II. «Грамматика» глобального деконструктивизма

Если конструктивистская феноменологическая школа открывает нам «грамматику» конструктивизма, посредством которой воздвигалось недавно казавшееся незыблемым здание модерна, то нам, анализирующим социальную логику наметившегося процесса глобализации, предстоит раскрыть грамматику деконструктивизма. Моя гипотеза состоит в том,

что технологии деконструкции, разработанные на основе аналитики постмодерна (Ж. Деррида, Д. Делёз, Ж. Бодрийяр и др.), сегодня используются заинтересованными «акторами глобализма» для того, чтобы похитить у внезапно лишившихся государственной национальной самозащиты туземных масс не только их материальное, но и их символическое достояние, связанное с прежними средствами коллективного социокультурного самоутверждения. Идет небывалая со времен известных британских «огораживаний» и колониальных захватов перераспределение внутреннего социального и мирового геополитического пространства в пользу «сильных», решивших сбросить стесняющие их цивилизованные узы. Отсюда и возник феномен неизвестно откуда взявшегося «традиционализма»: новые экспроприаторы не желают сознаваться в том, что они похищают достижения демократического модерна; они предпочитают выдавать себя за борцов с «агрессивным традиционализмом».

Итак, главной социально-политической особенностью современного этапа глобализации является то, что последняя превратилась одновременно в повод и в практическое средство для определенных привилегированных групп избавиться от «стеснительного» национального и социального контроля, причем, разумеется, контроля не «традиционалистского», а социал-демократического, связанного с предшествующей «левой» фазой (от «нового курса» Рузвельта до подъема неоконсервативной волны) большого исторического цикла. В этом смысле глобализация является своекорыстно-элитарным проектом нашего времени, а не некой естественно-исторической реальностью, которой «нет альтернативы». Не случайно глобализация сопровождается столь откровенным демонтажем не только социального государства и связанных с ним демократических социальных гарантий, но и демонтажем гуманистической морали, подменяемой социал-дарвинистской апологетикой «естественного рыночного отбора».

Прежде чем раскрывать «грамматику деконструктивизма» в действии, необходимо указать на общие отличия двух «эпохальных стилей»: модернизационно-конструктивистского и постмодернистско-деконструктивистского. Надо сказать,

в мышлении представителей модернистско-конструктивистского типа присутствовала черта, роднящая их с людьми традиционного типа: они верили в жестко упорядоченную картину мира и были исполнены лояльного отношения к «высшим смыслам» истории. Не важно, что для человека традиционного типа воплощением этого высшего смысла была Божественная воля, а для человека модернизационного типа — историческая необходимость или воля самой Истории. Роднили их установка «неукоснительного следования» и готовность подчинять свою субъективную волю высшей, объективной. Как пишет по этому поводу 3. Бауман, «это был мир, обозреваемый с высоты стола генерального директора... и в котором главным условием достижения целей (и уже поставленных, и еще не придуманных) была сплоченность рядов исполнителей. Она достигалась благодаря всеобщей лояльности по отношению к задачам, выдвигаемым начальством и вере в право начальства ставить их»*. Именно в этом пункте нынешнее постмодернистское самосознание искажает интенцию предшествующего, модернистского. Философия модерна, будучи в объективном плане конструктивистской, «проективной», тем не менее не опускалась до релятивизма и не считала свои проекты всего лишь выражением субъективной воли властвующих «игроков». Она была преисполнена не меньшего пиетета перед «высшей исторической необходимостью» и перед «императивами прогресса», чем традиционно верующие перед Божественной волей. Отсюда вытекал климат всеобщей лояльности, «административный восторг» управляющих и служебное усердие управляемых.

Совсем другими установками отличается постмодернистская эпоха, характеризующаяся всеобщим разрывом с лояльностью. Исследователи постмодернистской философии отмечают главный ее парадокс: постмодернистский деконструктивизм в отличие от модернистского конструктивизма с загадочным злорадством перевертывает отношение вечных оппозиций добра и зла, прекрасного и безобразного, нормального и девиантного. «Часто под деконструкцией пони-

* Бауман 3. Спор о постмодернизме // Социологический журнал, 1994, № 4, с. 71.

мается такое обращение с бинарными конструкциями любого типа (формально-логическими, мифологическими, диалектическими), при котором оппозиция разбирается, угнетаемый ее член выравнивается в силе с господствующим... Критики много спорили о том, удается ли Деррида «снимать... бинарные оппозиции западной культуры, или он лишь меняет знаки, эмансипируя униженные элементы оппозиций»*.

Деконструктивистская интенция, проявляющаяся то демонстративно, то более или менее скрыто, состоит, на мой взгляд, именно в том, чтобы «менять знаки», «эмансипируя» те категории (и их носителей), которые выражают теневую сторону бытия и теневые практики. В этом пункте мы действительно имеем переворот, значение которого нельзя недооценивать. Представители предшествующего, модернистско-конструктивистского стиля могли быть какими угодно ниспровергателями, атеистами и даже экстремистами, но они не сомневались, что за порядком, который они ниспровергают, должен последовать новый — «подлинный» и достойный. Деконструктивизм идет дальше: здесь процедура ниспровергательного демонтажа понимается как самоценная — за ней не стоит вожделенная твердь нового достойного порядка или нравственная безупречность «светлого будущего». Напротив, деконструктивизм неизменно берет себе в союзники силы разложения и глумления, инстанции, играющие на понижение, на ниспровержение «божественной триады» — Истины, Добра и Красоты. Антиподы этой триады, справедливо «униженные» онтологически и морально в классической картине мира, берут реванш в постмодернистской. Почему люди постмодернистского темперамента не просто больше верят в торжество ложного, злого и безобразного — тогда их можно было бы назвать онтологическими пессимистами и ипохондриками, — но предпочитают брать в союзники носителей этих начал, предоставляя им особый кредит поддержки и доверия? И это проявляется не только на «высоком» понятийно-категориальном уровне, но и в языке повседневности. Пройдоха-журналист, глумящийся над «федералами» в Чечне, удостаивается дружной поддержки пост-

* Автономова Н.С. Деррида и грамматология // Деррида Ж. О грамматологии. М., 2000, с. 19.

модернистской общественности, тогда как исполнители присяги — ежедневно рискующие жизнью мальчишки — удостаиваются глумления. Доказательно обвиненный в сотрудничестве с иностранной разведкой «экологист», не только привлекает сочувственное внимание либеральных СМИ, но и мобилизует на свою сторону влиятельнейшие группы «крикливого меньшинства»; миллионы нищих соотечественников, денежные вклады которых уже несколько раз подряд экспроприированы «реформаторами», а законная зарплата необъяснимым образом незаконно придерживается, не удостаиваются никакого сочувствия.

Здесь присутствует какая-то тайна сознания, достойная разгадки. Создается впечатление, что отныне динамикой мира, в противоположность дружно осужденному «застою», заведуют девиантные элементы; те же, кто олицетворяет нормальный эталон, выглядят не то как агрессивные традиционалисты, не то как сознательные выразители застоя. Во всяком случае, «грамматика деконструктивизма» в целом основана на идентификации всего того, что динамично и «антитрадиционно», преимущественно с девиантным.

Пожалуй, центральное место в этой грамматике принадлежит противопоставлению рыночного начала социальному. В контексте иной, не деконструктивистской картины мира рыночный «естественный отбор» скорее всего занял бы место некоей специализированной ниши, огражденной социально-корректирующими институтами и установлениями (точно так, например, как специфическая «агрессивность» носителей воинского долга заботами общества локализуется в заранее заданных и очерченных рамках). Но в деконструктивистском истолковании «рынок» предстал как экономическая среда, безапелляционно диктующая свои законы всем остальным, заставляя отступить социальную солидарность, обычную человеческую мораль, культуру. «Деконструктивисты» рынка, нимало не смущаясь, приглашают общество вернуться к «закону естественного отбора», то есть демонтировать всю цивилизованную «надстройку», олицетворяющую победу культуры над законом джунглей. Создается впечатление, что нынешняя поразительная бесцеремонность теневого капитала — не просто проявление общих стихийных

тенденций, вызванных внезапным ослаблением государственного контроля, но и результат постмодернистской реабилитации «униженных элементов оппозиции».

Организаторам движения «реприватизации» — реставрации «режима собственников» во всем мире, в конечном счете, суждено было обратиться к течению постмодернизма. Тонкость стратегической задачи состояла в том, чтобы процесс освобождения капитала от всех социальных и национальных обязательств подать как целиком совпадающий с процессом всеобщего освобождения нашего современника от пережитков и рецидивов традиционной авторитарно-патриархальной и тоталитарной цензуры, посягающей на эмансипаторский проект модерна как таковой. Для этого предстояло существенным образом реинтерпретировать понятия классического буржуазного либерализма, наделив их содержанием, заведомо выходящим за пределы собственно «экономического», связанного с вожделениями частной собственности. Постмодернизм и придал частнособственническим, индивидуалистическим мотивам классического буржуазного типа новую форму индивидуалистического отвоевания социально безответственной «свободы», чурающейся всякого долга, всего, попахивающего «коллективной жертвенностью». Так более или менее невольным соратником и попутчиком новых приватизаторов стал массовый «постмодернистский» тип декадентского склада, воплощающий социальное безволие и склонность к разного рода дезертирству (от дезертиров промышленности до дезертиров семьи, школы и армии).

Особо надо сказать о возможности специфической идентификации с постмодернистским проектом носителей финансового капитала и в первую очередь тех, кто специализируется на международных спекулятивных валютных играх. Как известно, одним из теоретико-методологических источников постмодернизма является формальная лингвистика Ф. де Соссюра, с ее принципом автономии знака («обозначающего») по отношению к референту («обозначаемому»). Новейший капитализм поствеберовского образца, предпочитающий вкладывать деньги не в реальную экономику, а в акции краткосрочного спекулятивного капитала, вполне способен узнать себя в этой версии целиком «автономного»,

освобожденного от связи с реальностью, знака. Ежегодно границы государств пересекает более 1,5 триллиона долларов в поисках спекулятивной прибыли. По оценкам экспертов, рост денежной массы в настоящее время почти в 80 раз опережает рост товарной массы. Поистине мы здесь имеем дело с постмодернистской «знаковой» экономикой, освободившейся от всякой привязки к «референту». Причем этот тип экономики глобализируется быстрее всего, а его представители являются наиболее радикальными сторонниками невмешательства государства в экономическую жизнь и демонтажа национальных границ.

Здесь, пожалуй, могут последовать обвинения автору в вульгарно-социологических проекциях рафинированного философского опыта на «профанный» опыт известных социальных групп. Но дело не в наших субъективных попытках укоренить определенную философскую теорию в тех или иных разновидностях практического группового опыта; дело в том, что если определенное модное течение века набирает силу, то некоторые влиятельные общественные группы не преминут воспользоваться авторитетом теории для общественной реабилитации своих «неортодоксальных» практик.

Обратимся теперь к тем составным элементам «грамматики конструктивизма», с помощью которых, согласно Б. Андерсену, монтировались национальные общности эпохи модерна*. Именно на их примере со всей наглядностью проявляется нынешняя работа «глобальной деконструкции». Обратимся к первому элементу «триады Андерсена» — политической карте. Политические конструкторы эпохи модерна создавали единые политические нации из доставшейся им гетерогенной массы, включающей различные этнические элементы, местные субкультуры, социальные группы, движущиеся в истории с разной скоростью. Административный конструктивизм создателей новых единых наций состоял в том, чтобы поместить всю эту много качественность в единое экономическое и политико-правовое пространство, нейтральное в этническом, конфессиональном и ином отношении — не откликающееся на запросы архаичной специфики.

* Андерсен Б. Воображаемые сообщества. М., 2002.

Новейшим конструкторам глобализма приходится вести себя по отношению к этому национальному пространству как деконструкторам, более или менее сознательно берущим на вооружение наработки постмодернистской аналитики. Как известно, особое место в арсенале постмодерна принадлежит так называемым «телесным практикам» и «философии тела». Так вот: политико-административная карта государств-наций по своей философской интенции социоцентрична: в ней обитатели данной территории фигурируют как носители благоприобретенных социальных признаков и прав. Глобальные деконструктивисты, усмотревшие в устойчивой системе государства-нации помеху для своих транснациональных экспансий, решили заново просветить на карте государства архаичные контуры этнической «телесности», указывающие на линии потенциальных расколов и дроблений. Политическая карта модерна в руках постмодернистских «реинтерпретаторов» начинает проявлять черты «дополитической картографии тела», представленного несметным этническим и антропологическим разнообразием. Если затем этим теням реактивированной архаики дать право голоса, то можно ожидать, что вчера еще стабильные государства, сегодня зачисленные в черный список глобалистов, будут дестабилизированы этническими сепаратистами, получающими право напрямую, минуя «имперский центр», апеллировать к «глобальному сообществу».

Аналогичной деконструктивистской обработке подлежит другой элемент национально-государственного самосознания — национальный музей. Создатели новых наций модерна использовали национальный музей как особый социальный институт, в котором находили опору коллективная идентичность интегрированной политической нации, ее гордость, ее вера в свое историческое призвание и будущее. Музей был пантеоном, в котором обитали тени героев-освободителей, взывающие к благодарной памяти потомков и к их национальному достоинству. Во что же превращают национальный музей деконструктивисты глобализма, опасающиеся сопротивления со стороны носителей национального суверенитета? В нечто прямо противоположное пантеону — в пристанище темных демонов и сил «проклятого прошло-

го», откровенно уличающих современников в неисправимо плохой исторической наследственности. «Деконструкторы» неистово выискивают в национальном прошлом, отдаленном и недавнем, тайных и явных злодеев, которые якобы и монополизировали историю «этого» народа. В биографиях национальных героев — политических лидеров, полководцев, литературных классиков — неизменно находятся компрометирующие «детали», которые при известном кумулятивном эффекте заставляют менять плюсы на минусы и превращают героев в антигероев. Постмодернисты здесь ведут себя как своего рода психоаналитики, задумавшие унизить национальное самосознание, пропустив через препоны спасительной моральной цензуры скандальные позывы и импульсы «подсознательного», прежде надежно запертые. В результате систематического употребления таких процедур нация оказывается полностью деморализованной: ей ничего не остается, кроме как стыдиться всего своего прошлого и самой своей идентичности, выступающей как знак изгойства и отверженности. На таком фоне спасительной альтернативной для наиболее «гибких» и приспособляемых оказывается агрессивный индивидуализм, последовательно противопоставляющий себя коллективному национальному целому. Подобного рода индивидуалисты спешат продемонстрировать, что они либо уже сменили менталитет и идентичность, свойственные «этой» стране, либо всегда были тайными оппонентами национальной традиции.

Новая концепция «граждан мира» пришлась как нельзя более кстати этим индивидуалистам. Вопреки презумпциям классического модерна о коллективном движении к светлому будущему (или коллективном «вступлении в современность») презумпция постмодерна требует не ждать отсталых соотечественников, а не спросясь их согласия вступать в права глобальных граждан мира. «Гражданам мира», в свою очередь, оказывается удобным примерять на себя постулаты постмодернистской «телесности». Здесь действует такая презумпция: чем в большей степени гражданин X освободится от бремени национальной культуры, морали, менталитета, по определению являющихся барьерами на пути его вхождения в глобальный клуб, чем больше он явит себя в облике

культурно ненагруженной телесности, тем более транспортабельным и «трансфертным» в глобальном отношении окажется его тело в качестве «чистой доски», на которой мэтры глобализма напишут совершенно новые, мондиалистские знаки. Дело происходит точь-в-точь таким образом, как описывает основатель символического интеракционизма Ч.Х. Кули: «Вместо того чтобы исходить в нашей социологии и этике из того, чем человек является на самом деле как часть нашей интеллектуальной и моральной жизни, его невразумительно, однако упорно считают материальным телом, куском плоти, а вовсе не идеальным образованием»*. «Глобализаторы» в этом плане выступают как экспроприаторы накопленного символического капитала нации, оставляя ее гражданам участь носителей культурно опустошенной, а потому и предельно манипулируемой и извне управляемой «телесности».

Остается указать на еще одно направление деконструктивистских усилий глобализма — на проводимые под его эгидой «реформы» национального образования. Как известно, единое образовательное пространство играло особую роль в формировании модернизирующихся наций нового времени. Во-первых, несомненна его конструктивистская роль, связанная с переходом от фаталистически наследуемой социальной реальности традиционного типа к социальному конструированию реальности на основе «великого проекта». Замысел, лежащий в основе демократического проекта модерна, состоял в том, чтобы свести к минимуму роль наследуемых, стартовых условий, фатально предопределяющих судьбу личности в традиционном сословном обществе. Теперь же предполагалось, что люди, получившие современное образование, тем самым получают возможность перерешать свою судьбу на основе самых дерзновенных планов («каждый американский мальчик может стать президентом», «каждый советский мальчик — космонавтом или академиком»). Таким образом, новая система массового образования работала в духе мобильной вертикали — как определенный эскалатор истории, выносящий тех, кто на нем нахо-

* Кули Ч.Х. Человеческая природа и социальный порядок. М., 2000. С. 91-92.

дится, из «темного прошлого» в «светлое будущее». Во-вторых, единое образовательное пространство обладало мощной интегрирующей способностью по пространственной вертикали. Представители разных этносов, региональных и групповых субкультур, местных традиций, приобщаясь к единой, стандартизированной системе образования, становились единым большим народом — политической нацией. Иными словами, в рамках национального словаря система образования работала как механизм, бракующий сугубо местные, партикуляристские понятия, ставя в центр рационалистические универсалии модерна.

Что же проделывают деконструктивисты глобализма с этим важнейшим из наследий классического модерна? Прежде всего они подходят к системе просвещения с предрассудками утилитарной экономической «телесности». Знаменитые рыночные «секвестры» в первую очередь означают, что экономикоцентристско мыслящие прагматики разделяют известное из «пролетарской» истории предубеждение в отношении культурно-образовательной надстройки. Подобно приверженцам классовой политической пользы, находящим в классической образовательной системе «слишком много лишнего», адепты рыночной пользы также склонны освобождать образовательную систему от рафинированных общекультурных и теоретических «излишеств». Именно в таком направлении работают нынешние творцы образовательных «реформ» в России, ссылающиеся при этом на требования Болонского консенсуса и другие новшества глобализма. Наряду с этими редукционистскими процедурами, приспосабливающими образовательную систему к заказам и возможностям рынка, реформаторы пользуются и процедурами социальной сегрегации. Единое национальное образовательное пространство «постмодернистски» дробится на внешне неупорядоченную мозаику, в которой, однако, просматриваются некоторые «классовые смыслы». Образовательная система делится на две неравные подсистемы: платную, привилегированную, и бесплатную, становящуюся прибежищем изгойского большинства. Разный набор предметов, разная техническая оснащенность, разные социальные и профессиональные перспективы — все это не только раскалывает

нацию как коллективного субъекта, имеющего единую историческую судьбу, единые шансы по счетам престижной современности, но и лишает ее единого словаря.

Особую роль здесь играет феномен билингвизма. В системе образования, как и в целом в обществе, сегодня выделяются два языка: местный язык, остающийся самовыражением непривилегированного туземного большинства, и английский, как эзотерический язык глобализирующихся элит, представители которых все явственнее устремляются из деградирующего национального пространства в транснациональное — «господское». Растущая доля принимаемых решений предварительно, до того как будет представлена вниманию нации, обсуждается англоязычными экспертами, на основе англоязычных эталонов и с учетом «императивов глобализма». Так глобальное пространство властно вторгается в национальное, взрывая его изнутри.