В.Того. Сборник «Второе дыхание»

Письмо любимой

 

Теперь живу в своих Борках.

Теперь я дачник поневоле.

Со мною в дружбе лес и поле,

Мальчишки местные, а боле

Никто не нужен мне пока.

Теперь предписан мне покой.
Покой, естественно, душевный.

На прочее – махнул рукой…

Встаю я рано. Где-то в пять.

Не потому, что мне не спится,

А потому, что утром птицы

Тревожат душу мне опять…

Иду к заливу через лес,

В котором был с тобой однажды.

Ты здесь еще?

В хвоинке каждой

Твое дыхание…

Неважно!

Я взял над этим перевес.

И вот залив… Тот дикий пляж.

Тот незабвенный праздник наш…

Толкуют волны меж собою:

Была со мной, но не со мною…

Но что об этом толковать -

О невозвратном горевать!

Пытаюсь вникнуть в крики чаек.

О чем вы, души моряков?

И мимоходом замечаю

Пустынность здешних берегов.

А раньше здесь гнездился лебедь.

Но лебедь парами живет…

Невыносимо!

Этот лепет

Волны

с ума меня сведет

Я ухожу. Брожу по лесу.

Как пахнут сосны, боже мой!

Клесты и славки куролесят,

Кричат над самой головой.

А как тебя, тревожат птицы?

Но, впрочем, мне уж все равно.

Все это было так давно,

Что, кажется, могло присниться…

Вот так идут мои деньки,

Чужой тебе, далекой эры.

В деревне маленькой и серой…

Но где б мне взять любви и веры,

Когда б не эти вот Борки?

Здесь все мое:

И лес, и взморье,

И старый дом на косогоре.

Здесь все:

И родина. И мать.

Сюда приеду умирать.

 

Лев Успенский. «Лукоморье».
(специально для «Балтийского луча»)

 

Много раз, описывая в рассказах, повестях и романах войну на Ораниенбаумском «пятачке», вокруг Лебяжьего, я именовал его «Лукоморьем». Почему?

Ну, во-первых, в каком бы пункте побережья, здесь, от матросского Рамбова до мало кому до войны известной речки Воронки, вы не вышли бы к береговой черте. Перед вами и на самом деле откроется типичное северное «лукоморье»: покрытые лесом береговые мысы справа и слева, более или менее глубокий залив между ними, - именно то, что называется «морской лукой».

Это – одна причина. Была и другая. Военная цензура с разумной въедливостью относилась в сороковые годы к упоминанию в печати всевозможных местных названий, да и многих военных терминов. Мы все привыкли тогда к своего рода «эзоповскому языку»: говоря о бронепоезде, мы называли его «Борисом Петровичем». Если требовалось упомянуть о сотне снарядов, полагалось писать о сотне «огурчиков»… Я любил тогда (люблю и сейчас), рассказывая о чем-нибудь, воссоздавать для действий своих персонажей как можно более точную, похожую на то, что мне довелось видеть в действительности, декорацию, обстановку. Чтобы фамилии моих героев пусть не повторяли бы подлинные фамилии людей, «с которых» я их писал, как с натуры, скажем, чтобы капитан Стукалов, появившись в моем рассказе, звался, допустим, Колотиловым, но не Петровым или не Гришиным. Чтобы славная в наших местах высотка «Дедова Гора» именовалась «Бабиной Горой» или «Дядиной горой», но только не Ай-Петри или не Эверестом. Лукоморье я назвал Лукоморьем потому, что сначала так называлось у меня, по этим камуфляжным соображениям – Лебяжье. А – что? Согласитесь: похоже! И то, и другое слово начинаются на «Л». И то, и другое – кончаются на «-ье». Очень догадливый и вполне русский человек, вполне вероятно, догадается, на какой населенный пункт я тут намекаю, а вот уж немцу, будь он хоть трижды вышколенный разведчик, до разгадки не дойти: надо, чтобы он знал слово «лукоморье», надо, чтобы он ощутил его перекличку с топонимом «Лебяжье», а это – почти невероятно. И эти мои надежды получили подтверждение: не то что немецкие шпионы, даже наши цензоры ни разу не порекомендовали заменить придуманный мною камуфляж каким-либо другим, более непрозрачным. Значит, я был прав.

Но если бы для меня имя «Лебяжье» было просто именем с географической карты, я навряд ли стал именно его переделывать и превращать в наименование всего того, ставшего мне за время войны бесконечно близким и дорогим, лоскутка родной земли, о котором теперь, после войны, я не мог не рассказывать. Была еще одна причина.

В 1936 – 1937 годах военный историк полковник Г.Н.Караев предложил Лендетгизу план цикла рассказов о борьбе 1919 года на подступах к Петрограду с белыми полками генерала Юденича. Детгизовское начальство попросило меня прочитать рассказы, побеседовать с автором и высказать свое мнение. Я и автору, и издательству ответил, что темы рассказов мне понравились и что, на мой взгляд, события того времени заслуживают, чтобы детям о них рассказали не частично, не отрывками, а сведя наличный материал в полноценный роман. И.Г.Караев, и редакция Детгиза согласились со мною, и предложили мне же стать соавтором при написании такого романа.

Приближалась двадцатая годовщина обороны Красного Питера. Нам не приходилось терять время. На машине издательства мы с Г.Н.Караевым отправились в путешествие по следам боев 1919 года. Побывав и под Лугой, и в Копорском замке, и в Кингисеппе, мы через Красную Горку направлялись к Ленинграду. И вот тут-то, выехав на одно из возвышенных мест берега, с которого широко открывается залив у Лебяжьего, мы сразу же остановили водителя. Была еще ранняя осень, ни о каком снеге или тем более льде и думать не приходилось, и тем не менее огромное пространство моря перед нами было сплошь покрыто ослепительно белым льдом – неисчислимым множеством словно бы «ладожских» белейших льдин, которые то сходились, то расходились, открывая пространства темной осенней воды.

У нас был с собой бинокль. Бинокль показал нам: то были не льдины. То были тысячи лебедей. Как каждый год, в дни осеннего и весеннего перелета, они опускались на отдых именно тут, и наши предки, оказывается, наименовали лоцманский поселок на южном берегу залива Лебяжьим не просто так, а потому, что он именно «лебяжьим» и был сделан самой природой.

Доехав до самого Лебяжьего, мы вышли к морю и долго любовались невиданным зрелищем. И его созерцание навсегда осталось в наших душах ощущением какой-то особой поэтичности и места, и его названия. И, приступив к нелегкому процессу написания книги, мы не разошлись во мнениях, когда я предложил поэтическое название «Лебяжье» замаскировать не менее поэтическим именем «Лукоморье».

Значит, в первый раз я побывал в Лебяжьем в 1937 году. Мне и в голову не приходило, что на мою долю выпадет провести в нем и его окрестностях половину 1941-го, две трети 1942-го и отдельные месяцы 1943 года, стать одним из его защитников и полюбить, теперь уже до конца жизни, верной и преданной любовью эти песчаные берега, эти северные темные сосны на холмах чуть поодаль и грозные очертания старых Кронштадтских фортов над серебристым морем, в те годы – совершенно пустым: ни кораблей, ни лебедей на его омраченном войной просторе…Как я был счастлив, когда в пятидесятых уже годах пришлось мне снова навестить Лебяжье и, выйдя к морю, вторично ахнуть: как и почти 20 лет назад, оно было покрыто лебяжьей стаей. Гордые птицы знали, что наглых пришельцев не потерпят на этих берегах, и, выждав самое короткое время, они снова проложили таинственный маршрут своих полетов через старые «поворотные пункты».

Вот почему я так люблю мое Лукоморье-Лебяжье и его окрестности.

Второй раз я оказался в Лебяжьем в совершенно другие дни и уже в совершенно ином обличье. Вечером 2 или 3 июля 1941 года из вагона тогдашнего парового пригородного поезда, среди многих других моряков, слез один, с интендантскими шевронами на рукавах, с серебряным, не при начальстве будет сказано, «крабом» на фуражке. Этот интендант Ш ранга был я. Высокое командование, аттестовав многих писателей по флоту, присвоило им интендантские звания. Почему интендантские – командованию лучше знать. Приказом командования, более близкого ко мне, интендант Успенский был совершенно резонно направлен на тот самый участок береговой обороны Балтфлота, о котором он так много говорил в вышедшем в свет в 1939 году романе «Пулковский меридиан». Теперь, выйдя из вагона и утонув чуть не по щиколотку в мелком чистом песке, интендант с недоумением озирался, где здесь «Штаб ИУРа», в который ему, согласно машинописному предписанию, надлежало явиться. Спрашивать путь у кого-либо из встречных тогда, в первые дни войны, казалось недопустимым, но уследив за тем, что подавляющее большинство прибывших моряков, наискось пересекши рельсы, исчезают в улице (или отрезке шоссе), ведшем, по-видимому, к морю, я решил, что мудрее всего последовать за ними. Я был прав. Еще без привычки козыряя направо и налево, с тяжелым пистолетом «ТТ» на одном боку и с почти таким же тяжелым противогазом на другом, я углубился в эту улицу между высившихся по обеим ее сторонам сосен, а не домов, перешел по утлому мостику бурно кипевшую под ним почти кофейно-коричневую торфяную речку, и – вступил в само Лебяжье.

Я не имею представления, как это место выглядит сейчас, вы не можете знать, что именно видел я. Но я вам это сейчас расскажу.

Справа за мостом стояло небольшое здание – деревянное, дачного типа. Как выяснилось потом, там помещалась командирская «кают-компания», попросту «каюта»: оттуда выходили явно только что покушавшие представители плав- и политсостава. Мне пока что было явно «не сюда». На левой стороне шоссе, за одним или двумя домиками жилого вида, я приметил здание куда более сурового обличья. Оно было каменным, двухэтажным, и облицовка его была выполнена «под бетон». Мало того, на верхней ступеньке крылечка, у входа, стоял непоколебимого вида краснофлотец, годившийся мне в сыновья, но с автоматом (впрочем, возможно, еще с винтовкой) на груди или в руках. Вот сюда мне явно и было нужно. Краснофлотец многократно прорентгеноскопировал глазами и мое «предписание» и мою реальную личность. Потом он приветственно улыбнулся: «К полковому комиссару!» - кивнул он в сторону лестницы за спиной. Дверь в кабинет. Надпись: «А.В.Медведков». «Стук-стук!» Низкий бас: «Входите!». Навстречу мне из-за стола поднялся действительно полковой комиссар и воистину – Медведков – грузный, слегка нахмуренный, но в то же время совершенно добродушный…

- Здравствуйте, товарищ интендант. Каким ветром вас ко мне занесло?

- Разрешите доложить, товарищ полковой комиссар, что хоть я и интендант, но я же и писатель. И направлен к вам в политотдел ИУРа. Лицо полкового расплылось в приветственной улыбке.

- Писатель? Это – дело другое…Скажите – писатель – достань воробышка! Вот не знал, что такие писатели бывают. Сейчас я вас направлю, куда с дороги нужно… Дзюбайло! Проведи товарища писателя в редакцию газеты… По любому вопросу – ко мне!

Так, второго или третьего июля грозного 1941 года, я стал лебяженцем, «лукоморцем».

Писать о Лебяжьем 1941 –1943 годов надо или толстое ученое исследование, или большой роман. Или, на худой конец, поэму. Исследования мне, человеку гражданскому, не по плечу. Роман – «Пулковский меридиан» - я в меру своих сил и дарования уже написал. Была мной написана и поэма-малютка о Красной Горке.

Так вот, что же теперь для меня Лебяжье? Воевать мне пришлось в разное время и в разных местах. Но ¾ моей военной литературы связано с Лебяжьем и его районом. Возле Лебяжьего старший Федченко, тогда еще подросток, присутствует осенью 1919 года при разгроме контрреволюционеров с Форта – т. Фу в «Пулковском меридиане». Вокруг Лебяжьего «работает» с желдорпутей в 1941 – 1943 годах «Борис Петрович» - «Балтиец» со своим обожаемым экипажем, бронепаровозом «Челитой». Тут же, чуть южнее, на самой передовой действуют такие разные, как будто выдуманные, а ведь на самом деле увиденные в жизни «персонажи», как храбрейший из храбрых воинов «скобарь» Иван Журавлев и, неподалеку от него, вчерашняя школьница, «ворошиловский стрелок», а сегодня – снайпер с полутора десятками «снятых» фашистов на счету – смешная и героическая Марфа Хрусталева. Это уже «60-я параллель», самый дорогой мне роман.

Два с лишним года я только на случайные дни вырывался из Лебяжьего, и то – куда? В блокадный Ленинград. С фронта – на «фронт в квадрате». И всякий раз кружным путем, через Горскую, через Кронштадт вернуться на ту главную улицу моего Лукоморья, которая, начинаясь от станции, упирается в нежное северное небо и светлое небо белых ночей, было для каждого из нас, лебяженцев, - счастьем: «Домой попали!».

Прощай, Лебяжье, статья кончается. Но и здравствуй: я рад, что много написал про тебя за свою жизнь.

 

Н.И. Гаген-Торн

Лебяжье племя

 

Глава П. Марина

 

Утром Марина проснулась от пения птиц.

Какой-то совершенно увлекшийся чижик возле окна выводил свое победное: «чидзи-чидзи-чидзи-э-э!» Запотевшие стекла оттаивали каплями. Застучали в окно иголки сосновой ветки: это чижик, маленький, растопорщенный, зеленый, перескочил на нее, и кричал, и вертелся, заливаясь неистово-восхищенной весенней песней.

Комната пахла тем особым свежим утренним запахом, который бывает только на даче. Тут и запах струганных сосновых досок, и свежей воды в эмалированном кувшине умывальника, тепловатый запах обойной бумаги и легкий привкус масляной краски от оконных рам, запах дерева, глаженого полотна, проникающий сквозь окна, запах весеннего утра: сосновых игл, травы, мокрой гальки. Запахи дышали такой радостью, что Марина несколько раз перекрутилась под одеялом и выпрыгнула с кровати далеко на гладкий пол. Путаясь в длинной ночной рубашке, она подбежала и распахнула окно. Воздух, звенящий птичьим пением, ворвался в комнату, охватил тело, залил слабые комнатные запахи победным ароматом сосен, солнца. Весны.

Марина кинулась к умывальнику, заплескалась. Скорее! Схватила матросскую блузу, синие до колен штаны. Ноги не хотели ждать, пока она обувалась. Причесывать голову? Косы слишком длинны.

- Э-ээ! Никто не заметит! – Она только пригладила волосы. – Лестница? Зачем? Прямо на крышу! – Она перемахнула через окно. Железо крыши загремело под туфлями. Стараясь тихо ступать, Марина дошла до угла, легла на живот и зацепилась ногами за водосточную трубу.

- Поехали!

Сердце екнуло в пустоту. А носки туфель уже стукнулись о плотно убитый песок. Пальцы обмели паутину. Вот внизу!

Нижние окна за занавесками: дача спала еще. В солнечных лучах цветные стеклышки веранды переливались синими и красными огоньками. Сосны стояли прямые, как желтые свечи. Марина побежала вниз, с пригорка, в березовую аллею, к морю! Ноги оттаптывали следы на твердой земле. Она изредка поматывала головой, чтобы по спине бились тяжелые светлые косы, и широко глотала воздух.

Солнце только вылезло из-за рощи и разглядывало, что успело совершиться за ночь. Птицы совершенно восторженно сообщали, что все, все, все уже распускается. В мути канавки деловито плюхались и плавали лягушки, распугивая быстрых, как пароходики, водяных жучков. Зелеными острыми стрелами торопилась вылезти из земли осока.

- Растешь? – останавливаясь, спросила Марина. – Расти, расти!..

Задрав голову, она поглядела на тонкий рисунок березовых веток: почки начинали лопаться. Две совершенно опьяненные пичуги неистово гонялись друг за другом.

- Жарь сильней! – попросила она солнце и прислушалась. – Гуси! Сядут, верно, в залив… Она кинулась бежать. Ветер жужжал в волосах, брызгами летел песок из-под туфель…

Марина остановилась, вбежав в зыбучие пески прибрежной балки. Пахнуло соленой водой.

Небо было прозрачным, как глубокая ледяная вода. Воздух, казалось, шевелился под взмахами свистящих вверху крыльев. Гуси шли растянутым треугольником, распластывая крылья и коротко, в такт переговариваясь: га-га-га, га-га-га… Снизу были видны плотные, тугие, как веретено, тела, широкие крылья и длинные шеи. Они прошли над песчаной косой, миновали берег, потом повернули, сделали круг, замедляя полет, и опять ушли в море. Передовые, не переставая переговариваться, опускались все ниже.

- Два, три, восемь, двенадцать… - считала их Марина. – Садятся!

Гуси, как нарисованные, цепочкой проплыли по заливу. Залив лежал, плоско упираясь в блестящие из воды бурые валуны. Толбухин маяк поднятым пальцем белел на горизонте. У восточного края, в сизоватой мгле, дымил Кронштадт. Отдельные стекла его домов начинали светиться, как слюдяные песчинки, отражая солнце. Кронштадт дышал в такт с дыханием воды.

У берега из воды торчали камни, круглые, как спины плывущих животных. Между ними болталась обтаявшая льдинка.

Марина вскочила на спину вылезавшего из песка камня и, перескакивая с камня на камень, заговорила с морем:

- Вот я и приехала… Я здесь родилась, столько лет не была, а приехала… Насовсем…В лодке поеду до самого маяка… А ты думаешь как? – спросила чайку.

- Кеу, кеу, - отвечала чайка. Кругами она стала спускаться, высматривая рыбешек.

- Кеу, кеу, - передразнила Марина, - давно уже пора тебе позавтракать. Поздно… Я тоже сейчас пойду…

Подскакивая, длинным «американским» шагом она побежала к дому. Холодок лизал голые икры, мурашками пробирался за воротник блузы. По бокам плотной, убитой аллеи плюхались в канаву лягушки, вылезала навстречу солнцу трава, носились птицы.

Марина, не замедляя шага, взбежала на кухонное крыльцо, отворила обитую клеенкой дверь и вошла в кухню. Плита обдала ее запахом горячей сдобы. Плотная, как пышно взошедшая булка, Авдотья, выпирая из ситцевых рукавов белым тестом чисто вымытых гладких рук, ставила дымившийся чайник. Минька сидел за столом босой, распластав ворот синей рубашки. С блюдечка пил чай с молоком, запивая толстый ломоть намазанного маслом хлеба. Он улыбнулся Марине круглыми голубыми глазами, но сказать ничего не мог: рот был полон.

- Авдотьюшка, наши уже встали? Дайте мне, пожалуйста, молока! – сказала Марина.

- Все еще спят. Только Александр Орестович в кабинете. Пишут. Сейчас посмотрю, готовы ли булочки. Чай кушать будете?

- Нет, только молоко. Я здесь поем, ладно? – Марина подняла стакан, усаживаясь за стол напротив Миньки и болтая ногами.

- Минька, - сказала она, залпом допивая молоко и запихивая в карман булочку, - я пойду на балконное крыльцо, ты приходи, ладно?

- Немытый чертенок, скоро ли ты кончишь? – заворчала Авдотья на сына. – Мариночка уже поели, а ты все возишься. Принеси дрова!

Марина выбежала из кухни, огибая дачу, побежала к балкону. Площадка и крыльцо были залиты солнцем. Клумбы чернели разрыхленной землей. Марина нырнула под крыльцо, достала из потаенного склада желтенькую книжечку.

На ступенях лежал рыжий сеттер Руф. Он вежливо посторонился, уступая место… Стукнул два раза хвостом и опять положил голову на вытянутые лапы. Марина дотронулась да шелковистых длинных ушей и села рядом, развернув книжку.

Минька пришел через час. Подтянутая черным ремешком рубашка топорщилась комом, Минька таинственно улыбался:

- У мамки мяса забрал. Будем на костре жарить. Спички – вот. На Горячий песок пойдем. Буня встал, его позовем. Ладно?

 

Глава ХУ. Прогулка

…Пестрым пятном по зелени полей двигались дачники. Николай Орестович, выбегая вперед, крутил тросточкой, как дирижерской палочкой, указывая красоты, за ним барышни: Вера Модестовна, Наташа и Лена Лагуши. Елена Степановна Лагуша вела крестника Макушку за руку, блестя очками, выставляя вперед крупные зубы и опираясь на зонтик. Центр составляли Мария Максимилиановна с Марией Робертовной и Софьей Васильевной. Шествие замыкал профессор Лагуша, благодушно рассказывая:

- Ижоры здесь жили за много столетий до того, как пришли новгородцы. Во времена Господина Великого Новгорода Водско-Ижорской пятиной вошли они в состав новгородской земли – приняли православие. Саввакоты и эвремейсет, те позднее пришли, теснее связались с Финляндией, ижоры как были, так и остались под влиянием новгородской культуры. Эвремейсет и саввакот – лютеране, как принято на Западе. Они внедрились между ижорами. После того, как Москва овладела Новгородом, этот край отошел Швеции, но ижоры остались под влиянием православия.

- Значит, русские здесь были до того, как Петр Великий занял этот край? – спросила Софья Васильевна.

- О, конечно! – взмахнул полами пиджака Максимилиан Максимилианович. – Археология рассказывает о древних новгородских поселениях. В Красной Горке во времена Новгорода в домницах железную руду плавили. Из болот добывали. Андрей Андреевич Спицын и я наметили ряд раскопок в районе Копорья. Интереснейший материал!

Профессор развел руками, подавая материал раскопок. От рассказа казалось: из желтой глины вылезут янтари, подвески спиральной проволоки с конями и железные круглые позеленевшие бляхи. Они тут, под ногами, невидимые. Максимилиан Максимилианович восторженно описывал их, будто показывал дамам украшения от Фаберже. Дамы слушали, печатая каблучки по дороге.

Дима, заметив, как дядя рассеялся, бросил искать ягоды по овражкам и подошел. Долгим опытом он уже знал: когда начинает закипать профессор Лагуша – стоит послушать.

Дима, морща веснушчатый нос, сунул руки в карманы и зашагал вслед за профессором. Марина, побегав немного, пошла рядом с Димой.

Над межами, камнями, полями встало прошлое. Поднималось, точно пар из цветов. Стало ясно: давно обжитая, не дикая это земля. Камни, тропинки, овражки хранили ушедшее сотен проживших здесь людских поколений. Прошедшее, если уметь видеть, вставало в форме дворов, в крышах риг, в каждом инструменте.

А петухи разгребали прошедшее в желтой пыли на токовищах. Две овцы на веревках смотрели в него узкими палочками зрачков желтых и выпуклых глаз. Николай Орестович помахал палкой на овец, они отбежали и встали. Николай Орестович провел компанию к тропинке над речкой. Здесь кончались поля, начинались покосы, спускавшиеся в низину светлыми коврами ромашки и кашки. Восхищенные дамы взялись за букеты. Марина и Дима очнулись от прошлого…