Надо сказать, что избегание, как форма защиты, может быть обнаружена у всех младенцев, включая нормальных.

 

Но при более близком рассмотрении поведения мы увидим, что избегание матери очень избирательно. Младенец может, например, не избегать отца или даже незнакомца. Если системы сигнализирования /контактирования/ доступны для обмена с кем-нибудь из окружения, но не направлены как социальные сигналы матери, избегание избирательно.

 

Иллюстрация ребенка З-х месяцев. Его родители- подростки. Его мать находится или в состояни депресии, или переживает гнев и ярость. Ее голос, когда она сердится, проникающий и пронзительный. Или в депресии, или в гневе, мама - избегала своего младенца в любых доступных наблюдению обстоятельствах. Ее саму покидали родители, она знала грубость и жестокость из своего детства. Она боится опасных импульсов, которые иногда одолевают ее. Во время первых сессий дома стало понятно, почему она избегает ребенка - она боится убить его.

Ребенок тоже избегает мать. В 3 месяца, когда ребенок ищет глаза матери, улыбается и вокализует в ответ на ее лицо и голос, мальчик никогда не смотрел на нее, не улыбался, не издавал звуков для нее. Даже в дистрессе он не поворачивался к матери. В присутствии же отца мы наблюдали обмен пристальными взглядами, улыбку и вокализации от удовольствия. Терапевты, которые работали с семьей, могли вызвать у ребенка ответный взгляд и умеренную улыбку.

Избегание ассоциируется с болью и страхом. Оценивая видеофильм, мы наблюдали картину, повторяющуюся и у других детей данной подгруппы в возрасте 3,5,7 или 16 месяцев.

Вот, что мы увидели; Ребенок оглядывает комнату. Его глаза коротко останавливаются на наблюдателе, на операторе, на предметах комнаты. Оглядывая, он проходит над лицом матери без следа на его лице, который говорил бы о регистрации. В ситуации, где обмена взглядом или жестом почти невозможно избежать /находясь в поле зрения или на коротком расстоянии от лица ребенка/ - мы видим те же паттерны снова и снова. Это происходит так, будто восприятие избирательно отделяет изображение матери от других изображений зрительного обзора. Когда мать говорит, поведение не меняется. Если она находится вне поля зрения ребенка и говорит с ним или зовет его, у ребенка не наблюдается автоматического поворота головы в направлении ее голоса, не проявляется оживления или признаков внимания.

Кажется, что в биологической последовательности, в которой сенсомоторная система организована и активизирована вокруг матери, как фигуры, удовлетворяющей потребности, воспринимаемый образ матери для описанных младенцев является негативным стимулом. Это также защита, которая сама по себе может принадлежать к биологическому репертуару и активизироваться для отражений болезненного аффекта. Когда визуальная и слуховая регистрация данного объекта закрыта, ассоциирующийся аффективный опыт остается бездействующим и не вызывается восприятием.

Но избегание, которое защищает от внешних опасностей, не может защитить от настойчивых соматических потребностей.

Голод, одиночество, внезапный шум или стимулы, которые даже невозможно выделить, могут запустить состояние беспомощности и дезорганизации у этих младенцев, сопровождающееся криками и ударами - бешенство, приводящее в конечном итоге к истощению. Это, так сказать, крик в пустыне, начинающийся с того момента, как ребенку не предлагается комфорт и ничего из того, что ребенок ищет сам. В этой крайней ситуации мы наблюдаем младенцев, которые никогда не поворачиваются к своим матерям.

Можно предположить, что описываемые младенцы переживают дистресс в таких размерах, что боль достигает непереноси­мости. Иногда родители говорили, что детские крики внезапно могут прекратиться после определенного интервала, что, по их мнению, означает, что ребенок придуривается. Конечно, это не так. Поведение подсказывает, что в границах непереносимости существует механизм, который сглаживает и вычеркивает опыт нестерпимой боли.

Не существует защит против переживания состояний крайне необходимых потребностей. Но тот же бьющийся в беспомощности младенец под сильным внутренним дистрессом находит защиту, которая поддерживает его перед лицом объективной опасности большую часть его бодрствования. Одна из этих защит - избегание матери. Избегание принадлежит к психологической системе и имеет когнитивные с оставляющие. "Избегать" означает, что младенец ассоциирует фигуру матери с угрозой его функционированию. Важно, что эта ранняя защита также служит отражению болезненного аффекта.

Практически все примеры из книги К.Ильячефф принадлежат, или включают элементы этой первичной формы защиты.

«Оливье, который не хочет дышать». Роды были в машине скорой помощи. Через несколько дней он уже был не дома, а в яслях. Мать видела его только в момент появления на свет, она не выносила плач чужих младенцев. При встрече с аналитиком – полное молчание, ни какого контакта. Соматический ответ на утрату матери – бронхит, кожное раздражение. Аналитик «возвращает» положительный образ матери ребенку, и кожа очищается, но дыхание тяжелое. Снова аналитическая интервенция (поглаживание пупка и рассказ об истории рождения), символизация материнского образа (она в сердце), а не фиксация на травме рождения.

Этот пример еще любопытен тем, что лишний раз демонстрирует первичную функцию кожи младенца и его первичных объектов в отношении наиболее примитивного связывания вместе частей личности, еще недифференцированных от частей тела. Ее можно успешно исследовать в психоанализе в свете проблем зависимости и сепарации в переносе.

В наиболее примитивной форме части личности должны удерживаться вместе способом, переживаемым пассивно, при помощи кожи, выполняющей функцию границы. Но эта внутренняя функция контейнирования (содержания) частей Я изначально зависит от интроекции внешнего объекта, который переживается, как способный выполнить эту функцию. Позднее идентификация с этой функцией объекта сменяет неинтегрированное состояние и дает начало фантазии о внутреннем и внешнем пространствах. Только тогда закладывается основа для операций примитивного расщепления и идеализации себя и объекта, как это описано у Мелани Кляйн. Пока контейнирующая функция не будет интроецирована, не может возникнуть концепция пространства внутри себя. Следовательно, интроекция - то есть конструирование объекта во внутреннем пространстве - нарушается. В ее отсутствие обязательно будет функционировать проективная идентификация, и будут иметь место соответствующие замешательства, связанные с идентичностью. Теперь можно понять, что стадия первичного расщепления и идеализации себя и объекта основывается на этом раннем процессе контейнирования себя и объекта их соответствующими "кожами", как пишет Эстер Бик в своей статье «Переживание кожи в ранних объектных отношениях». Флуктуации в этом первичном состоянии демонстрируют дезинтеграцию, как пассивное переживание тотальной беспомощности и, в тоже время, интенцию к неистовому поиску объекта - света, голоса, запаха, другого ощущаемого предмета, который может удержать внимание и впоследствии быть пережитым, хотя бы кратковременно, как удерживающим вместе части личности. Оптимальный объект - сосок во рту вместе с держащей, говорящей и знакомо пахнущей матерью - этот контейнирующий объект конкретно переживается как кожа. Неправильное развитие этой функции первичной кожи может быть следствием неадекватности действительного объекта или фантазийных атак на него, препятствующих интроекции. Нарушение функции первичной кожи может привести к формированию "второй кожи", посредством которой зависимость от объекта замещается псевдонезависимостью, неподходящим использованием определенных психических функций или, возможно, врожденных талантов для создания замены этой функции кожного контейнера. Как в примере с Оливье.

Борьба.

 

В однолетнем наблюдении за незрелой молодой матерью и ее первым ребенком можно было видеть постепенное развитие функции "кожи-контейнера" до двенадцати недельного возраста младенца. По мере того как переносимость матерью близости к ребенку увеличивалась, ее потребность возбуждать младенца для проявлений витальности снижалась. Можно было наблюдать последующее сокращение [количества и интенсивности] неинтегрированных состояний. Последние характеризовались дрожью, чиханьем и дезорганизованными движениями. Затем они переехали в новый, еще не оборудованный дом. Это сильно повлияло на материнскую способность к холдингу и привело к ее отчуждению от младенца. Она начала кормить дочь, глядя в телевизор, или ночью, в темноте, не беря ребенка в руки. Это привело к росту соматических нарушений у девочки и увеличению [количества и интенсивности] неинтегрированных состояний. Положение ухудшила болезнь отца, и мать вынуждена была искать возможности выхода на работу. Она начала подталкивать ребенка к псевдонезависимости, активизируя ее днем и наотрез отказываясь реагировать на плач ребенка ночью. Мать теперь вернулась к бывшей ранее тенденции провоцировать у ребенка агрессивные выпады, которыми восхищалась. Результат - гиперактивная и агрессивная девочка шести с половиной месяцев, которую мать называла "боксером" за привычку ударять людей по лицу. Мы можем увидеть здесь формирование мышечного типа самоконтейнирования - "второй кожи" вместо истинного "кожного контейнера".

Детей, с поведением, подобным как у Алисы родители описывают по-разному: "маленькие монстры", или "святые мучители", или "упрямцы", "избалованные" и очень часто дети носили клеймо "гиперактивных".

Долгое время клиницисты рассматривали таких детей, как продукт несостоятельной дисциплины. Рекомендовавшимся лечением было - "твердость", "дисциплина", "дайте ему знать, кто командует". Вероятно, многие из этих детей действительно продукты вялой дисциплины, но дети, которых описывает Сельма Фрайберг, должны быть отделены от "избалованных". Эти тоддлеры были, в каждом случае, и "маленькими монстрами" днем, и детьми, испытывающими ужас ночью, которые просыпались в острой тревоге и не могли успокоиться и вернуться ко сну.

Тринадцатимесячный Жозуа проиллюстрировал своим поведением многое. Он упрямый, отрицающий и провоцирующий со своей мамой, и бьет ее со всей своей силой, когда она требовательна. Когда борьба ослабевает перед более сильным оппонентом, Жозуа испытывает вспышку гнева. (Мой пример пациента В. 20-ти лет, случаи в институте и в школе с преподавателями). Жозуа валится на пол, визжит и колотится, слезы льются рекой. Ни мама, ни терапевт не могут его "достать". Он полностью отключен. Терапевту потребовалось около 10 минут, чтобы извлечь его из этого состояния. Он был изможденный, трясущийся, с одышкой и в испарине.

Это пример поведения, которое может быть названо разрушительным, состоянием дезинтеграции. В тоже время, родители Жозуа сообщили, что он бодрствует часами ночью. Он просыпается в ужасе или с плачем. Где же тревога в его поведении днем? Она присутствует, но кажется такой быстрой и неглубокой, что только опытный наблюдатель сможет увидеть ее. Перед каждым эпизодом борьбы с матерью можно заметить выражение страха на его лице, длящееся только один момент. Затем следы страха исчезают с его лица, он начинает драться, и когда ослабевает драка, наступает вспышка гнева и состояние дезинтеграции.

Не следует думать об этой "борьбе", как о защите Эго. Борьба, как защитный механизм располагается в нашей теории защит главным образом тогда, когда становится сложной и составляющей зашитой Эго, как в "идентификации с агрессором". Но в период до формирования Эго защиты происходят, в большой степени, из биологического репертуара. Кажется, что Жозуа бил свою маму не только по причине террора; он борется против опасности беспомощности и расторможения собственных чувств, которые сопровождают переживание крайней опасности. Сами состояния дезинтеграции у Жозуа вызывают переживание крайней опасности в них самих.

В каждом таком случае следует помогать родителям распознать, что именно тревога запускает монстроподобное поведение и вспышки гнева, и когда мы можем справиться с тревогой, как тревогой, патологическое поведение пропадает.

 

Трансформация аффекта.

 

Билли был направлен с диагнозом задержки роста. В это время он избегал свою мать, был голодающим одиноким младенцем, ребенком депрессивной 17-ти летней мамы. За время нашей работы с Билли / от его 5 до 9 мес./ произошло немало позитивных изменений: ребенок набрал вес и начал демонстрировать новые предпочтительные формы поведения по отношению к матери.

Описание одного из видеофильмов: Билли 9 мес., мама держит его на руках и кормит из бутылочки. Он выглядит довольным, мама смотрит на него с нежностью. Ребенок проявляет меньше черт избегания, чем мы наблюдали раньше. Затем, внезапно, мама превращает кормление в дразнящую игру. Она говорит: "Посмотри сюда, Билли", - вынимает бутылочку из его рта, поднимает ее высоко, закидывает голову назад и позволяет нескольким каплям молока упасть ей в рот. Невероятно, но Билли начинает смеяться и возбужденно брыкаться. И это был первый случай, когда некоторые из нас видели удовольствие на его лице. Мама возвращает ему бутылочку и, он продолжает сосать с удовольствием. Затем, к нашему изумлению, через некоторое время мама опять повторяет игру, вынув бутылочку изо рта Билли. Опять мы наблюдали смех и моторное возбуждение и присоединение к игре матери. Эта игра повторялись 6 раз за время одного кормления. Это было непереносимо наблюдать и нам хотелось, чтобы фильм остановился.

Билли охотно и с энтузиазмом разделяет садомазохистскую игру со своей мамой, становится ее партнером. Голодный младенец, которому знакомо ощущение голодания с первых месяцев, модифицирует крайне необходимую биологическую потребность с целью, которую можно назвать "социальной" с некоторой иронией. Болезненный аффект, который мы должны рассматривать как неотъемлемую часть неудовлетворяемого голода, трансформирован в аффекты удовольствия. Почему голодный ребенок не демонстрирует тревоги и не выражает протеста, когда бутылочку вырывают из его рта? Младенец, хотя бы раз переживший голодание и хроническую тревогу, что его голод не будет удовлетворен, будет, на наш взгляд, менее всего подходящим партнером для разделения дразнящей игры, в которой мама отбирает бутылочку. Где-то существует тревога, по меньшей мере, момент опасения, но этого не видно на его лице. Скорее всего, наблюдается нечто вроде возбужденного ожидания. Интересно, что существует быстротечный момент тревоги вместе с ожиданием потери бутылочки, и ритуал игры, которая всегда заканчивается отнятием бутылочки, обобщает опыт, что за возвращением всегда будет следовать потеря. Затем тревога может быть модифицирована предчувствием удовольствия, т.к. социальный компонент игры может прибавлять собственное возрастание удовольствия. В случае Билли проще описать, чем объяснить трансформацию аффекта. На данный момент может быть достаточно отметить, что трансформация аффекта может наблюдаться в 9 мес., гораздо раньше, чем мы можем говорить о подавлении, как форме защиты.

Работая с Билли и его мамой, стало ясно, что она повторяла садомазохистские отношения, принадлежавшие к переживаниям, связанным с рождением ее младшей сестры, когда Кэти/маме Билли/ было 5 лет. Когда мы помогли Кати увидеть связь между Билли и первым младенцем, вторгшимся в ее жизнь, дразнящие игры прекратились.

В начале второго года жизни примеры трансформации аффекта встречаются довольно часто. В 13 мес. Грег реагирует на угрожающий голос своей матери легкомысленным смехом. Несколько недель назад он начинал плакать или драться, когда слышал этот голос. Также в 13 мес. Жозуа, если его мама угрожала ему, начинал скакать вокруг нее и смеяться дьявольским голосом. Однажды, бросив мяч, его мама, случайно, попала ему по гениталиям, мальчик вздрогнул и засмеялся. Терапевт отметила, что "он смеялся с болезненным удовольствием". Бетти в 16 мес. вовлекалась в хитрые и провоцирующие соревнования со своей мамой, в которых агрессивный компонент был замаскирован улыбкой сквозь стиснутые зубы. Когда она бросает или в гневе ударяет игрушки, она смеется, и ее смех носит легкомысленный и театральный характер.

В каждом из этих примеров следует стараться рассмотреть тревогу, которая превращается в смех. В короткий момент перед тем, как трансфомироваться, она как бы обрывается. Но для каждого их этих детей хроническая или тяжелая тревога является частью их жизни с первых недель. Театральный смех или глупая улыбка являются очевидными защитами против непереносимой тревоги, но как достигается трансформация - объяснить трудно. С.Фрайберг полагает, что мы также не очень хорошо понимаем истерический смех в более позднем детстве и у взрослых.

Тем не менее, то, что мы видели, можно отнести к форме защиты, параллельной "реактивному образованию", которое мы понимаем как защиту Эго, - и встречается в 9 мес., как у Билли, и может наблюдаться в клинической выборке тоддлеров в течение второго года.

Переживание горя тоже может быть трансформировано у младенцев, пример симптома, который напоминает тик. У 16-ти месячной Синди, проводившей много времени в неподвижном состоянии, с пустым ничего не выражающим лицом, наблюдалось стереотипное потирание глаз. Без видимых эмоций ее рука направляется к глазам и трет их, как в пантомиме вытирания слез. Но никаких слез нет, и девочка очень давно не плачет от горя. Ей запрещено плакать. Ее бранили за плач и ее мама, и воспитатель детского сада, говоря ей, что она похожа на младенца, когда плачет. Синди не может больше отпустить слезы горя. Когда ее мама прощается с девочкой каждое утро в детском саду, Синди молчалива и ее глаза сухие, но, затем она впадает в состояние замороженности, стоя за кроваткой. Стереотипное потираний глаз, мы можем предположить, имеет место, когда аффект горя близок к проявлению. Он был подавлен или, может быть, закрыт, прежде чем возникла сознательная регистрация, и моторный паттерн потирания глаз, как бы останавливающий поток слез, является следом переживания горя. Но теперь уже нет слез.

 

 

Отмена /reversal/.

 

Поворот агрессии против себя направляет наше внимание на наблюдения детей второго года жизни, начиная с 13 мес. Мы не хотим сказать, что подобные проявления не могут встречаться раньше. Спитц в 1965 г. описал детей в приютах, которые атаковали сами себя.

Бетти в 16 мес., в порыве гнева бьющейся головой об пол."'0на, кажется, не замечает боли. Жозуа, в 13 мес. лишен осторожности; безрассудный, он забирается на опасную высоту, падает, сумасшедше носится и сталкивается с мебелью, и если вы хотите догнать его с намерением утешить, он выглядит задетым и покоробленным, но не испытывающим боли. В самом деле, для Жозуа и для Бетти болевой порог является очень высоким, и только серьезное происшествие может вызвать слезы, что мы, как наблюдатели, могли бы назвать соразмерным с нашими ощущениями количества боли. Нормальный ребенок после удара головой об пол или столкновения с мебелью не сможет быстро успокоиться даже с утешающей его мамой. Но Бетти и Жозуа могут перенести сильную боль без утешений. И эти два ребенка никогда не ищут комфорта у своих мам.

Трудно объяснить, как 13-месячный ребенок может повернуть агрессию против себя. Существует прямое объяснение, которое мы можем проверить, но, чем больше мы изучаем данную проблему, тем она становится более сложной. Прямое объяснение заключается в том, что детский страх родителей и родительских отношений тормозит выражение агрессии, направленной на родителя. И агрессия направляется на ребенка. Но боль должна быть препятствием для, самонаправленной агрессии. Так должно быть, но следующая загадка появляется в наблюдениях, когда эти дети не переживают боли в повреждениях, которые наносят сами себе, по крайней мере до того, как она пересекает высокий болевой порог. Опять возвращаемся к вопросам без ответа о боли и биологической защите от непереносимой боли, к некоторому обрывающему механизму, который, как нам кажется, имеет место в каждом обращении к абберантному поведению детей. Возможно, биологических причин, которые бы влияли на восприятие боли у этих детей не существует. Когда терапевтическая работа с тревогой успешна, и родители начинают защищать детей от опасности, эти младенцы начинают выглядеть как нормальные дети. Агрессия, благодаря любви родителей, встает на нормальный путь и перестает направляться против себя, и боль переживается адекватно. После того, как Жозуа, в следствии работы с данной парой, стал испытывать успокоение и безопасность со своей мамой, упав или ударившись, он начинает плакать и визжать, и, как мы и ожидали, бежит к маме за утешением.

Рассматривая патологические отношения младенцев с родителями можно предположить, что абберантное развитие объектных отношений близко соотносится с девиантным направлением развития агрессивной потребности, что наиболее ясно видно из описания случаев начала второго года.

Агрессия обычно модифицируется в процессе развития ребенка через любовь к матери и отводится от партнера через ритуалы, защищающие социальные нормы. Интересно, что абберрантные формы агрессии, включающие самоповреждение, наблюдались у обезьян, которые в процессе эксперимента были отделены от матерей и факторов социализации.

Формы избегания, которые были описаны, приводят в действие механизм прерывания восприятия, который избирательно "редактирует" действительность, исключая материнское лицо и голос, и, очевидно, противостоит болезненному аффекту.

Транс­формация аффекта у младенцев в первой половине второго года говорит нам о том, что боль может быть трансформирована в удовольствие задолго до появления Эго /Билли/, и боль может быть вычеркнута из сознания, пока симптом, как потирание глаз у Синди, занимает место конфликта. Девиантное направление агрессии у депривированных и подвергшихся опасности младенцев замечено в начале второго года жизни, когда агрессия высвобождается в дикой вспышке ярости в один момент, и обращается на себя в виде самоповреждения в другой момент. И, наконец, наше внимание привлечено к младенцу, защиты которого ослабевают /терпят поражение/ перед труднопреодолимой задачей защищаться без защитников. Это описанное дезинтегративное состояние, в котором ребенок колотиться и визжит и демонстративно находится вне контакта с его окружением.

В двух случаях из данной подгруппы наше вмешательство, как терапевтов, направленное на удовлетворение отношений матери и младенца и модификацию паттернов зашиты, не было успешным. Одна девочка, Сандра, была рекомендована для усыновления после 6 мес. безуспешного лечения. Бетти, ребенок матери с шизофренией, осталась, в ненадежных отношениях с матерью. Когда девочке было 3 года, она оказалась в другой программе для дальнейшего лечения. Неустойчивые паттерны гнева, направленного на мать и агрессия развернулись против ее собственного тела. В возрасте 2,5 лет Бетти могла раздирать ногти на пальцах ножек до крови и затем рассматривать кровоточащие ранки с интересом, не проявляя ни малейшего сигнала, что испытывает боль. Улыбка, сопровождавшая враждебность в 16 мес., теперь преобразована в черту личности. Дезорганизация личности в 16 мес. приобрела угрожающие формы в 3 года.

Наиболее удачными стали истории тех детей, чьи родители были способны получить пользу от нашей помощи в течение критических месяцев и лет младенчества. В каждом случае работа в области объектных отношений считалась центральной. Выделялись помехи отношений между матерью и ребенком (во всех случаях - повторение материнского прошлого), и использовались методы, позволяющие исключить ребенка из старых конфликтов. Поддерживался, одобрялся каждый аспект позитивных отношений мамы и ребенка, которые появлялись в лечении. Когда матери начинали защищать своих детей, патологические защиты у этих младенцев исчезали.

А. Фрейд попыталась классифицировать различ­ные защитные механизмы в соответствии с конкретны­ми провоцирующими тревожность ситуациями, вызы­вающими их к действию, и проиллюстрировала это ря­дом клинических случаев. С ростом нашего знания о бессознательной активности Я, по-видимому, станет возможной более точная классификация. Еще остается много неясного относительно исторической связи меж­ду типичными переживаниями в индивидуальном раз­витии и выработкой конкретных типов защиты. А. Фрейд указывает на то, что типичные ситуации, в которых Я прибегает к механизму отрицания, связаны с мыслями о кастрации и с утратой объекта любви. Отрицание – примитивный или ранний механизм за­щиты, с помощью которого индивид отвер­гает некоторые или все значения события. Таким образом Я избегает осознания не­которых болезненных аспектов реальнос­ти и тем самым уменьшает тревогу или другие неприятные аффекты. Эксплицитно или имплицитно отрицание является также интегральным аспектом всех механизмов защиты. С конца 70-х годов этот термин стал употребляться не столько для описа­ния отдельного защитного механизма, сколь­ко для описания отвергающего реальность аспекта защитных действий.

Чтобы устранить восприятие реальности, на помощь приходит фантазия, сглаживаю­щая не согласующиеся между собой и неже­лательные моменты ситуации. Ток, напуган­ный и беззащитный ребенок может вообра­зить себя сильным или всемогущим. Отрица­ние часто достигается также с помощью действия, хотя оно тоже основывается но бессознательных отрицающих фантазиях.

В детском возрасте отрицание — нор­мальное явление, а умеренная степень отри­цания в любом возрасте является ожидае­мой и, как правило, естественной реакцией на стресс, травму или утрату любимого чело­века.

Однако альтруистический отказ от инстинктивных им­пульсов, по-видимому, при определенных условиях яв­ляется специфическим способом преодоления нарциссического унижения.

При нынешнем состоянии нашего знания мы уже можем с уверенностью говорить о параллелях между защитными мерами Я против внешней и против внут­ренней опасности. Вытеснение — скрывает, изгоняет или забывает идею или чувство. Оно может исключить из сознания то, что было однаж­ды сознательно пережито, или вообще не допустить идею или чувство до сознания. Так, субъект может не осознавать ненависти по отношению к родителю или братьям и се­страм. Вытеснение действует но протяже­нии всей жизни, регулярно возникая в отно­шении событий критического периода детства — до шести лет (инфантильная ам­незия). Вытеснениеизбавляет от производ­ных инстинктов, так же как отрицание разрушает внешние стимулы.

Формирование реакции предохра­няет Я от возвращения изнутри вытесненных импуль­сов, тогда как при помощи фантазий, в которые обра­щена реальная ситуация, поддерживается отказ от поражения извне.

Торможение инстинктивных импуль­сов соответствует ограничению, накладываемому на Я, чтобы избежать неудовольствия, исходящего от внеш­них источников. Интеллектуализация инстинктивных процессов как мера против опасности, угрожающей изнутри, аналогична постоянной бдительности Я по от­ношению к опасности, грозящей извне. Все остальные защитные меры, которые, подобно обращению и оборо­ту против человека, производят изменения в самих инстинктивных процессах, имеют свой аналог в по­пытках Я воздействовать на внешнюю опасность по­средством активного изменения условий во внешнем мире. На этой последней стороне активности Я не бу­дем здесь останавливаться подробнее.

Это сравнение параллельных процессов заставляет задать вопрос: каким образом Я разворачивает формы своих защитных механизмов? Строится ли борьба про­тив внешних сил по образцу борьбы с инстинктами? Или же дело обстоит наоборот — меры, используемые во внешней борьбе, являются прототипом различных защитных механизмов? Выбор между этими двумя альтернативами нелегок. Детское Я переживает на­тиск инстинктивных и внешних стимулов в одно и то же время; если оно хочет сохранить свое существо­вание, то должно защищаться одновременно с двух сторон. В борьбе с различными видами стимулов, ко­торыми Я должно овладеть, оно приспосабливает свои орудия к конкретным нуждам, вооружаясь то против опасности, грозящей изнутри, то против Опасности, гро­зящей снаружи. В какой мере в своей защите от ин­стинктов Я следует собственным законам, а в какой — подвержено влиянию характера самих инстинктов? Не­который свет на эту проблему может быть пролит срав­нением с аналогичным процессом — процессом иска­жения сна. Перевод латентных намерений сна в явное его содержание осуществляется под присмотром цензо­ра, т. е. представителя Я во сне. Но сама работа сна не осуществляется Я. Конденсация, замещение и мно­гие странные способы представления, происходящие в снах,—это процессы, характерные для Оно, и ис­пользуются они в основном в целях искажения. Таким же образом различные защитные меры не являются исключительно делом Я. В той мере, в какой модифи­цируются сами инстинктивные процессы, использу­ются характерные особенности инстинкта. Например, готовность, с которой эти процессы могут быть заме­щены, способствует механизму сублимации.

Сублимация – Психический процесс, определяемый Фрейдом двояким оброзом. Впервые обо­снованной теоретически в 1905 году, суб­лимация рассматривалась как отвлечение инстинктивных влечений от своих первона­чальных целей и объектов в сторону соци­ально более значимых. Тем самым предпо­лагалось наличие в структуре психики постоянно действующего вытеснения. Изна­чально Фрейд полагал, что все поведение проистекает из либидинозных влечений и усиливается ими, при этом цель либидинозного влечения нередко противоречит требо­ваниям, предъявляемым индивиду культурой и социумом. Подобные гипотетические по­строения представляют собой попытку обо­сновать существование социально значимых, внешне несексуальных и неконфликтных видов деятельности — художественного творчества, труда, познания и т.п.

В основу первого определения субли­мации положены следующие два момента:

1) аналогия с химическим процессом и

2) поэтическая метафора гордости, величия, возвышенности, противоположных низмен­ному или ничтожному. Таким образом, со­циально ценное поведение отражает 'очи­щенный' и более 'сублимированный' вари­ант изначально 'низменного' влечения. Фрейд изначально рассматривал сублима­цию как превращение инстинктивного вле­чения, позднее — как функцию Я, как осо­бую форму защиты.

При по­мощи этого механизма Я достигает своей цели — от­клонения инстинктивных импульсов от их чисто сексу­альной цели на те, которые общество считает более высокими. Кроме того, обеспечивая вытеснение при помощи реактивного образования, Я извлекает выгоду из способности инстинкта к обращению.

Реактивное образование изменяет не­приемлемое на приемлемое, тем самым обеспечивая эффективность вытеснения. Болезненная идея или чувство замещается противоположным. К примеру, у ребенка, вытеснившего чувство ненависти к матери, может развиться чрезмерное стремление и забота о ее благополучии.

Мы можем заключить, что защита выдерживает атаку лишь в том случае, если она построена на этой двойной основе,— с одной стороны, на Я, а с другой — на сущностной при­роде инстинктивных процессов.

Но даже когда мы допускаем, что Я не полностью свободно в создании защитных механизмов, которые оно использует, при исследовании этих механизмов впечатляет величина достижений Я. Само существо­вание невротических симптомов указывает на то, что Я потерпело поражение, а каждый возврат вытеснен­ных импульсов, приводящий к формированию компро­мисса, показывает, что какой-то план защиты не удал­ся и Я было побеждено. Но Я одерживает победу, когда его защитные меры достигают своей цели, т. е. позволяют ему ограничить развитие тревоги и неудо­вольствия и так преобразовать инстинкты, что даже в трудных обстоятельствах обеспечивается какая-то сте­пень удовлетворения. А это, в свою очередь, позволяет поддерживать гармоничные отношения между Оно, Сверх-Я и силами внешнего мира.

Смещение сдвигает фокус или акцент в сновидении или поведении, в общем случае отвлекая интерес и силу (катексис) от одной идеи к другой, связанной ассоциативно с первой, но при этом более приемлемой. Так, эксгибиционистские желания могут быть смещены из области гениталий на тело в целом. Какие-либо важные части скрытого содержания могут проявляться в сновиде­ниях в виде малозночимых деталей.

Проекция экстернализирует отрицаемые побуждения и идеи, приписывая их другому лицу или каким-то, быть может, мистическим силам внешнего миро ('бес попутал'). Невы­носимые идеи или желания могут преобра­зовываться еще до проекции: Фрейд, напри­мер, считал, что паранойяльные идеи основы­ваются на бессознательной гомосексуаль­ности. Сначала чувство гомосексуальной любви трансформируется в ненависть, и лишь затем ненависть проецируется на лицо, которое было объектом неприемлемой любви. Такое лицо становится 'преследова­телем'.

Изоляция отделяет невыносимые идеи или события от связанных с ними чувств, тем самым изменяя эмоциональную нагрузку, Существует несколько типов изоляции. Так, изолироваться могут две и более связанных мысли либо чувства: например, мысли 'я зол на нее' и 'она бросила меня' разделяются во времени и тем самым теряют причинную связь. В другом случае мысли могут появ­ляться без осознанного присутствия ассо­циируемых с ними чувств. Внезапные агрес­сивные мысли — всадить в кого-либо нож, выбросить ребенка из окна, непристойно выругаться в общественном месте — неред­ко проявляются без соответствующей им эмоции (гнева).

Такая изоляция лишает мысли их мотивационной силы и, соответственно, не реа­лизуется намерение; мысли кажутся чужды­ми, действие расстраивается, иногда удается избежать чувства вины.

Аннулирование в виде ритуала 'отменя­ет' нежеланное действие, иногда посред­ством его искупления. В частности, при не­врозе навязчивости двухступенчатое дей­ствие может символизировать агрессивные или сексуальные желания и их отмену или аннулирование. Некоторые индивиды, со­вершившие проступок, стараются аннули­ровать их путем религиозного искупления или самонаказания.

Описаны и многие другие механизмы защиты. И хотя функция их идентична — защититься от болезненных аффектов, — пути достижения этой цели различны. Рег­рессия возвращает на более раннюю ста­дию психической организации; интроекция и идентификация переносят то, что состав­ляет угрозу, внутрь; отрицание делает вид, что угрозы здесь нет; сублимация изменяет неприемлемую форму влечения в приемле­мую; обращение против себя меняет на­правление импульса извне вовнутрь, с дру­гого человека на себя. (Последний меха­низм особенно часто встречается в случа­ях депрессии и мазохизма.)

Интернализация рассматривается как средство, при помощи которого аспекты удовлетво­ряющих потребности отношений и функций, осуществляемых одним индивидом для другого, сохраняются, становясь частью самого индивида. Интернализация, являясь первичным феноменом, способству­ющим психическому развитию, действует в течение всей жизни, когда нарушаются либо прекращаются отношения со значи­мым другим. Восприятие, память, мыслитель­ные репрезентанты и символические обра­зования кодируют во внутреннем плане аспекты объектов и интеракций с ними, постепенно выстраивая структуры психичес­кого аппарата, благодаря чему индивид получает возможность присвоить функции, изначально осуществлявшиеся другими. Существуют различные формы репрезен­тации — сенсомоторная, образная, словес­ная, символическая. Таким образом, психический аппарат получает возможность ф