Жестяной барабан. О механизме легализации мнений на западе

 

Свобода слова издавна числится в реестрах так называемых либеральных ценностей — если не под первым нумером, то «в первой тройке». Соответственно противники либерализма, сталкиваясь с подобными проповедями, считают своим долгом что-нибудь сказать о пагубном воздействии этой самой свободы на моральное состояние широких масс, а то и воспеть прелести предварительной цензуры. Их критика бывает интересной и глубокой, но тем не менее она зачастую основана на недоразумении.

Дело в том, что либералы, будучи по самой природе своей несколько жуликоватыми, под шумок записали в свои активы довольно много того, что им на самом деле не принадлежит, а также не считают зазорным выдавать одно за другое. В частности, общелиберальный гон на тему того, что человеку нельзя затыкать рот (даже если этот рот говорит всякие мерзости), скрывается несколько иная идея, куда менее симпатичная, хотя и несравнимо более практическая.

Все либеральные свободы в конечном итоге сводимы к свободам рыночным, то есть к праву выставлять на продажу любые товары или услуги, а также, разумеется, праву приобретать оные. Все разговоры о «свободе» и «несвободе», таким образом, сводятся к тому, какие именно товары и услуги можно выставлять на прилавок, а какие нельзя. Общелиберальный консенсус таков: можно продавать и покупать всё, за исключением того, что угрожает самому существованию свободного рынка¹. Так, на рынке нельзя торговать атомными бомбами, поскольку это уж слишком сильно выкосит ряды

продавцов и покупателей. Но нельзя в открытую торговать и наркотиками, поскольку это тоже разрушает рынок, хотя и по-другому: потребление наркотиков резко снижает потребности потребителей как таковых². Но и иные формы ограничения потребностей (например, вера в Бога или даже непотребительский стиль жизни) тоже нехороши и могут быть терпимы только до того момента, пока они не становятся хоть сколько-нибудь значимыми для широких масс³. И так далее по списку. Разумеется, среди либералов существуют разногласия на тему того, представляют ли те или иные конкретные вещи и услуги серьезную опасность для рынка, или их все же можно допустить на прилавки. Споры на эту тему (что опасно для рынка, а что — нет) и составляют содержание «либеральной мысли».

Теперь, наконец, о «свободе слова». Последняя понимается как свобода выкладывать на прилавок любые слова, тексты, картинки и прочий «информационный товар». (А также, разумеется, и продавать свое умение производить таковой, то бишь гавкать на заказ и по требованию.)

Тут, однако, есть одна тонкость. Рынок, помимо всего прочего, требует защиты от демпинга. Разумеется, цены устанавливаются свободно — но если кто-то начинает раздавать товар бесплатно или хотя бы «ниже себестоимости», то остальные продавцы вправе собраться и побить такого незваного благодетеля, поскольку он явно переходит границы честной конкуренции и хочет их всех разорить. «Не с добром ты пришел сюда, так вот же тебе».

Ровно то же самое можно сказать и о «рынке свободных слов». Фактически выставлять товар на продажу (и даже давать снять пробу) можно всем, но раздавать все, что угодно, кому попало — уж извините. На практике «свободным» становится только то слово, которое кто-то купил, причем за какие-то «реальные деньги». При этом легитимизирует распространение тех или иных слов (ну и, соответственно, содержащихся в них идей и концепций) сам факт того, что кто-то за это заплатил. Если заказчик нашелся — все в порядке. Правда, тут интерес контролирующих инстанций смещается к самому заказчику: откуда у него деньги и что это за тип вообще⁴. Но тем не менее: с точки зрения либеральной

логики то, что раньше (применительно к мыслителю, литератору и даже журналисту) называлось «продажностью», на самом деле является важнейшим признаком лояльности. Напротив, любой человек, пытающийся распространять свои воззрения самостоятельно и бескорыстно, подозрителен ipse facto, даже если он проповедует нечто безвредное. Поскольку он пытается объехать на кривой козе рыночные механизмы в информационной сфере.

Здесь, кстати, нужно четко понимать, о чем идет речь. Поскольку на рынке предложение может опережать спрос, никто не требует, чтобы производитель производил свой товар исключительно на заказ, да еще и с предоплатой. Речь идет только о том, чтобы производитель вышел бы со своим мешком именно на рынок, а не на агору или в храм, вышел искать покупателей, а не учеников и последователей — а дальше уж «рынок научит, рынок заставит».

Реальный механизм, разумеется, несколько сложнее. Для начинающих свободное гавканье «за интерес» считается допустимой как форма селф-промоушн. Однако только лишь товар начинает находить спрос (проповедуемые воззрения начинают вызывать интерес, а измысливший их человечек приобретает хоть какую-то известность), производитель должен озаботиться тем, чтобы на его услуги нашелся покупатель, короче говоря — начать продаваться, а не раздавать «плоды ума» просто так. Если он этого не делает, его начинают гнобить — под лозунгом «нам не нужны сумасшедшие проповедники, тоталитарные авторитеты и потенциальные фашисты». Впрочем, такая необходимость возникает крайне редко, ибо «дураков нет».

Следует уточнить, что в наше время существует две основные разновидности «интеллектуального продукта». Назовем их условно «журналистикой» и «экспертизой». Грубо говоря, «журналист» — это человечек, который гавкает за кого-то и в чью-то пользу (совершенно не важно, «искренне» он это делает или нет). Ценность его работы определяется исключительно тем, насколько успешно он проведет в жизнь некую заранее заданную точку зрения⁵. С другой стороны, существует большой спрос на правду. Другое дело, что потребителями последней являются отнюдь не «широ-

кие массы», а все те же заказчики, которые покупают, и гавкающие глотки. Это рынок разного рода исследований, закрытых и полузакрытых отчетов, докладных записок, планов, прожектов.

К этой системе можно относиться как угодно. Более того, стоит признать, что она имеет определенные достоинства. Но точно так же надо отдавать себе отчет в ее ограничениях. Так, и спрос на пропаганду, и спрос на «настоящую истину» ограничены интересами тех, кто за это платит, а те, кто не может заплатить, не могут этого и получить, даже если бы нашлись желающие бесплатно дать им то, чего они хотят. Впрочем, нельзя сказать, чтобы широкие массы так уж сильно снедал духовный голод. Будем объективны: в долиберальную эпоху свобода слова (каковое тогда еще не значилось в реестре фининспектора) обычно не приносила большого счастья тем, кто ею пользовался. Тому порукой обычная судьба всех пророков: мало кто из них умер своей смертью.

В мире заказной журналистики и заказной экспертизы, разумеется, нет никаких пророков. Их нет и быть не может. Зато Доренко обличает ложь и неправду куда убедительнее Ионы, и безо всякого риска угодить в чрево китово. А анонимные работники телефона и клавиатуры видят насквозь все дела небесной канцелярии, и прогнозы их куда страшнее писаний Иоанна Богослова с его «Апокалипсисом». Все это очень круто.

Примечания

¹ На самом деле в рамках последовательно либерального мировоззрения существует только один-единственный свободный и полноправный субъект — сам Рынок.

² При этом пресловутая проблема «наркотической зависимости» на самом деле не играет никакой роли: даже если бы наркотики не вызывали никакого привыкания и были бы не вредны, а сугубо полезны для здоровья, их все равно следовало бы запретить. Дело и не в «наркотическом кайфе». Наркотик вызывает ощущение (не важно, ложное или нет) того, что, кроме него, «больше ничего не нужно» — а вот это для рынка неприемлемо.

³ В этом смысле «элитарность» и «маргинальность» — неплохая (с точки зрения рынка) замена тотальному запрету. «Элита» и «маргиналы» сами ограничивают распространение своих воззрений и практик, причем именно в той мере, в которой они могли

бы угрожать функционированию рынка. Напротив, внешняя атрибутика «элитарности» и «маргинальности» сама по себе есть рыночный товар, пользующийся все большим спросом — как общедоступный эрзац «редкости».

⁴ Фигура «сумасбродного богача», тратящего огромное состояние на какую-нибудь бяку, отнюдь не случайно постоянно тиражируется в либеральном сознании. Достаточно вспомнить обычный сюжет фильмов о Джеймсе Бонде. Или какого-нибудь бен Ладена, играющего в сводках новостей роль Фантомаса.

⁵ Опять же не обязательно «любую». На идеологическом рынке обычно с пониманием относятся к таким деликатным моментам, как репутация, сложившийся образ, амплуа, и т.п. Никто не будет заказывать известному вегетарианцу речь о пользе бифштексов. Более того, в условиях временного отсутствия спроса на вегетарианство все с пониманием отнесутся к тому, что известный вегетарианец будет время от времени напоминать о себе: человек в трудной ситуации поддерживает себя на плаву, в форме, чтобы его не списали со счета, это так понятно. Но бурной самодеятельной проповеди того же вегетарианства в какой-нибудь неподходящий момент никто не потерпит.

 

ЭССЕ

Андрей Ашкеров.

Тело & глобализация

 

Независимо от исторической эпохи сообщества постоянно возникали как сообщества тел, а тела мирно существовали как тела сообществ. Тело неизменно:

• подвергалось воспитующему контролю;

• проявляло наивность и безрассудство (выступавшие оборотными сторонами рассудочности и искушенности);

• испытывалось на прочность муштрой;

• наполнялось изъянами (которые позволяли сделать его предметом дидактического усовершенствования);

• стягивалось железными обручами дисциплины;

• пропитывалось прегрешениями (от которых должно было избавиться)';

• претерпевало тяготы надзора;

• вздергивалось на дыбу наказаний;

• пресыщалось пороками (которыми предписывалось пресыщаться);

• наливалось дозволенной холеностью свободы;

• восставало против принуждения (со всей мощью воли, закаленной самим принуждением);

• выплескивало биоэнергию любви (накалявшую топку общественной машинерии.

Вместе с тем только глобализация делает тело безраздельно социальным, а социальное безраздельно телесным. Глобализационные перемены вершатся на уровне тела. Тело и есть тот локус, в рамках которого эти перемены имеют место.

Глобализация происходит под знаком невиданной универсализации и недоступного прежде главенства экономи-

ческих отношений. Экономика властвует над другими формами социального бытия и предъявляет модели его унификации, избрав в качестве собственного этико-онтологического принципа принцип тотального обмена или тотальной обратимости.

Он получает поистине вселенский размах, касаясь взаимоотношений «природы» и «культуры», «материи» и «духа», «вещи» и «слова». Все в этих метафизических противопоставлениях может быть подвергнуто подстановке, все начинает функционировать в качестве субститута собственной противоположности. Противоположность, это абсолютное Другое (или другое Абсолюта), принимается как собственность, как то, что подлежит присвоению. Инстанцией тотальной обратимости (тотального обмена) и становится тело, сам факт наличия которого воспринимается как акт предъявления прав собственности на мир. Именно применительно к телу невозможно ответить на вопросы о том, где кончается «природа» и начинается «культура», когда «дух» обретает «материальность» и, наконец, как «вещи» высказываются в «словах».

На уровне тела каждый из нас не более чем социальный атом. Все наши индивидуальные черты, которые и наделяют нас качествами личностей, непохожих на всех остальных, демонстрируют в самой возможности обладания телом некую предательскую повсеместность. Все, что на первый взгляд способно сделать нас личностью, в той же степени делает личностями и других. Все, что на первый взгляд находится в самой сердцевине нашей самости, с готовностью подтверждает свое присутствие и в твоем соседе. Тело, заполонившее собой человеческое Я, делает его бесконечно расширяющимся пространством Чужого, а Чужое становится бесконечно длящимся временем поглощения Я.

«Глобализирующийся» мир — это «культурно»-«природный», «духовно»-«материальный», «словесно»-«вещественный» мир тел.

Мир тел снующих, колышущихся, растущих, недовольных, бегущих, дрожащих, насилуемых, релаксирующих, дышащих, ползающих, танцующих, жующих, зевающих, прикованных к постели, смеющихся, совокупляющихся, проектирующих, горделивых, испражняющихся, передвигающих-

ся в транспорте, воображающих, фрустрированных, погруженных в себя и из себя выходящих, усталых, мечтающих, теснящих друг друга, созерцающих, наслаждающихся, потребляющих, мыслящих, ненавидящих, грустящих, гниющих. В мире, где сливаются воедино тела, которые обезображены, и тела, которые себя украшают: украшающее уродство и уродующая красота. Тела обнаруживаются у всего, само же тело превращается во всеобщий протез. Тела касаются друг друга, мы друг друга «цепляем» и в этом сцеплении остаемся друг другу безразличны.

Именно так, через без-различие, и утверждаются различия между нами, когда несходство превращает Другого в пустой кокон, служащий местом обитания нашего не менее пустого Я. Лакановская «стадия зеркала» распространилась на всю жизнь, превратившуюся в бесконечную, поистине не ведающую о смерти игру взаимных отражений Других в Я и Я в Других. Смысл и тайна существования целиком поглощены не ведающим ни конца, ни предела «отзеркаливанием»: идентичность как радушная в своей политкорректности неприступность и как инсталлирование сущностей в качестве пленок-имиджей, несущих в себе инаковость других.

Французский философ-нео(пост?)авангардист Жан-Люк Нанси в своей книге «Corpus» без обиняков заявляет, что тело не имеет образа и воплощает собой инстанцию безобразного. Мир как мир тел или мир без-образного. Эстетическое перестало быть достоянием искусства, в том числе и искусства существования. Оно выплеснулось за пределы театра, кино и картинных галерей — даже если играют и выставляются в них сами люди, обратившие в духе принципов модернистского дендизма свою жизнь в произведение искусства. Перестав быть прикованной к Образу и образам, эстетика лишилась и всяческих подобий. Утратила она и самого человека, понятого как существо, созданное «по образу и подобию», утратила и сам этот «образ и подобие» — Бога. Бог оказался умершим еще до рождения человека, не дождавшимся, когда наконец произойдет это всемирно-историческое событие.

Утрата связи эстетики с образностью одновременно обернулась невиданной эстетизацией самого существования: по-

явление новых форм жизни оказывается всего лишь отпочкованием новых эстетик. Уже не жизнь отдается искусству, но искусство отдается (на откуп) жизни. То, что модерн предъявлял как эстетический вызов, чреватый игрой со смертью, стало в наше время (всю этическую и онтологическую неопределенность которого вобрала в себя приставка «пост», добавленная к названию прежнего, поистине «эпохального» периода) всего лишь life-style: life as style, style as life.

От того, от чего раньше сквозило надрывным требованием Возвышенного, ныне веет спокойным довольством Повседневного. Тяга к представлению непредставимого ушла в прошлое, настало время экспозиции ради экспозиции, показа ради показа. Никто не может оценить степень открытости, никто не в состоянии вспомнить, что такое тайна. Вселенная тел экспонирована во всей своей без-образности, точнее, без-образие стало в ней последним откровением — единственной возможностью (для) дискурса после подавления риторики фонетикой и video-рядом.

Язык Тела — язык значимого звучания и значимого изображения — целиком находится в распоряжении поэтики безобразного. Он начинен способами низвержения титанов-эйдосов: тело не есть образ чего бы то ни было. Такое разоблачение совершается по мере вхождения в присутствие, вхождения, ознаменованного мыслью об опространствлении. Именно это раз-облачение делает Тело дискурсивной фигурой ускользания или, иначе говоря, ускользающим дискурсом, который всеми силами избегает того, чтобы стать инстанцией выражения Я: ни в качестве вещи или объекта, ни в качестве идеи или субъекта.

Тела объективируют, но не объективированы, присваивают, но не присвоены, осознают, но не осознаваемы. Или иначе: множественное Тело как само неосознанное, как невозможность обладания, как последняя и окончательная преграда многообразию превращений. Впрочем, оно всегда осознает свою неосознанность, владеет неспособностью властвовать над собой, превращается в нечто неизменное и чуждое.

Без-образное всеобъемлюще, но ни в коей мере не универсально или индивидуально. Оно является не чем иным, как конкретным во-площением Современности, которая, в

свою очередь, есть не что иное, как вечное предвестие собственной универсальной интенсивности и экстенсивности. Это предвестие слышно там, где территория превратилась в субстанцию политического, и тогда, когда сознание, сделалось субстанцией исторического. Чтобы понять как во-площается Современность, нужно оценить всю невозможность оценки происходящего, связанную с установлением состояния без-оценочности, а-номии. (Поэтому не ищите в наших словах оценок: высказывания о Теле навсегда обречены быть хотя бы слегка пародийными — ровно в той мере, в какой сами тела являются собственными пародиями.)

Проницательный исследователь глобализационных изменений Ульрих Бек в книге «Что такое глобализация?» констатирует кризис представительской демократии, которая подменяется актом прямого политического участия, сливающегося до полной неразличимости с актом купли-продажи, направленным на удовлетворение потребительского гедонизма. Бек возводит логику подобного единения к Кантову проекту «вечного мира», связанному с последовательным провозглашением идеи мирового гражданства, уже тогда противопоставленной национально ориентированной идее представительства и теперь нашедшей воплощение в политике консюмеризации, которая в качестве своего адресата и отправителя имеет все то же тело: потребляющее и потребляемое.

Современные тела связаны друг с другом узами статистики. Глобализация выражается в безграничном превалировании отношений, подвергаемых статистическому анализу, над всеми меж-человеческими отношениями, свободными от подобного учета и контроля. Эти отношения подавляются демографией, подсчетами убийств, выяснением количества жертв стихийных бедствий, прогнозами эпидемий, определением числа браков и разводов и т.д. Тело, таким образом, постоянно оказывается телом статистическим. Не человеческое и не божественное, оно становится человеко-и-бого-подобным. Со-сушествование таких тел представляет собой бесконечное взаимоналожение пределов: дистанции непреодолимы, позиции не сводимы одна к другой. Повсюду распространена тяжба о том,

что считать собственным. Взвешенность заменяет возвышенное, падение исключает воскресение, показ вытесняет явление.

Люди лишаются Смерти, становящейся уделом Бога. Их собственная доля — бесконечное умирание, знаком которого может выступить мимолетный взгляд, встречный поворот, сердцебиение, шорох, оброненное слово, принятое решение, нахлынувший дождь, кивок головой, порез, глоток воды, неполный вздох, тень под глазами. Во всем этом — сама множественность желания избежать судьбы: в равной степени случайного и необходимого, спонтанного и закономерного. Во всем этом единственное акматическое событие человеческой жизни — жест, определяющий неповторимость того, как пролонгируется ее конец.

Даже если наши тела молоды, на них обязательно лежит печать дряхления, даже если они бодры, их непременно подстерегает немощь. В конце концов, что, как не немощь и дряхление, может послужить самым надежным свидетельством того, что Тело вообще олицетворяет нашу отчужденность от самих себя или, иными словами, является самой интимной формой нашего отчуждения. Отчуждения, оборачивающегося отторжением самой близости...

В конце концов, Глобализация, Современность и являются локализованным, прирученным и обезвреженным Умиранием, которое понимается не как обычно негативно, а, наоборот, во всей пугающей позитивности: животворящая, живучая, жизнеутверждающая Смерть — онтологически, этически и эстетически обоснованная негация.

Андрей Ашкеров.

Режимы перцептивности
О роли эстетики в политических модернизациях