дети своей матери. Духовно, однако, наш национальный язык и есть наш родной язык. Это — матрица, где вместо «родной язык» мы могли бы сказать «речевое сознание родины» (the mother mind), реформаторами (the re­minders) которого мы являемся. Мы воспринимаем, воспроизводим, воссоединяем все, что когда бы то ни было вызывалось к существова­нию этим матричным сознанием. Конечно, такое развивающее тради­ции воспоминание на деле мы зачастую реализуем вполне по-дурацки; живая память может выродиться в механическое цитатничество и на­четничество, однако родной язык всегда оставляет возможность возоб­новить, возродить прерванный живой процесс, который делает нас за­конными наследниками речевого родника сознания своей родины. Мы можем выучить мир вещей «наизусть» (by heart). Если мы научились говорить наизусть, от сердца, владения данного языка перестают быть для нас только внешним фактом. Внутри любого языка непрерывно совершаются миллионы событий, осуществляя метаболизм и ретран­сляцию всех, когда-либо произнесенных слов, поскольку врожденное право каждого человека — памятью сердца (by heart) быть причастным к великому дару объединяющей нас речи.

Мы говорим о даре, который дан каждому индивиду, а не просто о сокровищнице языка. От слова «сокровище» за версту несет зале­жалым товаром, гниющим на складе. Образование или цивилизацию слишком часто понимают как сокровища, упрятанные в библиотеку и в музеи. Между тем то, что выпадает на нашу долю — дар удачный, а равно и неудачный — это расчищать себе путь сквозь язык, впуская его в себя, а затем снова отдавая его вовне. «Язык — средство общения»: это — одно из самых тривиальных определений речи, но оно передает все же загадочнейшее свойство языка, как правило, не осознаваемое теми, кто пользуется этим определением. В нем ведь не утверждается, что человек понимает другого, когда тот говорит; утверждается только, что один человек понимает то, что говорит другой человек.

Так как мне может быть не под силу сказать, благодаря чему я мог бы быть понят (а кому это под силу?), первое, что мы узнаем о лю­бом высказывании, — это то, что язык понимают или разделяют как минимум два собеседника: А в такой же мере, как и В. Когда я вижу двух человек, беседующих друг с другом на улице, я вполне могу усомниться в том, что они и впрямь хотят понять друг друга. Было бы легкомысленно приписывать им намерение, которого у них не было II в помине. Они просто хотят поговорить друг с другом, ни больше, пи меньше. Лишь в редкие моменты мы пользуемся языком для того, чтобы узнать и признать друг друга в духе и по истине, и раскрыться, не ставя никаких условий.

Всякий разумный человек знает, что мы понимаем друг друга изну­три только в том случае, если любовь или ненависть, солидарность или вражда откроют нам глаза на нашего vis-a-vis. Проникая таким образом друг в друга, мы всякий раз переживаем возвышенный миг рождения нового языка и образования новых человеческих слов. Когда же эти подлинные силы любви или враждебности не посещают мою душу, я пользуюсь языком иначе, как получится, и именно в эти периоды рас­слабленности и бездумности язык и речь для меня безгранично ценны., Теперь они, правда, не раскрывают меня, поскольку я бездельничаю, но они раскрывают моему собеседнику тот общий для нас фон восприя­тий, ассоциаций, оценок, который вообще делает возможной нашу бе­седу. Разговор, там, где он на самом деле возможен, порождает согласие и приятие, потому что самими согласием и приятием уже порожден,' а потому и возможен. Такой дружеский разговор соединяет меня с другим, не моею духовной основой, а, так сказать, общими корнями. По этой причине уметь разговаривать друг с другом — это не так уж мало, хотя для самих собеседников это может быть всего лишь ничего не значащий разговор о погоде. Мы не в состоянии всевремя быть личностями, то есть мы не можем непрерывно любить или ненавидеть. Но тогда в каком смысле и в какой мере мы все-таки живем в эти долгие промежуточные периоды? Мы живем тогда волевым напором традиций прошлого, которое воспроизводим в качестве предличностного и общего для нас наследия всякий раз, когда пользуемся в разговоре го­товыми фразами родного языка. Конечно, открывая рот, чтобы что-то^: сказать, мы уже как-то открываем свою душу. Но ведь разговаривать' вовсе не означает все время «открывать душу». Мы говорим друг другу «Это прелесть, не правда ли?», или «Отлично!», или «Превосходно!», или еще что-то в том же роде и остаемся все же рупорами истины, так как предоставляем доброму старому родному языку говорить через нас. Сердцам, говорившим до нас, дозволено говорить через нас — вместо нашего собственного сердца.

Мы не так часто поем новые песни, зато мы любим вспоминать и повторять старые. Говорить — значит или создавать, или цитировать, и в той мере, в какой мы сохраняем существующий язык, каждый из нас достоин уважения в качестве гигантской трансляционной сети, че­рез которую передаются все выражения общей воли. Подобно шелесту листьев вяза, язык обладает отзвуками, шепотом, невнятным бормота­нием. Все эти голоса и звуки артикулируют скрытую волю общности. Почему все мыслители ищут систему? Потому что они верят, что если один человек сможет-таки стать голосом всего языка, тогда у нас будет самая верная система, содержащая, с одной стороны бесконечное раз­нообразие, а с другой — бесконечное единодушие. Говорить — значит верить в единодушие. Это можно продемонстрировать на примере того удивительного факта, что всякий язык притворяется завершенным. Содержит ли он восемьсот слов или восемьдесят тысяч — говорящие на нем в любом случае наивно полагают, что они могут выразить на этом зыке все, что угодно.

Цит. по: Розеншток-Хюсси О. Речь и действительность.

М., 1994. С. 165-171.