Как маг научил слепую девочку видеть

Мой приятель Уит — профессиональный фокусник. Когда-то хозяин одного из ресторанов Лос-Анджелеса нанял его демонстрировать свое мастерство прямо в зале. И вот однажды вечером Уит подошел к очередному столику, где ужинала семья, назвал себя, достал колоду карт и начал представление. Обратившись к сидевшей за столом девушке, он предложил ей выбрать карту. Отец девушки объяснил, что его дочь Уэнди незрячая.

— Ничего, — ответил Уит. — Если она не возражает, я все равно хотел бы попробовать один фокус.

— Уэнди, хочешь поучаствовать в моем представлении? — обратился он к девушке.

— Я не против, — смущенно произнесла Уэнди, пожав плечами.

Уит уселся напротив девушки и сказал:

— Итак, Уэнди, я достану из колоды карту красной или черной масти. Я хочу, чтобы ты, используя свои экстрасенсорные способности, определила, готова играть в его игру. А родственники подумали, что фокусник спрашивает, понятны ли ей его устные инструкции.

Но как он сообщил Уэнди, что держит в руках червовую пятерку? Проще простого. Сообщая, что он вытащил пятерку, Уит пять раз прикоснулся к ее ноге под столом. А потом, спрашивая, что за масть у него в руке — черва, бубна, трефа или пика, — коснулся ее ноги, когда произносил слово «черва».

Но подлинное волшебство этой истории в том, как она отразилась на жизни Уэнди. Мало того что девушка получила возможность блеснуть в ресторане на глазах у всей семьи. Она стала звездой и дома — о ее необычайных «экстрасенсорных» способностях родственники рассказывали всем своим знакомым.

Через несколько месяцев после этого случая Уит получил от Уэнди бандероль. Там была колода игральных карт Брайля и письмо. Уэнди благодарила фокусника за то, что он помог ей почувствовать себя героиней вечера и стать «зрячей» хоть на несколько минут. Она сообщила, что так и не рассказала родным секрет фокуса, хотя они выпытывают его до сих пор, и в заключение написала, что дарит Уиту колоду карт Брайля¹ в надежде, что он придумает новые фокусы для слепых.

Майкл Джефрис

 

¹ Система Брайля — система чтения и письма для слепых (по выпуклым точкам). — Прим. перев.

 

ЯЩИК «ХОРАЙ»

Я всего лишь один — но один, как минимум; я не могу сделать все — но сделать что-то могу; и если я не могу сделать все — это не повод отказываться сделать хоть что-то.

Эдвард Э. Хэйл

— Ларри, что тебе непонятно в таком простом слове: «Нет»? — спросила я своего мужа-врача, настаивавшего, чтобы я в середине декабря ехала с ним на медицинский семинар у озера Тахо на севере Калифорнии.

— Ну мне не хочется ехать туда одному, — умолял меня Ларри. — Подумай хорошенько о том, что я предлагаю. Мы оседлаем «Зевса» (это наш дом на колесах). Сиди себе в тепле и шей своих плюшевых мишек, пока я на семинаре! Обед — в ресторане, так что ни готовка, ни мытье посуды тебе не грозят.

Перспектива променять рождественскую суету на тишину гор показалась мне заманчивой, так что на следующее утро я сидела рядом с Ларри в кабине «Зевса», мчавшегося в сторону Тахо.

Теплое солнышко, прогнавшее холод из долины Сакраменто, заодно развеяло и дурные предчувствия, гнездившиеся в *моей душе.

Но позже, после того как дорога перевалила через предгорья Сьерры, на небо накатились грозные низкие тучи, и на смену ясному солнечному утру пришел сумрачный полдень. Ларри включил радио. Вместо музыки нас приветствовал голос: «Вы слушаете прогноз погоды. На Сьерра-Неваду надвигается мощный буран. Рекомендуем автомобилистам надеть на колеса цепи и приготовиться к снегопаду — временами очень сильному». Когда мы миновали вершину Доннер, снег уже полностью укрыл дорогу пушистым покрывалом. Фары едва пробивали белую пелену.

— Недаром мне так хотелось остаться дома! — захныкала я.

— Не беспокойся, — утешил меня Ларри. — Вместо Тахо поедем в Рино. Я знаю небольшую стоянку для трейлеров, где мы можем стать на якорь в непосредственной близости от лучших благ цивилизации — казино, рестораны... Будем жить припеваючи в своей берлоге и иногда выбираться на какие-нибудь шоу. Не пройдет и часа, как мы доберемся туда.

Там мы и остановились — на стоянке для автотуристов. Живые и здоровые, но отрезанные от дома метелью и горным хребтом. Снег шел и назавтра, и на следующий день, и на третий. После того как мы прочли все, что у нас было с собой, время стало тяжелым и вязким. Неожиданно Ларри пришла в голову идея:

— Давай-ка устроим рождественскую вечеринку. Прямо здесь. Пригласим всех, кто есть на стоянке. Должно быть, они тоже сходят с ума от скуки.

— Замечательно! — обрадовалась я. — Где мой ящик для письменных принадлежностей? Напишу-ка я приглашения.

Ящик у меня необычный. На самом деле это портативная японская конторка тансу. Длина — 20 дюймов, высота — 12, ширина — 8. Ребра тансу защищены уголками из черного железа, под крышкой на петлях скрывается неглубокое отделение для пузырька с тушью и набора кистей, а из передней части выдвигаются семь ящичков разных размеров.

Ящички тончайшей работы скреплены при помощи бамбуковых шпонок вместо гвоздей. И у каждого — свой собственный крохотный замочек. Все поверхности тансу приобрели тот особый темно-коричневый блеск старины, какой получается, когда дерево 200 лет любовно натирают воском. Ларри подарил мне эту вещь вскоре после свадьбы.

Достав из-под крышки тансу тушь и широкие перья, я фигурными каллиграфическими буквами вывела полдюжины приглашений:

ВЕЧЕРИНКА!

СЕГОДНЯ В 8 ВЕЧЕРА ПРИХОДИТЕ

В КОЛЕСНЫЙ ДОМ «ЗЕВС», СТОЯНКА № 23.

ПРИНОСИТЕ С СОБОЙ ЕДУ ДЛЯ СЕБЯ И СОСЕДА.

 

Мы поставили на каждом приглашении свои подписи и затем, передвигаясь по колено в снегу, аккуратно прицепили приглашения к машинам, которые, должно быть, издали выглядели как маковые зернышки, рассыпанные по белому платку.

В назначенный час к нашим дверям стали подходить веселые незнакомцы с аппетитной едой, напитками и сладостями. Мы болтали, обменивались впечатлениями о дорожных приключениях, рассказывали анекдоты и пели старые песни. Часа через два вся компания удалилась так же дружно, как и пришла. Но едва я сняла туфли, снова раздался стук в дверь.

— Простите за опоздание, — раздался голос из тьмы, — мы Миллеры из соседнего трейлера.

— Входите! Повеселиться никогда не поздно! — крикнула я.

— Альберт Миллер, — представился молодой человек с раскрасневшимся от мороза лицом, — а это моя жена Салли.

Салли робко протянула нам ладонь для рукопожатия, томно села в мягкое кресло и застыла там в безмолвном оцепенении. Ал (как предпочитал называть себя наш гость) рассказывал о себе он программист, они с Салли живут в Сан-Франциско, а последние два месяца путешествовали по западным штатам. Салли за все время не произнесла ни слова. Было непонятно, то ли женщина больна, то ли устала, то ли скучает. Когда подали чай, она неохотно отпила глоточек и стала искать куда бы поставить чашку с блюдцем. Для этого ей пришлось отодвинуть мой ящик для письменных принадлежностей, который я по невнимательности оставила на кофейном столике. Когда Салли откинула в сторону свои каштановые волосы то сосредоточила взгляд серо-зеленых глаз на этом необычном предмете, маска угрюмости на её лице вдруг растаяла. Оказалось, что она младше чем я думала вначале, — возможно, ей не было за тридцати. Потом Салли снова удалилась в свой внутренний мир и стала апатичной.

В этот миг мы с Ларри поймали себя на том что пялится на нее во все глаза. Чтобы разрядить напряжение, я решила рассказать о своем ящике: — В начале XIX века большинство японцев были неграмотны¹. Такими ящиками пользовались писцы, странствовавшие из деревни в деревню.

¹ Автор ошибается. Едва ли многие страны в то время могли похвастаться столь высокой грамотностью, какая была в Японии. К концу XVIII века грамотными были почти 100% самураев (и 50 % женщин из семей самураев), до 80% купцов и половина ремесленников и крестьян. — Прим. перев.

Моя попытка оживить беседу не увенчалась успехом. Мысли Салли витали где-то далеко. Ал встал и потянулся за шарфом, сказав, что пора идти домой. Попрощавшись, он торопливо добавил, протягивая нам книжечку:

— В вашем приглашении сказано приносить с собой угощение, но Салли не готовит. Зато мы прихватили сборник ее стихов. Раньше Салли писала стихи... очень даже неплохие. Вот, возьмите.

Спустя несколько секунд пара растворилась в ночи.

— Я уже где-то видел это лицо прежде, — сказал Ларри, после того как наши гости ушли. — Нет, не Салли Миллер, а ее маску. Только вспомнить бы где...

Следующее утро принесло вдоволь тепла и света, с лихвой компенсируя холод и сумрак предыдущих дней, — словно природа оштрафовала сама себя за свои капризы. Когда мы с Ларри сметали снег с крыши своего самоходного дома, подошел Ал Миллер и поинтересовался:

— Собрались уезжать?

— Ага. Пора возвращаться к жерновам повседневности, — ответил Ларри.

Ал стал энергично топать ногами по снегу. Хочет согреться? Нет. Меня не оставляло чувство, что он пытается собраться с духом, чтобы что-то сказать.

— Прежде чем вы уедете, хочу попросить прощения за вчерашний вечер, — начал Ал. — У Салли глубокая депрессия. Получив ваше приглашение, я едва уговорил жену выйти из трейлера. Надеялся, что новые лица и атмосфера праздника хоть немного растормошат ее. Я ошибался. Простите.

Ал помолчал, теребя свой длинный шарф, и затем продолжил:

— Три месяца назад мы родили ребеночка... то есть Салли родила. Нас не коснулись страхи и тревоги, свойственные молодым родителям: мальчик родился совершенно здоровый и очень крепенький. Но через четыре дня после возвращения из роддома мы нашли его в колыбельке мертвым. Врачи называют это СВДС. Слышали о таком? Синдром внезапной детской смерти. Предварительных симптомов нет. Причин нет. Спасения нет. После этого Салли впала в депрессию. Врачи прописывали ей транквилизаторы и антидепрессанты, но таблетки только маскируют симптомы, а помогать — не помогают. Друзья посоветовали мне увезти Салли подальше из дома, где все пропитано воспоминаниями, и я купил этот трейлер. С тех пор мы все время в дороге. Но и от этого толку мало.

Мне хотелось что-то сказать, но любые слова казались неуместными. Мы просто пожелали друг другу доброго пути и разошлись по машинам.

— Теперь я вспомнил, где видел Салли! — воскликнул Ларри. — То есть не Салли Миллер из соседнего трейлера, но этот типаж — таких же живых мертвецов. Это было во время интернатуры в женской психиатрической клинике, где я наблюдал угрюмых замкнутых депрессивных женщин — точь-в-точь таких, как Салли, безнадежно блуждающих внутри своих повредившихся умов и покинутых душами тел.

— Бедняжка, — продолжал Ларри, — перспективы ее выздоровления столь же призрачны, как и в XVIII веке, когда таких женщин опускали в кишащие змеями ямы, — врачи полагали, что поскольку эта болезнь вызвана потрясением, то и лечить ее нужно потрясением, только еще более жестким.

Готовясь к отъезду, Ларри принялся пинать колеса трейлера (не нужно ли подкачать) и проверять уровень масла в моторе. Когда он вернулся в жилой отсек, чтобы умыться, то обнаружил, что я освобождаю все ящички моей японской походной конторки.

— Что ты делаешь? — удивился он.

— Подарю ящик Салли, — ответила я. — Сейчас заверну его в бумагу, обвяжу ленточкой и отдам.

— С ума сошла? Ты забыла, как много значит эта вещица для нас обоих? Забыла, скольких она денег стоит? И вот так — взять и отдать ее совершенно чужому человеку! Зачем?

Если у моего поведения и были какие-то рациональные причины, я либо сама их не осознавала, либо не видела потребности что-либо объяснять.

— Это мой ящик, и я могу делать с ним, что хочу! — раздраженно сказала я.

Не произнося больше ни слова, я обернула ящик бумагой, обвязала, подложила под ленточку свою визитку, после чего поспешила к трейлеру Миллеров и сунула подарок им в дверь.

Почти всю дорогу домой мы молчали, опасаясь, что слова только усугубят наше взаимное непонимание. Под вечер, когда темнота и холод усилили царившее между нами напряжение до предела, я нарушила тишину:

— Помнишь тот момент, когда Салли заметила ящик и впервые прикоснулась к нему? Помнишь, как озарилось ее лицо? Мне подумалось, что, если вещица достанется ей, возможно, она будет хоть ненадолго выныривать из депрессии и постепенно поправится. Иногда бывает, что от одного дуновения угасающий уголек едва зардеется, а подуй несколько раз — и огонь оживет.

— Веришь в сказки... ей-богу, как маленькая! — отрезал Ларри. — Могла бы с таким же успехом подарить ей одного из своих самодельных плюшевых мишек. Без толку это все. Салли уверена, что судьба играет с нами в игру под названием «жизнь» краплеными картами. Депрессия — ее способ выйти из игры. Рано или поздно она закончит в одном исключительно веселом заведении.

Слова Ларри посеяли в моей душе сомнения, которые со временем усугубились, поскольку я не получила от Миллеров ни слова благодарности — вообще никакой весточки. Однако почти год спустя, вернувшись домой, я увидела наш драгоценный ящик на столе в прихожей. Очевидно, муж специально поставил его там, чтобы я сразу заметила, когда войду.

— Доставили сегодня днем, — сказал Ларри. — Посылка адресована нам обоим, так что я ее распечатал. Там еще письмо, но думаю, вскрыть его должна ты.

Я разорвала конверт и прочла вслух:

«Дорогие Кэтлин и Доктор!

Понимаю, следовало написать вам гораздо раньше, но, прочитав мое письмо, вы поймете, почему я не сделала этого, — и, надеюсь, простите.

Я едва помню, как Ал вручил мне ваш подарок. Сняв обертку с ящика, я тут же забыла о нем и погрузилась в свое привычное одиночество. Но наутро первое, что попалось мне на глаза после пробуждения, был ящик. На него падал пробивавшийся из-за занавески лучик света — словно прожектор, выхвативший из темноты единственного актёра посреди пустой сцены.

Простота очертаний этого предмета и изысканная тонкость работы краснодеревщика растормошили мой помутненный ум. Я откликнулась на зов красоты и стала играть с ящичками, замочками, защелками и крохотными рукоятками, зачарованная продуманностью и безукоризненностью исполнения каждой детали. Торопливо одевшись, я впервые после начала болезни — да, теперь я уже могу посмотреть правде в глаза и признать, что была больна, — отправилась за покупками. Я купила для своей новой игрушки воск и ткань, чтобы ее полировать, и с тех пор ходила по магазинам ежедневно — за перьями, бумагой, тушью. Я исследовала новые места, знакомилась с людьми и снова начала писать стихи. Когда несколько недель спустя мы вернулись домой, я отправилась в библиотеку, набрала книг о японском искусстве и ремеслах и много узнала о ящике и о секретах мастерства японских краснодеревщиков. А еще меня очаровали труды Лафкадио Хёрна, английского литературоведа, который в начале XX века иммигрировал в Японию, женился упам и до конца жизни занимался переводом японских народных сказок, легенд и классической литературы. В одной из переведенных им легенд рассказано о Хорай — месте, где не бывает зимы, никогда не вянут цветы и люди всегда улыбаются, поскольку они молоды сердцем. И я назвала свой ящик «Хорай».

Я стала регулярно ходить в музей в Сан-Франциско, где еще больше узнала об искусстве и культуре Японии. Теперь я даже выступаю в музее с лекциями. Ал вернулся на работу, а у меня за всеми этими занятиями (новое хобби, работа в музее, домашние обязанности) не осталось ни времени, ни сил на депрессию. По-видимому, именно в этот момент, когда жизнь моя вновь наполнилась радостью, и нужно было вам написать... но тут я обнаружила, что беременна. Мои старые страхи и сомнения вновь выплыли на поверхность, и я решила повременить с письмом. Так или иначе, в ноябре у нас родилась девочка — теперь ей два месяца. После этого я наконец полностью освободилась от прошлого и теперь могу писать вам без малейшей фальши, с искренней благодарностью. У меня часто возникал вопрос, почему вы решили отдать мне ящик. Что это было? Жалость? Неосознанный порыв? Нет, не может быть. Затем я узнала: Хорай также называли «шинкиро», что означает мираж, или неосязаемый образ. И тут до меня дошло, что вы интуитивно ощутили нечто неосязаемое... почувствовали, что может сделать ваш подарок. Я возвращаю вам ящик «Хорай». И дело отнюдь не в том, что он мне разонравился, — нисколько! Просто нужно, чтобы эта вещь была у вас под рукой на случай, если она сможет спасти еще одну гибнущую душу. Если же этого не произойдет, пусть «Хорай» служит вам напоминанием о нашей счастливой встрече.

С благодарностью, искренне ваша, Салли

P.S. Свою дочку мы назвали Кэтлин».

Когда я дочитала письмо, мои щеки были мокрыми от слез. Ларри отвернулся, якобы для того, чтобы протереть очки на свету, но мне показалось, что его глаза тоже не остались сухими, несмотря на врачебный опыт и скептическое отношение к миру. И теперь, всякий раз, когда мы собираем «Зевса» в дорогу, особенно на Рождество, муж напоминает, чтобы я не забыла взять с собой «Хорай».

— Это прекрасный символ человечности и доброты, — говорит он. — К тому же ящик для письменных принадлежностей занимает меньше места, чем рождественская елка.

Кэтлин Подольски

Это подлинная история. Имена и характеристики героев изменены для сохранения их анонимности.

 

 

ВКУС СВОБОДЫ

Если сердце побуждает тебя заботиться о людях, ты добьешься успеха.

Майя Ангелоу

Это был шок. Меня перевели из «Плизантонского федерального исправительного учреждения» (Калифорния) в «Лексингтонское женское исправительное учреждение» (Кентукки) — вечно переполненную тюрьму, печально известную своей жестокостью. Восемью месяцами ранее меня судили по делу, касающемуся отцовского бизнеса, и отправили за решетку.

С самого детства отец держал меня в страхе и всячески издевался — физически, морально, сексуально... и, когда однажды он велел мне занять мамино место в семейном бизнесе, я покорно смотрела на него глазами пятилетней девочки, уверенная, что сил для сопротивления у меня нет и помощи ждать неоткуда.

Мне в голову не приходило перечить воле отца. И когда через несколько месяцев к нам пришли люди из ФБР и спросили, мои ли подписи стоят на таких-то документах, я сказала: «Да, это мои подписи. Не папины», — иными словами, взяла на себя ответственность за какое-то его преступление и попала в тюрьму строгого режима.

Но до тюрьмы я успела записаться в терапевтическую группу для тех, кто вырос в неблагополучных семьях, и начала лечить свои детские психологические травмы. Мне объяснили, как сказываются постоянные издевательства на психике ребенка, и сказали, что некоторые из возникающих при этом травм можно исцелить. Благодаря работе в терапевтической группе, я поняла, что хаос в окружающем меня мире есть отражение хаоса в моем сознании. Поэтому я решила изменить себя — стала читать книги, несущие истину и мудрость, и писать аффирмации, чтобы напомнить себе, кто я на самом деле. И всякий раз, когда в моей голове звучал голос отца: «Ты ничтожество!» — я заглушала его словами Бога: «Ты Мое любимое дитя».

Оказавшись в тюрьме, я продолжала шаг за шагом, день за днем изменять свою жизнь силой мысли. Так что, когда мне велели «собирать вещи», я подумала, что меня переведут в тюрьму с умеренным режимом.

Для предотвращения побегов охранники не говорят заключенным, куда и когда точно их собираются переводить. Но я почему-то была уверена, что вполне заслужила перевод из тюрьмы строгого режима в заведение помягче, и потому, оказавшись в лексингтонской тюрьме, испытала шок.

Вначале мне стало очень страшно, но вслед за тем наступил один из тех счастливых моментов, когда ты осознаешь, что пребываешь в ладонях Бога. Меня привели в жилой отсек. Жилые отсеки этой тюрьмы имели названия, отражающие колорит штата Кентукки, — например, «Блюграсс», однако тот, куда поселили меня, назывался «Ренессанс», что означает «Возрождение». Я поверила, что это добрый знак, ниспосланный Богом. Намек на то, что для истинного духовного возрождения мне еще нужно усвоить немало уроков.

На следующий день я получила распределение на работу в ремонтно-строительную бригаду. Мы полировали полы, клеили обои, клали плитку и осваивали другие навыки, которые могут пригодиться на свободе. Надзиратель мистер Лир(имя вымышленное) обучал нас строительным профессиям. Мистер Лир был веселым и добрым, чем разительно отличался от других тюремных служащих.

Обычно взаимоотношения между обитателями тюрьмы и персоналом регулируются лишь двумя правилами: заключенный не доверяет надзирателю, а надзиратель не верит ни одному слову заключенного. Но с мистером Лиром все было иначе. Ему хотелось, чтобы наши дни проходили не только с пользой, но и весело. Нет, он не нарушал никаких инструкций, но и не старался отравить нам жизнь издевками и придирками.

Наблюдая за мистером Аиром, я не раз замечала, что он смотрит на меня словно бы с некоторым недоумением. Дело в том, что я похожа на самую обычную провинциальную домохозяйку из Канзаса, — кем, в общем-то, и являюсь — и выглядела в тюрьме как-то неуместно. Однажды, когда поблизости не было других заключенных, мистер Лир вдруг спросил: «Послушай, а что ты делаешь в тюрьме?» И я рассказала ему все как есть. Он выслушал и спросил, сидит ли за решеткой мой папа. Я ответила, что не сидит. Против него не было никаких улик. Кроме того, когда я честно давала показания, братья с сестрами выгораживали отца и твердили, будто я на него наговариваю.

В глазах мистера Лира блеснула ярость. Он спросил: «Как же ты можешь быть настолько счастливой здесь после такой несправедливости?» И я поделилась с ним простыми истинами, которые постигла за последнее время... например, что счастье и мир — внутри нас. Я объяснила мистеру Лиру глубинный смысл слова «свобода» и сказала, что каждый человек в конце концов получает в жизни то, во что верит, — но для этого нужно поверить по-настоящему.

Затем и я задала мистеру Лиру несколько вопросов. Я спросила, не тяготит ли его такая работа: день за днем обучать заключенных и пытаться увлечь их трудом, когда они вовсе не хотят ни трудиться, ни учиться? Как ему удается оставаться радостным и добрым, имея дело с людьми, которые только и мечтают оказаться подальше от этого места, преисполненного горечи и злобы?

Мистер Лир признался, что это нелегко и он предпочел бы другую работу. Он мечтал стать военнослужащим, однако не решался предпринимать какие-то шаги навстречу своей мечте, поскольку работа надзирателя в тюрьме сулила стабильность, а ему нужно было обеспечивать жену и детишек.

Я ответила, что желание стать военнослужащим не родилось бы в его сердце, если бы оно не было осуществимым. Он, мистер Лир, может добиться того, о чем мечтает, сказала я и добавила, что мы все в той или иной степени — заключенные. Каждый в своей тюрьме.

Такого рода беседы продолжались в течение нескольких недель. Мое доверие к мистеру Лиру возрастало. Я была уверена, что могу не бояться этого надзирателя — уж он-то не станет вымещать на мне свои обиды на жизнь, обвиняя меня в непослушании, не будет ни за что ни про что назначать сверхурочную работу или отправлять в карцер, как это часто бывает в тюрьмах — особенно в женских.

Так что можете себе представить, какую горечь и обиду я почувствовала, когда однажды мистер Лир подошел ко мне и ни с того ни с сего гневно прогремел: «Миссис Рогофф, я хочу, чтобы вы пошли в мой кабинет и навели там порядок. Все стеллажи должны быть пустыми и чистыми, и не смейте выходить, пока не уберете с полок все до последнего предмета!» Я не понимала, чем разгневала мистера Лира, но, конечно, вынуждена была подчиниться. «Да, сэр», — пролепетала я и поплелась в его кабинет, сгорая от стыда и унижения. Мне было очень обидно. Я думала, он не такой, как другие, думала, мы разговариваем по душам, а на самом деле я была для него такая же заключенная, как и все.

Мистер Лир закрыл за мной дверь и остался снаружи смотреть, не идет ли кто-нибудь по коридору. Утерев слезы, я посмотрела на стеллажи. На моем лице расплылась широкая улыбка. Все полки были девственно пусты и чисты, и только на одной из них лежал спелый сочный помидор и стояла солонка. Мистер Лир знал, что я провела в тюрьме почти год и за все это время ни разу не ела свежих помидоров. Он сорвал для меня помидор в своем саду и дал мне «дисциплинарный наряд», чтобы я могла полакомиться им без помех. Так я съела самый вкусный помидор в своей жизни.

Это простое проявление доброты — когда надзиратель отнесся ко мне как к живому человеку, а не как к «заключенной номер такой-то» — очень помогло мне на пути к духовному исцелению. Я точно знала, что мое пребывание в тюрьме не случайно, — оно дало мне возможность на глубинном уровне залечить свои детские травмы, чтобы потом нести исцеление другим.

Я не видела мистера Лира с тех пор, как освободилась из тюрьмы, но вспоминаю о нем всякий раз, когда срываю помидор в своем огороде. Очень надеюсь, что ныне мистер Лир так же свободен, как и я.

Барбара Рогофф

 

 

СОСТРАДАНИЕ ВО ВЗГЛЯДЕ

Это случилось много лет назад в Северной Виргинии холодным зимним вечером. У реки сидел старик и ждал, кто бы перевез его на другой берег. Мороз разукрасил его бороду кристалликами льда. Ожидание казалось бесконечным, и тело старика закоченело от пронизывающего северного ветра.

Наконец послышался мерный приглушенный стук копыт. Глазами, полными ожидания, старик смотрел на всадников, появившихся из-за поворота. Первого он пропустил, даже не пытаясь привлечь его внимание. Затем мимо проехал еще один, и еще. Наконец к тому месту, где сидел старик, приблизился последний всадник. Поймав его взгляд, старик сказал:

— Не перевезешь ли ты меня через реку? Сдается мне, здесь нет брода для пешего.

Осадив коня, всадник ответил:

— Что за вопрос! Взбирайтесь на коня.

Увидев, что старику трудно подняться с земли — закоченевшее тело совсем его не слушалось, — мужчина спешился и помог ему взобраться на спину лошади. Он не просто перевез старика через реку, но доставил до самого дома, находившегося в нескольких милях.

Когда они приблизились к небольшому, но уютному жилищу старика, всадник, не сдержав любопытства, спросил:

— Сэр, я заметил, что вы пропустили нескольких проезжавших мимо путников, даже не попытавшись попросить их о переправе, и обратились ко мне. Почему? А вдруг я отказался бы и в этот холодный зимний вечер вы остались бы на берегу?

Старик посмотрел на собеседника и ответил:

— Я изрядно пожил на свете и неплохо знаю людей. Глядя в глаза другим путникам, я понимал, что им наплевать на меня. Просить их о чем-то было бесполезно. А в твоих глазах светятся доброта и сострадание. И я знал, что твое великодушное сердце будет радо возможности помочь человеку в час нужды.

Сказанное глубоко тронуло всадника.

— Я благодарен вам за эти слова, — обратился он старику, — и надеюсь, что никогда не буду настолько увлечен своими делами, чтобы не проявить сострадание к тем, кто в нем нуждается.

Сказав так, Томас Джефферсон развернул коня и продолжил свой путь в Белый Дом.

Автор неизвестен

Из «Семян сеятеля» Брайана Кавано

 

ТЕПЛО В СЕРДЦЕ

Этим утром в Денвере холод был просто невыносимый. В последние дни погода вела себя непредсказуемо. Вначале теплый воздушный фронт растопил снег. Талая вода стекала сквозь решетки дренажной системы и с тихим журчанием бежала ручьями вдоль тротуаров через дворики под заборы и в низины. Но потом зима налетела с новой яростью и снова засыпала город снегом, под которым притаились коварные ловушки для пешеходов — превратившиеся в лед лужи.

В такой день хорошо лежать дома с простудой, предвкушая, как мама принесет тебе горячего бульона, или же слушать новостной канал по радио и без особого беспокойства воображать, каково это — оказаться в снежном плену где-нибудь на дороге. Вот для чего хороши такие дни.

Но мне предстояло выступать в денверском конференц-центре перед двумя сотнями людей, которые, как и я, не удосужились обзавестись насморком, чтобы остаться дома. Вместо этого мы собрались в зале, бессильные что-то сделать с этой погодой, — разве что поговорить о ней.

И, как назло, у меня села батарейка в беспроводном микрофоне. Правду говорят, что ленивый работает дважды. Я поленился взять с собой запасную батарейку и был вынужден отправиться за ней в магазин.

Проклиная себя, я шел по улице, пряча лицо от пронизывающего ветра в поднятый воротник. Мои тонкие туфли скользили по наледи, брючины обхватывали ноги холодными лапами. Мама, знай она, что я оделся так легкомысленно, ни за что не выпустила бы меня из дому.

За поворотом я увидел небольшой рекламный щит, указывающий, что неподалеку есть магазин «7-11». Если быстрее перебирать ногами, можно дойти до двери магазина и обрести спасение, не вдохнув лишнюю порцию обжигающе-холодного воздуха.

Жители Денвера любят рассказывать приезжим, что зимой у них в городе стоит «приятный» морозец. «У нас морозы сухие», — говорят денверцы, когда родственники и знакомые спрашивают, как им живется на высоте в одну милю над уровнем моря. Сухие, черт бы их побрал! Тут так холодно, что даже медная обезьяна заплясала бы, чтобы согреться. Какая разница, есть тут влажность или нет, если тебя со скоростью 40 миль в час подгоняют в спину порывы арктического ветра.

В помещении «7-11» находились двое. За прилавком стояла темнокожая женщина. Бейдж на груди сообщал, что ее зовут Роберта. Судя по выражению лица Роберты, можно было заключить, что она предпочла бы оказаться дома — кормить горячим супом своего малыша и говорить ему ласковые слова. Но вместо этого ей приходилось нести вахту на переднем крае коммерции в центре обезлюдевшего Денвера.

Помимо меня, в магазине спасался от мороза высокий пожилой джентльмен. Он отнюдь не торопился выйти за дверь и по воле сурового ветра отправиться в свободное скольжение по обледенелым тротуарам. У меня непроизвольно возникло подозрение, что этот джентльмен сошел с ума. Нужно совсем рехнуться, чтобы в такую погоду выйти из дому ради сомнительного удовольствия побродить среди товаров в магазине «7-11».

Впрочем, мне было недосуг размышлять о сумасшедшем старике. Я пришел в магазин за батарейкой и спешил вернуться к двум сотням очень серьезных людей, которые легко нашли бы и более важные занятия, чем праздно дожидаться меня в конференц-центре. Мы — люди целеустремленные!

Старик каким-то образом сумел добрести до прилавка раньше меня. Роберта улыбнулась ему.

Он молча протянул ей свои скудные покупки. Роберта по очереди поднесла их к считывающему устройству кассы. Оказывается, старикашка потащился с утра пораньше на улицу ради вшивой булочки и банана! Что за нелепая ошибка природы. Если разумному человеку потребуются булочка и банан, он вполне сможет подождать до весны, когда улицы станут пригодными для жизни. Но только не этот дед! Он чуть свет потащился навстречу непогоде, как будто нельзя подождать до завтра. Хотя, возможно, завтрашнего дня ему и не дождаться. В конце концов, он довольно стар.

Роберта назвала сумму, и старик опустил морщинистую руку в карман своего пальто. «Ну давай же, поторапливайся! — думал я. — У тебя весь день впереди, а у меня дел невпроворот!» Старик выудил из кармана кошелечек для мелочи — такой же дряхлый, как и его владелец. На прилавок легли несколько монет и смятый доллар. Роберта приняла их с таким видом, словно ей вручили золото.

Когда покупки были помещены в целлофановый пакет, случилось нечто примечательное. По-прежнему не говоря ни слова, старик простер руки над прилавком. Его узловатые пальцы были усыпаны старческими пятнами. Вначале ладони старика дрожали, потом успокоились.

 

Роберта расправила целлофановые ручки пакета, бережно повесила покупку старику на запястье, после чего взяла его натруженные руки в свои ладошки и стала согревать их. Она грела кисти старика очень тщательно. Сверху и снизу. Потом поправила шарф, который едва не съехал с его широких сутулых плеч, так, чтобы была хорошенько закрыта шея. Старик по-прежнему не произносил ни слова — стоял неподвижно, словно стараясь запечатлеть происходящее в своей памяти.

В конце концов Роберта застегнула пуговицу на его пальто, которая, по-видимому, не уступила стараниям старческих пальцев, посмотрела ему в глаза и шутливо погрозила пальчиком:

— А теперь, мистер Джонсон, я хочу, чтобы вы были очень осторожны, — она сделала небольшую паузу, чтобы придать дополнительный вес своим словам, и добавила очень искренне: — Мне важно завтра снова увидеть вас.

И тут старик вышел из оцепенения. Он секунду поколебался, затем развернулся и, еле переставляя ноги, медленно вышел на улицу, в неприветливый утренний Денвер.

Неожиданно я понял, что он пришел сюда вовсе не за булочкой и бананом. Старик пришел за теплом! Сердечным теплом.

— Ого, Роберта! Вот это я понимаю сервис! — ухмыльнулся я. — Он ваш дядя? Сосед? Близкий человек?

Кажется, Роберта обиделась. По-видимому, для нее все люди — близкие.

Скотт Гросс

 

МИЛОСЕРДИЕ

Нужно непременно уделять время ближним... делать что-то для них, пусть даже сущую малость — что-то такое, за что не получишь никакой платы, кроме радости от того, что ты это сделал.

Альберт Швейцер

 

Во время гражданской войны президент Авраам Линкольн часто навещал госпитали и общался с ранеными бойцами. Однажды врачи подвели его к находящемуся при смерти молодому солдату. Линкольн присел у его кровати.

— Могу ли я что-то сделать для тебя? — спросил президент.

Солдат не узнал сидящего перед ним человека. С видимым усилием он прошептал:

— Не напишете ли вы письмо моей матери? Принесли ручку с бумагой, и президент стал

аккуратно выводить слова, с трудом выговариваемые раненым, — строчка за строчкой:

«Дорогая мама, исполняя свой воинский долг, я был тяжело ранен. Боюсь, мне не удастся выкарабкаться. Не грусти обо мне слишком сильно. Поцелуй за меня Мэри и Джона. И да благословит Бог тебя и папу».

Парень был слишком слаб, чтобы продолжать диктовать письмо, поэтому Линкольн подписался за него и прибавил: «Записано Авраамом Линкольном под диктовку вашего сына».

Солдат попросил письмо, чтобы перечитать.

— Так вы правда президент? — прошептал он изумленно.

— Да, — спокойно ответил Линкольн и спросил, может ли он еще что-то для него сделать.

— Подержите меня за руку, — попросил солдат, — чтобы мне было не так страшно умирать.

В притихшей палате президент сжал ладонь парня и говорил ему слова ободрения, пока не пришла смерть.

 

Сборник «Избранные миниатюры и отрывки»

(The Best of Bits & Pieces)

 

 

НОЧНЫЕ ГОСТИ

Любовь исцеляет — и тех, кто дарит ее, и тех, кто ее принимает.

Доктор Карл Меннингер

 

Однажды мы с моей женой Юдит и нашей дочерью Лейлой решили попутешествовать. Арендовали жилой автофургон и отправились в Нижнюю Калифорнию. За день до возвращения в Сан-Диего мы остановились возле пустынного пляжа — нам захотелось провести последнюю ночь на природе.

Я проснулся среди ночи от того, что Юдит толкала меня локтем в бок и требовала срочно вставать. Снаружи доносились крики и стук в дверь. Ничего не соображая, я в чем мать родила соскочил с койки, оборудованной под потолком фургона, и выглянул в окно. Увиденное заставило меня проснуться окончательно. Машину окружали мужчины в масках. Они колотили кулаками в окна и двери. Когда мне доводилось смотреть приключенческие фильмы, я не раз задавался вопросом, какие чувства охватили бы меня при встрече с настоящей опасностью. Что ж, я немедленно вошел в образ героя. Ни о каком страхе не было и речи — настало время спасать семью.