Император Петр II Алексеевич

 

Петр I мечтал, чтобы его сын Алексей Петрович стал достойным продолжателем его преобразований. Однако царевич более охотно проводил время с монахами или в доме родственников по материнской линии Лопухиных, которых отец не любил за «старозаветность» и любовь сплетничать. «Дом моей жены, - говаривал царь, - это госпиталь уродов, ханжей и пустосвятов!» Все старания Петра дать сыну современное образование после пострижения матери Алексея Евдокии Федоровны в монахини наталкивались на его упорное сопротивление. Алексей Петрович сам так объяснял свою лень: «К отцу моему непослушания и что не хотел того делать, что ему угодно, причина та, что с младенчества несколько лет жил с мамою и с дворовыми девками, где ничему не обучился, кроме избных забав, а больше научился ханжить, к чему я от натуры склонен». Тогда Петр отправил его за границу, где по его настоянию состоялась свадьба Великого московского князя Алексея Петровича с принцессой Шарлоттой-Христиной-Софией Брауншвейг-Вольфенбюттельской. Германия произвела на царевича гнетущее впечатление - все вызывало в нем раздражение. Строгая и образованная жена вызывала у него откровенное отвращение. «Вот навязали мне жену-чертовку. Как к ней не приду, все сердится, не хочет со мной говорить». Шарлотте действительно трудно было общаться с мужем, потому что его интересы не простирались дальше дворцовых пересудов и вечных вздохов по «русской старине». И Алексей пустился во все тяжкие, связавшись с «дворовой девкой» Ефросиньей Ивановой и забросив семью сразу после рождения сына Петра.

Великий князь Петр Алексеевич в три года лишился сразу и рано умершей матери и старшей сестры Наталии, которую Екатерина сделала фрейлиной двора. Словно издеваясь над желанием Петра I иметь европейски образованных наследников, царевич Алексей приставил к нелюбимому сыну двух малограмотных, вечно пьяных «мамок» из Немецкой слободы, которые научить мальчика ничему полезному не могли. Чтобы меньше возиться с ребенком, они постоянно давали ему вина, чтобы тот больше спал. В их обществе он рано пристрастился и к курению, а его знания ограничивались базарными ценами и подробностями уличных драк. После казни сына Петр I обратил, наконец, внимание на сироту и распорядился «мамок» прогнать, а Меншикову приказал прислать внуку настоящих учителей. Будучи сам не большим любителем всякой «цифирной мудрости», Светлейший князь, вероятно, не слишком обременил себя поисками. В доме Петрова внука поселились горький пьяница дьяк Маврин, чтобы учить великого князя русской словесности и закону Божьему, и австриец Зейкинд - для преподавания немецкого и латыни. Оба «педагога» с удовольствием жили на царских харчах, уделяя занятиям время между послеобеденным сном и ужином. По общему убеждению рассчитывать на престол мальчику не приходилось: у Петра еще были живы сыновья от второго брака с Екатериной, да и отпрыск взбунтовавшегося против отца царевича по тогдашним поверьям имел «дурную кровь». В лучшем случае, великого князя ожидала женитьба на герцогине из какого-нибудь карликового немецкого государства. Там всему сам научиться, рассуждали учителя. Однажды державный дед приехал посмотреть, каковы успехи у внука, и пришел в неописуемый гнев - мальчик не мог толком объясниться на родном языке, а из иностранных языков в совершенстве владел только немецкими и татарскими ругательствами. Маврина и Зейкинда Петр I избил тростью и прогнал, а назначить новых в суете дел позабыл. Всеми брошенный, кроме кормилицы, Петр Алексеевич большую часть времени был предоставлен самому себе, и то и дело убегал к своим прежним нянькам или беспечно играл с детьми. Великий князь был хорош собой и грациозен от природы, и девушкам нравилось играть с ним в «горелки», водить хороводы и купаться. О том, кто он такой, ему напоминала приезжавшая в Святки и на Пасху сердобольная мачеха Екатерина да старшая сестра Наталия Алексеевна, умевшая и приласкать сироту, и дать ему добрый совет. Царь Петр словно позабыл о внуке.

Во время болезни Петра I к мальчику зачастил шестнадцатилетний красавец-камергер князь Иван Долгорукий. Он надолго увозил его к себе домой, где собиралась сановная столичная молодежь. Бывала там и Елизавета Петровна, обожавшая танцы и розыгрыши. Петру Алексеевичу здесь исподволь объясняли его «законные права» на российский престол и обещали тайное содействие, если он поможет избавить Россию от выскочки Меншикова. Петр с детской запальчивостью клялся сокрушить временщика. Блеск фамильного серебра, изысканные манеры присутствующих и роскошные наряды девушек ошеломляли его. В свою очаровательную и жизнерадостную сводную сестру Елизавету он просто влюбился. Возвратившись в свой пустой дом, он целые ночи писал горячие и неумелые стихи о том, что мечтает пройти с ней по жизни рука об руку. Но Елизавета оставляла без ответа письма брата, ничем не выделяя его из своих многочисленных блестящих кавалеров.

Избрание императрицей Екатерины I мало, что изменило в жизни великого князя, только балов и выездов на охоту стало больше. О государственных делах при дворе беседовать теперь считалось просто неприличным. Из этого танцевального круговорота Петра Алексеевича вырвал Меншиков, объявивший ему, что он должен готовиться к поприщу императора, преемника постоянно недомогавшей императрицы Екатерины I.

Великий князь Петр поселился в доме Меншикова. Его воспитателем был назначен барон Андрей Иванович Остерман, бывший строгим и взыскательным наставником. Большая часть занятий приходилась на древнюю историю и увлекательные беседы о свершениях его великого деда и его верных сотоварищей. Поначалу наследник престола засыпал счастливым, с мыслью о завтрашних уроках.

Но петербургская дворцовая жизнь быстро учила лицемерию. Меншикова Петр на приемах называл «батюшкой Александром Даниловичем», с его дочерью Марией, своей нареченной невестой, был приветлив и ровен, а заходивших изъявить почтение сенаторов и генералов успокаивал фразой, что мечтает повторить римского императора Веспасиана, от которого никто не уходил недовольным.

Венчавшись на царство 6 марта 1727 года, - Екатерина I была при смерти, - Петр II получил право издать первые два своих высочайших Манифеста, тщательно продуманных Меншиковым. Первым с крепостных крестьян списывались все недоимки, долги предшествующего царствования, а отправленным на каторжные работы за неуплату подушной подати даровалась свобода. Согласно второму манифесту тайным противникам Председателя Верховного Тайного Совета князьям Долгорукому и Трубецкому были вручены фельдмаршальские жезлы, а незадачливому строителю канала Ладога-Волга полковнику Буркхарду Миниху, кроме того, даровался титул графа. По возвращении в Петербург на новоселье в доме на Васильевском острове он торжественно объявил: «Сегодня я решил уничтожить фельдмаршала!» Возникла неловкая пауза, потому что кроме Меншикова этого чина не имел никто из присутствовавших вельмож. Тот, говорят, побледнел, подумав, что час его свержения настал. Но юный император тут же объявил, что возводит его в звание генералиссимуса и назначает главнокомандующим всеми вооруженными силами Российской империи.

Ровно через неделю положенного после смерти Екатерины I, даже не соблюдя положенного объявленного ею в завещании сорокадневного траура, была шумно отпразднована помолвка Петра II с Марией Меншиковой. Согласно желанию отца, она получала титул Ее Императорского Высочества и годовое содержание в 34 тысячи рублей. Юный император на этой процедуре олицетворял собой саму любезность, расточая знаки внимания будущему тестю и невесте. Генералиссимус использовал празднества как повод помириться с Долгоруким и Голицыным ценой нового удаления из Петербурга Ягужинского и Шафирова, которые, впрочем, всегда с неприязнью относились как к глуповатому монарху, так и к фавориту двора. Последовавшие заверения в вечной искренней дружбе со стороны бывших противников дали, неопытному дипломату Меншикову надежду, что его могущество отныне непоколебимо.

Внешне во взаимоотношениях между женихом и будущим тестем все выглядело благополучно. Но Петр II в душе ненавидел свою невесту, которая не блистала ни умом, ни внешностью, называя ее в письмах к сестре Наталии Алексеевне то «мраморной статуей», то «фарфоровой куклой». Его сердце безраздельно принадлежало привлекательной Елизавете Петровне. Ставший самым близким другом юного императора Иван Долгорукий обещал расстроить будущий брак и устроить свадьбу с Елизаветой. То, что это было невозможно по православным законам по причине близкого родства, влюбленному Петру Алексеевичу было невдомек. Свою неутоленную юношескую страсть он растрачивал в кутежах в компании сердечного друга. По словам архиепископа Феофана Прокоповича, князь Иван Долгорукий «окружаясь своими драгунами, часто по Москве, как изумленный, сиречь сумасшедший, скакал по ночам, вскакивал в чужие дома - гость досадный и страшный». С ним обычно безотлучно находился и юный император.

Однако после помолвки Меншиков заболел: у него обнаружились признаки туберкулеза. Могучий организм справился с болезнью, но через несколько недель отношение юного императора к Александру Даниловичу резко изменилось. Князь Дмитрий Голицын, возглавивший Верховный Тайный Совет во время отсутствия Председателя, на следующий день издал за подписью Петра II указ об освобождении из Шлиссельбурга инокини Елены - в миру бабушки императора Евдокии Федоровны Лопухиной - и отправки ее в Москву, куда Долгорукие и Голицын советовали перенести и столицу.

Под предлогом уничтожения Преображенского приказа князь Василий Лукич Долгорукий извлек из его залитых кровью хранилищ протоколы допросов царевича Алексея Петровича, подписанных членами Тайного суда Шафировым, Толстым и Ягужинским. Император был потрясен циничным отношением судей к искренним, по его мнению, признаниям покойного отца. Петр II прямо спросил Александра Даниловича: «Пошто, Светлейший, Толстого в дружбе держишь при себе, когда он был и есть главный виновник гибели отца? Заманил его сюда да дознавался до всего. С пристрастием на дыбе дознавался! Или ты с ним заодно был?» Над Меншиковым стали сгущаться тучи.

Меншиков не нашел ничего лучшего, кроме как потребовать от императора беспрекословного подчинения себе, верности невесте, как ревнивый тесть, и немедленного прекращения визитов к Елизавете. «Никогда никто не дрожал так от боязни даже перед умершим самодержавным императором Петром I, как приходится ныне дрожать перед Меншиковым», - писал саксонский посланник Лефорт. И на время юному императору пришлось уступить его требованиям. Хотя чувство меры у Александра Даниловича и без того ограничивались приличиями придворного политеса, страх потерять все то, что он с немалыми трудами достиг, заставило его преступить последнюю черту. Чтобы прекратить вечеринки у цесаревны, он грубо отбирал у нее деньги, посылаемые Петром II. Между ними произошло бурное объяснение, но злопамятный Александр Данилович продолжал делать ошибку за ошибкой, словно вознамерившись унизить бессильных детей Романовых и продемонстрировать им свое могущество.

Осенью 1727 года он в день рождения Елизаветы Петровны нарочно устроил торжественное освящение часовни в своем ораниенбаумском поместье с последующим грандиозным банкетом, куда был приглашен весь петербургский свет. Из именитых гостей к Елизавете приехали только Петр II с сестрой, чтобы выказать возмущение тем, что дочери Великого Петра отказано в подобающих поздравлениях из-за каприза «выскочки» Меншикова. Этого оскорбления ни император, ни цесаревна, ни Наталия Алексеевна уже снести не могли. Движимые желанием отомстить, они объединились против него, избрав своим наперсником опытного в дворцовых интригах и заговорах Остермана.

Император немедленно переехал в Петергоф, а 7 сентября гвардии майор князь Салтыков по приказу императора заключил Председателя Верховного Тайного Совета под домашний арест. Увидев караул у своих дверей, несгибаемый Меншиков впервые в жизни упал в обморок. Он попытался вымолить прощение у Петра напоминанием о своих прежних заслугах перед Отечеством, но ответа на письма не получил. Елизавета же холодно выслушала его сбивчивую речь, в которой он жаловался на неблагодарность императора, и даже грозил отъездом в украинское войско, гетманом которого он был назначен еще Петром I, и направила его к Остерману. Меншиков при встрече упрекнул графа Андрея Ивановича ни мало, ни много в том, что «тот тайно воспитал Петра II в лютеранской вере, за что заслуживает смертной казни!». Остерман лишь рассмеялся этой глупости и ответил, что Меншикова самого скорее казнят колесованием по обвинению в изготовлении фальшивых денег и казнокрадстве. Генералиссимус был сломлен, вспомнив, что еще Петр Великий распорядился, чтобы генерал-прокурор Правительствующего Сената Ягужинский начал расследование финансовых махинаций «верного соратника». Спасли тогда Меншикова скоропостижная смерть императора, и именной указ императрицы Екатерины I, прекратившую «розыск».

Спустя два дня был обнародован высочайший указ о лишении Меншикова всех чинов, должностей и орденов и ссылке его с семейством в личное поместье Ранненбург без права переписки. Пока вереница карет со скарбом двигалась в сторону Рязани, курьеры приносили низвергнутому генералиссимусу новые распоряжения, одно суровее другого, пока в начале ноября не последовал заключительный удар. Меншиков лишался дворянства и состояния и пожизненно поселялся под полицейским надзором в далеком сибирском городке Березове в месте впадения реки Сосвы в Обь. Окрестным жителям крестьянам, посадским людям и казакам под страхом каторги запрещалось наниматься на службу к государственным «секретным» ссыльным и оказывать им какую-либо помощь, вплоть до заготовки дров.

Последние месяцы жизни этого одаренного человека, которому удавалось все, чем бы он ни занимался от военного дела до воровства миллионов казенных денег, - были прожиты под знаком покаяния. Блестящий сановник взял в руки топор и пилу, и сам построил себе крепкий дом с часовней на берегу реки Сосвы. По преданию, предчувствуя скорую смерть, он вырубил в вечной мерзлоте себе и тяжело больной чахоткой дочери Марии могилы, и ушел из жизни первым в ноябре 1729 года. Несчастная невеста императорская легла с ним рядом через месяц. Но следующей весной паводок вырвал кусок берега с захоронениями, и оба гроба, лишенные земного пристанища, бушующая вода унесла в Ледовитый океан...

Устранив Меншикова, Петр II словно потерял цель жизни. Заседания Верховного Тайного Совета совсем прекратились: адмирал Апраксин к этому времени умер, фельдмаршал Михаил Голицын тяжело болел от ран, канцлер Головкин страдал подагрою и не вставал с постели, а Остерман постоянно сказывался больным. Пока шла скрытая, а позже явная борьба с всесильным временщиком, император был целеустремленным и решительным. Раньше на уроках истории он представлял себя Брутом, готовившим убийство тирана Цезаря, который воображался Меншиковым в римской тоге. Теперь занятия совсем не волновали императора, а примеры из римской жизни навевали скуку. С Елизаветой произошла ссора, причиной которой стал чересчур смелый танец с Иваном Долгоруким на придворном балу. «Лучший друг» почел за благо на время избегать частых встреч со вспыльчивым Петром Алексеевичем, а Елизавета отправилась в вынужденное паломничество по северным монастырям в сопровождении очередного поклонника, молодого князя Бутурлина. Некоторое время хлопоты переезда в Москву отвлекали его от тягостных мыслей. И охота стала не в радость, хотя подобного размаха травли медведей и волков подмосковные леса не знали со времен Алексея Михайловича Тишайшего.

Если Екатерина I превратила русских дворян в участников огромного непрекращающегося бала, то Петру II удалось сделать их главным занятием псовую охоту. Только в течение 1729 года император, помирившийся с Иваном Долгоруким, согласно документам провел на охоте 243 дня! На царской псарне одновременно содержалось 960 породистых охотничьих собак и волкодавов, с которыми страдающий от недостатка искреннего человеческого общения император часто проводил и дни, и ночи.

В довершение всего тяжело заболела любимая сестра Наталия. Петр II долго не находил себе места от одиночества, пока не познакомился с бойкой княжной Екатериной Алексеевной Долгорукой, которая мечтала надеть на палец обручальное порфироносное кольцо и ради этого шла на все. Девушка воспитывалась в Варшаве, где научилась куртуазным хитростям, и, несмотря на то, что была старше царственного поклонника на четыре года, великолепно разыгрывала провинциальную простушку, которая ловит каждое его слово и восхищается им. С ней он стал проводить все свободное время, оставив государственные дела на Остермана. Отец Екатерины, недалекий, но опытный отставной дипломат, Алексей Григорьевич умел расположить любого собеседника, всегда находя нужный тон и тему беседы. При дворе уже открыто говорили, что Долгорукие «навели порчу» на императора.

Международное положение Российской империи в это время осложнилось: Швеция, Пруссия и Оттоманская империя открыто демонстрировали свою готовность объявить войну, а прежде непобедимый русский флот, на содержание которого не выделялось денег, гнил на берегах Невы. Скончалась Анна Петровна, и Шлезвиг-гольштейнские дипломаты стали обивать пороги министерских канцелярий в Стокгольме и Копенгагене. Только смерть сестры Наталии Алексеевны заставила императора приехать в Петербург на панихиду. Но и тут он отказался подписать подготовленные Остерманом необходимые указы, пусто и отрешенно посмотрев на вице-канцлера, и сразу уехал в Москву. Даже организация военных маневров вблизи столицы, которые предполагалось закончить охотой, не привлекла внимания Петра II - император просто не поехал к войскам, объяснив это нелюбовью к армейской муштре.

Новый Президент Военной коллегии граф Христофор Антонович Миних (до принятия православия – Бургхард Кристоф Миних) не настаивал на вмешательстве Петра II в проблемы реорганизации армии, поскольку был увлечен проведением военной реформы. Удачными ее принципы признать трудно, хотя, казалось бы, он учел с немецкой аккуратностью все несовершенства петровских преобразований в военной области.

Миних в целях экономии бюджета стремился к «самоокупаемости» армии. Солдаты изучали хозяйственные специальности: столярное, портняжное, кожевенное, строительное и другие хозяйственные ремесла. Уход солдат на вольные работы, преимущественно полевые, особенно часто наблюдался в провинциях: солдатские артели большую часть года проводили в провинциях у окрестных помещиков, в обязанность которых входило питание рядовых. Многие солдаты занимались отхожими промыслами, деньги от которых сдавались в полковую кассу. Это наносило ущерб военной подготовке военнослужащих. Так, в трех полках московского гарнизона числилось 6 500 человек, но в итоге на квартирах оставалось всего 700 рядовых, в основном престарелых и нестроевых солдат. Рекрутские наборы проводились не по артикулу, а по согласованию с помещиками, и не превышали 2-3 крепостных в год.

Было увеличено количество артиллерии и, естественно, обозов. В начале тридцатых годов на 60 000 солдат и офицеров полагалось 646 орудий, или по 11 пушек на тысячу солдат. В то время в западноевропейских армиях нормой считались 3 орудия на пехотный полк. На пехотный полк полагалось 152 повозки, то есть на армию – около 30 тысяч телег! Австрийский военный агент капитан Парадиз позже писал: «Русские пренебрегают порядочным походом и затрудняют себя огромным и лишним обозом – майоры имеют до 30 телег, кроме заводных лошадей.… Есть такие гвардейские сержанты, у которых было по 16 возов. Неслыханно большой обоз делает эту знаменитую армию неподвижною. Русская армия употребляют более 30 часов на такой переход, на который любая другая армия употребляет 4 часа.… При моем отъезде из армии там было более 10 000 больных: их перевозили на телегах, как попало, складывая по четыре, по пять человек на такую повозку, где может лечь едва двое. Уход за больными не велик; нет искусных хирургов. Всякий ученик, приезжающий сюда, тотчас определялся полковым лекарем. Кавалерия настолько отягчена оружием и кладью, что ее за драгун почитать нельзя». Такая громоздкая армия казалось неопасной для Франции, Пруссии, Австрии и Оттоманской империи, и являла собой свидетельство серьезного кризиса военного искусства в России после смерти Петра Великого.

Постепенно Петр II стал охладевать и к княжне Екатерине и начал в присутствии придворных обращаться с ней грубо. Говорили, что поводом послужили слухи о том, что девушка неверна ему. Долгорукие забили тревогу, 30 ноября 1729 года в Лефортовском дворце состоялось обручение Петра Алексеевича и Екатерины Долгорукой. Император был мрачен - ему недавно сообщили об ужасных обстоятельствах смерти Меншикова, а в толпе гостей он видел только огромные полные слез глаза милой Елизаветы, которой уже полгода отказывалось в праве присутствовать на охоте и балах и получать достойное цесаревны денежное содержание. Как бы то ни было, когда дочь Петра Великого подошла поцеловать руку Долгорукой, император непроизвольно оттолкнул ее от губ Елизаветы. В зале послышался ропот. Это было плохой приметой и означало, что свадьбе не бывать. Однако Петр II сразу нашел в себе силы с любезным видом огласить указ, по которому все Долгорукие получили высшие должности при императоре, а свадьба назначалась на 19 января 1730 года. На ужине и балу царило принужденное веселье, и вскоре большинство гостей, сославшись на дела, разъехалось.

Меланхолия императора, кроме угрызений совести за судьбы Меншикова и Елизаветы, особенно усилилась после тайной встречи с Остерманом. Вице-канцлер, предчувствуя неизбежные перемены с приходом к власти хитрых и деспотичных Долгоруких, сказался простуженным петербургскими ветрами и приехал на Рождество в Москву. В действительности, он надеялся отговорить Петра от бракосочетания. Говорил больше Андрей Иванович, заглушая тихие рыдания сидевшей рядом Елизаветы. Император внимательно их слушал, только иногда задавая вопросы о конкретных фактах взяточничества и казнокрадства своих новых родственников. Можно лишь гадать, что он имел в виду, говоря на прощание Остерману, что «я скоро найду средство порвать мои цепи».

С начала декабря император под предлогом недомогания отказывался видеться с невестой и Долгорукими. Вероятно, он понял, что один прямодушный Меншиков был меньшим злом для него и России, чем вся его будущая родня.

6 января 1730 года в крещенский праздник Водосвятия, который традиционно проводился на Яузе, где император пил ледяную воду из общей серебряной кружки вместе с москвичами, чем привел их в неописуемый восторг и смутил Долгоруких. Потом Петр II неожиданно появился на параде московских полков, принимая его вместе с Минихом и Остерманом, несмотря на мороз. Возвращался он в толпе придворных невесты, следуя позади ее саней. Что замышлял угрюмый подросток, обманутый в лучших чувствах коварными Долгорукими, почему не сел в карету своей невесты Екатерины, так и остается загадкой.

Дома у него начался жар. Врачи констатировали черную оспу и стали ожидать кризиса, рассчитывая, что молодой организм императора сам справится с болезнью.

Это всерьез обеспокоило Долгоруких. Недавно назначенный командиром, - до совершеннолетия императора Петра II, - Преображенским гвардейским полком князь Василий Владимирович Долгорукий категорически отказался от идеи привести солдат к Сенату, чтобы возвести на престол свою племянницу в случае смерти Петра II. Тогда князь Василий Лукич зачитал ему меморандум датского посланника фон Вестфалена: «Слух носится, что Его Величество весьма болен, и ежели наследство империи Российской будет передано цесаревне Елизавете, то Датскому королевскому двору с Россиею дружбы не иметь, а понеже Его Величества обрученная невеста фамилии Вашей, то и нужно удержать престол за нею, так же как после кончины Петра Великого две знатные персоны, а именно Меншиков и Толстой [5], государыню императрицу удержали, что и вам по Вашей знатной фамилии учинить можно и что вы больше силы и славы имеете». Князя Василия Владимировича это не убедило: он искренне опасался возмущения гвардейских полков.

Ивану Долгорукому пришлось решиться на крайнюю меру - на всякий случай подделать почерк императора на подложном завещании. В свое время он развлекал Петра копированием на его глазах его почерка, для обоюдной забавы отсылая такие «распоряжения императора» во дворец с приказом прислать денег, и деньги привозили. Сфабрикованная «последняя воля императора Петра II» предусматривала передачу власти будто бы беременной от него невесте. Трудность заключалась в том, что подпись больного должен был заверить духовник царя или доверенное лицо, которым был объявлен Остерман. Но граф Андрей Иванович в течение всей болезни не отходил от постели Петра, не давая Долгоруким ни единого шанса оказаться наедине с императором. Двери в покои, ставшие больничной палатой, охраняли офицеры Преображенского и Семеновского гвардейских полков, имевшие приказ никого не пускать туда, чтобы не допустить распространения болезни.

В час ночи 19 января Петр II пришел в себя и попросил: «Заложите лошадей. Я поеду к сестре Наталии». Это были его последние слова. Императора не стало за несколько часов до намеченной свадьбы, когда невеста примеряла свадебное платье.

Иван Долгорукий, стоявший у дверей, услышав от Остермана скорбное известие, выхватил шпагу и закричал: «Да здравствует императрица Екатерина Вторая Алексеевна», но был немедленно схвачен и отправлен под домашний арест. Екатерина Долгорукая за то, что, прощаясь с покойным женихом, вдруг вскочила с безумными глазами, подняла правую руку, где сверкал именной его перстень, и объявила: «Петр Алексеевич только что нарек меня императрицей!», была заключена в тюрьму, чтобы отправиться оттуда в пожизненную ссылку. Она скоро разделила судьбу первой невесты юного императора Марии Меншиковой, упокоившись в сибирской земле.

Сумасбродное и трагическое царствование внука Петра Великого закончилось династической пустотой, потому что здание новой России оказалось недостроенным основателем, и выпущенные реформами силы разбуженного от полудремы русского дворянства без строгого поводыря еще не могли найти себе иного применения, кроме борьбы друг с другом за место у престола. Понадобился тяжелый урок «бироновщины», научивший его держаться подальше от державного скипетра и не пытаться править Отечеством при помощи слабых женщин и детей, а честно служить ему.

 

Императрица Анна Иоанновна

 

После неожиданной смерти императора Петра II 19 января 1730 года Верховный Тайный Совет спешно собрался, чтобы решить вопрос о том, кому предложить оставшуюся вакантной шапку Мономаха. Князь Дмитрий Михайлович Голицын начал с того, что опротестовал завещание Екатерины I, назначавшее в случае бездетности императора наследницами своих дочерей как потерявшее силу: Анна Петровна умерла годом раньше, а от Елизаветы, настрадавшейся от интриг «верховников» в прежнее царствование, им ничего хорошего ожидать не приходилось. Члены Верховного Тайного Совета быстро пришли к общему мнению, что ей необходимо окончательно отказать в династических правах по причине того, что она незаконнорожденная, то есть появилась на свет до официальной регистрации брака между Петром I и Екатериной. Тогда Василий Долгорукий огласил подделанное его племянником завещание Петра II, по которому императрицей провозглашалась его невеста Екатерина Долгорукая. Остерман в ответ заявил, что это - фальшивка. Оба завещания были сожжены тут же в камине зала Совета.

Существовал еще младенец Петр Федорович, сын Анны Петровны и герцога Голштинского Карла-Фредерика. Кандидатуру последнего даже всерьез не обсуждали, потому что на регентство до его совершеннолетия могла претендовать и его тетя великая княгиня Елизавета Петровна или, хуже того - его отец «голоштанный» герцог Шлезвиг-гольштейнский, которого после опалы Меншикова Долгорукие попросту выпроводили из Москвы на родину.

Голицын и Долгорукие, составлявшие после ссылки Меншикова большинство Верховного Тайного Совета, фактически управляли Россией при Петре II и хотели сохранить свое привилегированное положение. Остерман избегал присутствовать на его заседаниях под предлогом нескончаемых заболеваний. «Верховникам» нужен был слабый и безвольный монарх, которым они могли бы помыкать в своих интересах. Наиболее приемлемой престолонаследницей им представлялась вдовствующая герцогиня Курляндская Анна Иоанновна, дочь соправителя до 1696 года и сводного брата Петра I Ивана V Алексеевича. Старшая племянница Екатерина Иоанновна была замужем за герцогом Мекленбургским и по традиции русского православия «как мужняя жена» династическими правами не обладала, хотя впоследствии большую часть времени «гостила» у сестры Анны в Москве.

В свое время немалых усилий и денег стоило Петру I выдать эту рябую и высокую двух с половиной аршин роста нескладную и малограмотную девицу замуж за юного герцога провинциальной Курляндии Фридриха-Вильгельма. Испанский посол, присутствовавший на брачной церемонии, так описал внешность невесты: «Царевна Анна очень высока ростом и смугла. У нее красивые глаза, прелестные руки и величественная фигура. Она очень полна, но не отяжелела. Нельзя сказать, что она красива, но, вообще, приятна». По воспоминаниям Наталии Долгорукой Анна была такого роста, что на целую голову оказывалась выше любого гренадера, а голос имела низкий и хриплый.

Но сразу после свадебного пира ее муж умер от сердечного приступа. И Анна, казалось, была обречена жить в продуваемом сквозняками митавском замке, из-за скудости казны и скупости представленного к ней гофмейстером двора графа Петра Михайловича Бестужева-Рюмина вынужденная сократить штат прислуги. Император был так озабочен ее скукой, что распорядился о месячной норме отпуска вин для племянницы: «Роспись, каких водок надлежит быть ко двору Ее высочества государыни царевны и герцогини Курляндской Анны Ивановны - аглицкой одно ведро, лимонной одно ведро, анисовой одно ведро, простого вина пять ведер; из гданьских водок: цитроновой, померанцевой, персиковой, коричневой - по одному ведру каждой».

Нечесаная, неумытая, нередко пьяная она часто целыми днями возлежала на медвежьих шкурах в ночной рубахе и слушала в пересказе гувернантки - саксонки Амалии немецкие легенды и сказки, представляя себя то Брунегильдой, то валькирией, то Белоснежкой, за которой вскоре явится прекрасный принц и страстным поцелуем превратит в королеву. Ночами, закутавшись в шаль, бродила она по темным коридорам, грезя о встрече с «другом сердешным».

А Бестужев-Рюмин, которому надоели вечные жалобы Анны, совершил однажды поистине роковую ошибку, поручив должность дворецкого по совместительству старшему конюху «без конюшни» Эрнсту Бюрену. Курляндия, издавна славившаяся разведением и продажей породистых лошадей, после Северной войны лишилась своего главного богатства и источника доходов: сначала Карл XII, а потом Меншиков реквизировали всех коней для нужд армии. Покойный супруг Анны Иоанновны мечтал возродить свои конные заводы и продолжал держать Бюрена как прекрасного специалиста в своем штате. Этим частично объясняется поступок гофмейстера - он рассчитывал, что и Меншиков как владелец крупнейших в России конных заводов заинтересуется Бюреном, когда его положение при дворе окончательно утвердится. Но двадцатилетний потомственный конюх, ставший обер-камергером при Курляндском дворе, так понравился тоскующей вдове, что она добилась получения для любовника инвеституры герцога. Правда, это полностью опустошило и без того скудную казну Курляндии, а Анне пришлось взять займы в Лондонском и Стокгольмском банках. Дело в том, что во Франции существовал род обедневших герцогов де Биронов, которые за значительное вознаграждение согласились вписать бывшего конюха в свое генеалогическое древо в качестве внучатого племянника. Депутаты курляндского сейма, ознакомившись с представленными документами, утвердили этот титул. После этого герцога Курляндского признал король Речи Посполитой Август II и разрешил ввести в его герб золотую букву «А» под двуглавым орлом. Так в Митаве и российской истории появился герцог Эрнст-Иоганн де Бирон.

Узнав об этом от своих осведомителей в Париже, Петр I строго выговорил Бестужеву-Рюмину: «Слышу, что при дворе моей племянницы люди не все потребные, и есть такие, от коих только стыд один. А посему накрепко тебе приказываем, чтобы сей двор в добром смотрении и порядке имел. Людей непотребных отпусти и впредь не принимай. Иных наказывай, понеже неисправление взыщется с тебя». Тогда Анна спешно женила новоявленного герцога на рябой дворовой девке Бенигне и подарила им небольшое имение. В Петербурге это было воспринято как завершение «курляндского романа», хотя отношения между Бироном и Анной, наоборот, стали более тесными. Кончина Петра не позволила решить вопрос о новом браке племянницы, а Екатерине I было недосуг.

Теперь в Петербург фельдъегеря привозили из Курляндии лицемерные письма с расплывающимися от роняемых на бумагу слез буквами письма почти одинакового содержания: «Драгоценная тетушка-государыня, с превеликой печалью Вашей милости сообщаю, что ничего у меня нет, и ежели к чему случай позовет, а я не имею ни нарочитых алмазов, ни кружев, ни платья нарочитого, а деревенскими доходами насилу могу дом и стол свой содержать. А я, свет мой, кладусь полностью на Вашу волю. Государыня моя, тетушка, доведи мое супружеское дело до конца и содержи меня в своей неотменной милости, ибо опричь тебя не имею я на свете радости в моих тяжких печалях, и ты пожалей меня. При сем племянница Ваша Анна кланяюсь». Зная, что императрица неграмотна и все письма ей читает Остерман в присутствии Меншикова, тоскующая вдовица одновременно слала послания и фавориту двора, всегда заканчивающиеся словами «Себя же повергаю в Вашу Высокую милость и представительство за меня, сирую, в чем несумненную надежду имею на Вашу покорнейшую милость и пребываю с достойным решпектом (уважением - А.Г.) Вашей милости верная и к услугам всегда должная Анна». И хотя российская казна из-за непрерывных балов, маскарадов и парадов стремительно пустела, Меншиков всегда находил немного денег для того, чтобы курляндская герцогиня не просилась в столицу, чтобы не пугать своим видом именитых гостей на не прекращающих приемах в Санкт-Петербурге.

Запутавшись в долгах, Анна Иоанновна стала экономить на всем - от нарядов до постельного белья - и, казалось, ничем, кроме Бирона и денег, не интересовалась. Поэтому когда Голицын предложил ее кандидатуру, его поддержали возгласами «так, так! нечего больше рассуждать, мы выбираем Анну».

На том же заседании Дмитрий Михайлович Голицын, страстный поклонник шведской государственно-политической системы, потребовал от Остермана сформулировать 12 условий - «кондиций», которые Анна должна была подписать прежде, чем ей передадут престол. Согласно им императрица должна была управлять Россией совместно с Верховным Тайным Советом: без согласия «верховников» нельзя было объявлять войны и подписывать мирных договоров, лишать дворян жизни и имущества без суда, передать им командование гвардией, не выходить замуж и не назначать наследника престола. В случае неисполнения кондиций Анна Иоанновна могла быть даже лишена короны.

Генерал Леонтьев отвез «кондиции» в Митаву, где Анна беспрекословно их подписала. Уже 15 февраля 1730 года она прибыла в огромной кованой серебряной карете в Москву, куда на коронацию съехались все видные чины Российской империи. Но настроения в среде дворянства не совпадали с целями «верховников». Видный дипломат петровских времен, а теперь казанский генерал-губернатор Артемий Петрович Волынский писал историку Татищеву: «Боже сохрани, чтобы вместо одного самодержца не сделалось де<