Серый кардинал Кремля и новая российская идентичность

 

Владислав Сурков, без сомнения, один из наиболее ярких политиков постсоветского периода российской истории. Фанат американского хип‑хопа, писатель и главный постмодернист у трона, в «нулевые», в самый важный для Кремля момент, именно он отвечал за концептуализацию кремлевской власти и укрепление путинского режима. Сделав сперва карьеру в «Менатепе» Михаила Ходорковского, он затем сменил компанию олигарха на президентскую администрацию. Сурков – один из тех людей, чья карьера сложилась именно благодаря перестройке, распаду СССР и последовавшим финансовым реформам. Однако, находясь в путинской команде с самых первых дней, он многое сделал для того, чтобы развал Советского Союза воспринимался российским обществом как трагедия, а самого Путина превратил в олицетворение государственной стабильности[445].

17 мая 2005 г. на закрытом собрании организации российских предпринимателей «Деловая Россия» Сурков произнес речь, в которой впервые озвучил концепцию суверенной демократии и поставил вопрос о создании «национальной элиты». Речь не была официальной, и Борис Титов, тогдашний глава «Деловой России», заявил, что в тексте, напечатанном в прессе, было много искажений[446]. Тем не менее официально ни Кремль, ни Сурков никогда не пытались опровергнуть опубликованное, тем более что многое из сказанного Сурковым в дальнейшем только подтверждало основной тезис этого доклада: формирование новой российской нации и сохранение политического режима идут рука об руку с формированием нового образа Запада.

В частности, Сурков был особенно обеспокоен вопросами территориальной целостности России и возможностью «цветной» революции на ее территории. Он заметил, что ЕС, Финляндия и Эстония «заметно активизировались» по поводу финно‑угорских народов: «Регионы, где эти народы являются титульными, обладают стратегическим запасом нашей нефти. Я – не сторонник теории заговоров. Но это очевидно спланированная система мероприятий»[447]. Ремарка по поводу веры в теории заговора, конечно, характерна для человека, понимающего все риски обращения к конспирологии. Однако то, что он указал на запасы нефти как на причину для вторжения, тоже неудивительно. Нефтяной бум начала 2000‑х, подаривший путинской России кратковременное финансовое процветание, вместе с тем заставил задуматься о финансовой безопасности государства. Многие в политических элитах все еще помнили падение нефтяных цен в период перестройки и чем это закончилось для СССР. Учитывая, что колебания цен на нефть на международных рынках трудно поддаются анализу, многие постсоветские публичные интеллектуалы воспринимали нефтяные запасы России как главную цель внешнего заговора[448]. Таким образом, своей ремаркой Сурков обозначил один из основных страхов российского истеблишмента.

Весь дальнейший текст «тайного послания» сводился к объяснению, почему российским бизнес‑ и бюрократическим элитам необходимо становиться «национальными». «К сожалению, огромная доля нашей бюрократии исходит из этих принципов, не чувствуя и не понимая процессов, которые происходят. Это проблема образования и отсталой политической культуры. На этом рухнул Советский Союз. На этом может рухнуть и Россия. Но если Советский Союз грохнулся величественно, это была катастрофа, достойная кино, то мы сгнием потихоньку, и на этом все закончится»[449].

Важно подчеркнуть, что сурковская речь была произнесена всего через несколько недель после путинской ремарки о Советском Союзе, что ярко демонстрирует формирование политической стратегии, рассматривающей коллапс СССР в качестве центрального элемента политической идеологии, в которой он воспринимается как возможный сценарий для России. По всей видимости, к середине «нулевых» Кремль осознал потенциал, кроющийся в мифологии крушения Советского Союза, и решил использовать ее для мобилизации различных групп населения. Отсутствие общественного консенсуса по поводу событий 1991 г. и крах «демократической» легенды об августовской революции открыли еще больше возможностей для превращения дебатов о сущности российской нации в инструмент внутренней политики, отделяющий «настоящих патриотов» от внутренних и внешних «врагов нации».

Более того, заслуга Суркова заключается и в том, что он сумел перевести образ Запада из категории «врага» России в категорию «бизнес‑конкурента», соперника на глобальных политических и экономических рынках. В интервью немецкому журналу Der Spiegel в 2005 г. Сурков заявил: «У людей появилось новое чувство трезвости. Дни романтики окончены. У нас уже нет ощущения, что мы окружены врагами, скорее, мы окружены соперниками»[450]. В истории русского антизападничества это одна из наиболее серьезных идеологических подвижек, открывшая простор для любых популистских заявлений и критики политики европейских государств и США по отношению к России. Крайне важно заметить, что идея Суркова прозвучала в интервью ведущему европейскому изданию, что должно было стать знаком европейским элитам: российские верхи готовы к сотрудничеству на взаимовыгодных условиях и не рассматривают их как врагов. Внутри России тон Суркова был куда более конспирологичен: «Быть самостоятельной нацией для начала просто выгодно. Если мы не будем управлять собой сами, а передоверим это все, так сказать, транснациональным компаниям, мощным неправительственным благотворительным организациям, которые спят и видят, как бы нас похитрее благотворить и подороже облагодетельствовать, делать им больше нечего… Мне кажется, что в такой ситуации нам будут оставлять на жизнь столько, сколько считают нужным они, а не столько, сколько бы хотели оставить у себя мы. Один известный политолог удачно сказал, что из нас хотели бы сделать службу безопасности по охране их трубопровода, проходящего по нашей территории. Думаю, в целом, это так. Это не значит, что они враги. Нет, они конкуренты. Вот тут, я вижу, бизнесмены есть, они знают, что это такое. Ничего личного. Просто разденут до последних ботинок, политкорректно, при всем уважении. Это нормально. Мы должны к этому спокойно относиться и не обижаться ни на кого. Надо просто самим быть конкурентоспособными»[451].

Сравнение России и Европы в текстах Суркова о суверенной демократии помогает глубже понять прагматичность отношений новой российской элиты со своим традиционным «другим»: «Повторимся, западнее России разные люди: и намеренные подчинить ее, и полагающиеся на взаимовыгодное партнерство. Первым наша демократия способна предъявить решимость в отстаивании суверенитета, вторым – открытость и гибкость, продуктивность кооперации… Не выпасть из Европы, держаться Запада – существенный элемент конструирования России»[452].

Для русской культуры заговора этот поворот также открыл новую страницу: отныне размышлять о «коварных планах Запада» стало общим местом. При этом не нужно было ссылаться на источники, заботиться о достоверности – достаточно было рассуждать о «русофобии» с точки зрения конкуренции между государствами и правительствами, произвольно подбирая факты из глобальной истории и политики, чтобы демонизировать иностранных «соперников» в конкретных политических условиях. В этой парадигме Запад все равно представал как «другой», что помогало Кремлю выстроить структуру национальных границ и национальных интересов России, отталкиваясь от финансовых интересов элиты и общества.

С одной стороны, Сурков в своих текстах подчеркивал, что Россия – это европейская страна, несмотря на попытки русских националистов представить ее как нечто отдельное, обособленное, своеобразную «крепость Россия». Европа для Суркова – конгломерат стран и мнений, что позволяет России договариваться с каждой страной отдельно, исходя из взаимных национальных интересов. В этом плане у России – европейское будущее[453]. С другой стороны, среди групп влияния в иностранных государствах всегда есть те, кто желает России дурного: планирует разгромить ее, присвоить природные ресурсы и уничтожить нацию. Именно эти группы и есть источник антироссийских интриг и заговоров, и именно их околокремлевские авторы впоследствии стали критиковать как главных врагов России.

Среди американского истеблишмента действительно стабильно присутствуют антироссийские настроения, которые воздействуют на американо‑российские отношения[454]. И именно на критиках России авторы и поборники суверенной демократии сосредоточили свое внимание, обвиняя их в попытках обокрасть и уничтожить РФ. В результате, несмотря на кажущийся плюрализм Суркова в восприятии Запада и тех, кто там живет, политический язык вновь оказался сведен к традиционному антизападничеству.

Равенство и прагматизм в отношениях с Западом, провозглашенные Сурковым, также способствовали популяризации теорий заговора в современной российской культуре. Согласно теории популизма Лаклау, «народ» должен быть равен своему «другому» – именно это равенство позволяет сконструировать границы социального, в рамках которого «народ» требует от власти выполнения своих требований. Конструирование Сурковым новой национальной идентичности «суверенных россиян» исходило из предпосылки, что Запад есть воплощение глобального центра власти, в то время как Россия – это аутсайдер с европейской культурой в качестве основы его идентичности, стремящийся вернуть себе место в глобальной лиге великих держав и все время сталкивающийся с проявлениями русофобии[455].

Таким образом, использование околовластными спикерами термина «суверенитет» – «достижение суверенитета» или «поддержание суверенитета» – стало своеобразным способом решения социоэкономических и политических проблем. Неважно, какого рода проблема – она может быть решена только с помощью достижения полного суверенитета и независимости российских граждан и властей при принятии решений. А неспособность решить проблему всегда можно объяснить трудным периодом перехода к новой реальности, когда сложно в полной мере контролировать собственное государство, или вредом, наносимым другими державами. При этом любое вмешательство извне – критика со стороны иностранных политиков, санкции или желание мониторить выборы – рассматривалось как попытка подрыва национальной безопасности с целью вернуть Россию в состояние 1991 г. – ключевой момент утраты идентичности и суверенитета.

В качестве субъекта нациестроительства Сурков рассматривал весь российский народ без деления на религиозные конфессии и этнические группы, подчеркивая таким образом гражданский характер постсоветской российской нации. Запрос разных социальных групп на превращение России из осколка СССР в суверенное, сильное государство Сурков выразил, подчеркнув, что необходимо вернуть нации уважение и самостоятельность во внутренней и внешней политике. При этом он не избегал и других концепций российской нации, в частности, обращаясь к ее имперской сущности и подчеркивая ведущую роль русских в создании великого государства и других наций: «500 лет страна была современным государством, она делала историю, а не история делала ее. В конце концов, при всем уважении к этим народам, мы очень отличаемся от словаков, прибалтов и даже украинцев – у них не было государственности. Их рисовали на картах в том числе русские политики прошлого. Мы были в сотворческом процессе, соработниками с мировыми державами в переделе картины мира»[456]. Указывая на бывшие колонии Российской и Советской империй, Сурков демонстрировал, какое значение Кремль придавал европейскому выбору этих стран, ставившему под вопрос возможность политического доминирования России в названных регионах.

Идея российского величия подчеркивалась Сурковым через обозначение русских как самостоятельных игроков на глобальной политической арене и вершителей своей судьбы, не способных раствориться и стать частью другой государственности, как это готовы были сделать украинцы или прибалты после 1991 г.: «Я не представляю себе русских, россиян, которые думают так же: “Сейчас мы в ком‑то растворимся, к кому‑то убежим, и там уж нас обласкают, обогреют и будут нами руководить”. И винить нам некого, кроме самих себя, в том, что с нами случилось. И бежать нам некуда, кроме как к себе домой. Вот еще одна, и для меня вообще важнейшая, причина того, что Россия должна быть самостоятельным государством, которое влияет на мировую политику»[457]. Откровенно имперские нотки в заявлении Суркова однозначно указывают на то, что коллапс СССР был, прежде всего, крушением великой империи, и оно могло произойти в том числе из‑за внутренних конфликтов и пропаганды национального сепаратизма: «Один раз нам внушили, что казахи, украинцы и другие товарищи – это обуза на шее России. Я хорошо помню статью в одной влиятельной газете на заре перестройки. Украина – убыточная республика. И там нам расписывали про эти убытки, как из нас кровь сосут все наши недавние братья. Поверил, наверно, кто‑то в это. И чем закончилось? Мы потеряли полстраны, полнаселения, пол‑экономики и так далее. Если мы и сейчас поверим в то, что во всем виноваты те‑то и те‑то, мы потеряем еще полстраны, еще пол‑экономики… Мы за Россию, которая для русских, татар, мордвы, осетин, евреев, чеченцев, для всех наших народов, для всей российской нации»[458].

Любопытно, что Сурков вновь провел аналогию с 1991 г., чтобы подорвать политические позиции русских этнонационалистов, которые в начале 2000‑х активно выступали против миграции выходцев из северокавказских республик в другие регионы России[459]. Связывая их сепаратистские настроения с возможностью «цветной» революции, Сурков таким образом использовал теории заговора для делигитимации оппонентов Кремля. Русские националисты, которые в первое десятилетие 2000‑х были мощной силой на внутренней политической арене, описывались Сурковым как «пятая колонна», стремящаяся на деньги зарубежных спонсоров подорвать межэтнический мир в стране.

По словам Суркова, наряду с националистами суверенной российской нации угрожали и олигархи, состоявшие в заговоре с либералами, а последние, в свою очередь, финансировались внешними спонсорами. Все эти люди, обитающие на обочине демократии, медленно разрушали национальные ценности, представляя Россию неэффективным государством и готовя ее к «мягкому поглощению» зарубежными странами через «цветную» революцию: «Что касается мягкого поглощения, это тоже вполне реальная угроза суверенитету. Как это делается, известно: размываются ценности, объявляется неэффективным государство, провоцируются внутренние конфликты. “Оранжевая” технология это вполне наглядно показывает. Не могу сказать, что вопрос этот снят с повестки дня, потому что, если у них это получилось в четырех странах, почему бы это не сделать и в пятой? Думаю, что эти попытки не ограничатся 2007–2008 годами. Наши иноземные друзья могут и в будущем как‑то пытаться их повторить. Здесь есть одно лекарство, по большому счету, – формирование национально ориентированного ведущего слоя общества»[460].

Предельно размытое определение внутренних и внешних врагов «суверенной демократии» помогло сформировать образ опасного «другого», вовлеченного в заговор против нации. Именно «иноземные» акторы представлялись Суркову главной угрозой России, и именно связка между иностранными державами и внутренней российской оппозицией позволила превратить теории заговора в мощный политический инструмент нейтрализации альтернативных политических мнений внутри страны.

Хотя Сурков и подчеркивал, что «многонациональный российский народ» является единственным источником власти в стране, главным воплощением суверенности при принятии политических решений и защите независимости народа выступал Путин. Именно он, демократически избранный президент, создавал базис для формирования суверенитета[461]. По Суркову, в 1990‑е гг. будущее России определялось в Вашингтоне, в то время как появление Путина помогло восстановить справедливость и дало народу возможность обрести настоящего национального лидера. «Путинское», или «подавляющее», «большинство» – придуманное коллегой Суркова Павловским – реализовало свою политическую волю согласно демократическим принципам и избрало легитимного главу государства, а тот помог исполнить мечту россиян и навел в стране порядок.

Любая попытка вмешаться в электоральный процесс означала желание делигитимировать лидера и подорвать внутреннюю стабильность в стране. Любой, кто пытался критиковать Путина, автоматически воспринимался как его враг и угроза Кремлю. Как отметил в интервью того периода Павловский, «существующие российские оппозиционные партии могут работать с внешними силами, чтобы спроектировать революцию против Путина в украинском стиле. Это лишит российскую власть легитимности, в то время как центр принятия решений переместится к другой силе – находящейся вне России»[462].

Ни Павловский, ни Сурков не говорили напрямую, что за сила заинтересована в делигитимации власти Путина. Как и многие другие высокопоставленные политики, они всегда были очень аккуратны в использовании конспирологических идей. Тем не менее стараниями других авторов, более открыто размышлявших о врагах Родины, любые эвфемизмы, обозначавшие главную силу, противостоящую России, безошибочно указывали на одну страну – США.

 

Главный «другой» России

 

Поражение в холодной войне, коллапс СССР и активное продвижение НАТО к границам новой России очень быстро превратили США – бывшего союзника и ближайшего политического партнера начала 1990‑х – в противника[463]. Видя, как быстро тает их влияние в бывших социалистических странах, российские политические элиты утратили иллюзии относительно дружбы с США, а бомбежки Белграда весной 1999 г. окончательно вернули антиамериканизм в разряд основных политических идей.

Несмотря на попытки сотрудничества между Путиным и Бушем в начале 2000‑х гг., череда «цветных» революций, приведших к смене режимов в соседних государствах, заставила российские политические элиты увидеть в США воплощение главного и чрезвычайно опасного противника, такого нужного «другого», помогающего понять, кто есть «мы». Ведь единственным выгодоприобретателем происходящих в мире перемен в Кремле считали американцев, стремительно подбирающихся к границам России. Поэтому поиск собственной национальной идентичности перешел в сферу позиционирования России как антитезы США, играющей по новым правилам бизнес‑соперничества, а у такой конкуренции цена может быть очень высока – либо глобальное доминирование, либо распад и уничтожение страны. Согласно Суркову, главной целью российского народа должна была стать защита суверенитета от попыток США установить глобальную диктатуру. Выиграв, суверенный народ России смог бы гарантировать себе будущее процветание и великие исторические достижения[464]. Стремление Суркова усложнить образ Запада в глазах обывателя можно рассматривать как попытку перевести язык теорий заговора в плоскость языка политического. Отчасти она удалась, однако национальной мобилизации и сплочения перед лицом общего врага‑конкурента невозможно было бы добиться без демонизации США как главного противника российского народа. Поэтому многие спикеры игнорировали «комплексный» подход серого кардинала Кремля.

Тогдашний московский мэр Юрий Лужков писал о том, как Запад ненавидит Россию по политическим и религиозным мотивам: согласно Лужкову, Россия не заинтересована в финансовом процветании и чтит свои религиозные, православные традиции[465]. Для председателя Конституционного суда РФ Валерия Зорькина доминирование США в глобальной политике представляло не что иное, как угрозу суверенитету других государств[466]. «Наиболее опасное “чудовище разума” – великодержавное стремление некоторых политических сил, не считаясь ни с чем, немедленно переделать мир по своему рецепту, насадить порядки, объявленные ими единственно разумными и справедливыми, используя свое, как им представляется, подавляющее интеллектуальное и технологическое превосходство», – писал Зорькин, в очередной раз критикуя внешнюю политику США[467].

Словарь российской повседневности пополнился новыми выражениями, описывающими как международную, так и внутреннюю политику, и неуловимо напоминающими язык советской пропаганды. Политики разного калибра регулярно обвиняли «вашингтонский обком» в действиях, направленных на уничтожение России. Термин перекочевал из словаря русских националистов 1990‑х, критиковавших как США, так и Ельцина за разрушительную внутреннюю политику. Однако в 2000‑е стараниями националистических политиков во власти этот термин постепенно стал ассоциироваться с политическим мейнстримом. Дмитрий Рогозин, одиозный политик и ярый антизападник, обвинил «вашингтонский обком» в протестах 2011 г. и пообещал в качестве вице‑премьера правительства охранять Россию от гегемонии американцев[468]. А экономический советник Путина Сергей Глазьев сделал «вашингтонский обком» ответственным за кризис в Украине[469]. Сам же Путин связал с интригами «вашингтонского обкома» отсутствие западноевропейских политиков на параде Победы в Москве в 2015 г.[470]

Вообще, необходимо отметить особую роль главных российских политиков в развитии русской культуры заговора и демонизации США. Если в 1990‑е топовые политики почти повсеместно избегали упоминания теорий заговора, то с наступлением 2000‑х они начали в важные для них моменты обращаться к конспирологии, чтобы интерпретировать реальность вокруг и продвинуть определенное, выгодное им прочтение событий. Именно через их речи конспирологическая интерпретация реальности адаптировалась для интерпретации повседневности. Путин весьма редко лично использовал конспирологическую риторику, однако всякий раз, когда такое происходило, это означало важность данного прочтения для политической повестки.

Хрестоматийным примером можно считать интервью с генералом ФСО Борисом Ратниковым, опубликованное в 2006 г. «Российской газетой». В нем Ратников признавался в существовании в СССР и России психотронного оружия, способного влиять на умы людей по всему миру. Среди примеров Ратников привел историю с чтением мыслей бывшего госсекретаря США Мадлен Олбрайт: «В мыслях мадам Олбрайт мы обнаружили патологическую ненависть к славянам. Еще ее возмущало то, что Россия обладает самыми большими в мире запасами полезных ископаемых. По ее мнению, в будущем российскими запасами должна распоряжаться не одна страна, а все человечество под присмотром, конечно же, США»[471]. Важно отметить, что сам Ратников ни разу не встречался с Олбрайт, и нет никаких доказательств того, что бывшего госсекретаря США посещали такие мысли[472].

Однако удивительным образом эпизод с чтением мыслей Олбрайт был озвучен во время ежегодной пресс‑конференции Путина в октябре 2007 г., когда Кремль приближался к моменту передачи власти преемнику. Рабочий из Новосибирска Александр Сиберт поинтересовался у Путина, что он думает о желании Олбрайт поделить российские природные запасы: «Не столь давно в одном из интервью бывший госсекретарь Соединенных Штатов Олбрайт заявила, что колоссальные естественные богатства Сибири несправедливо принадлежат одной России. Отсюда вопрос: какие последствия могут быть после таких заявлений? И как Вы оцениваете такие заявления?»[473] Путин ответил, что ему неизвестно конкретно об этих словах Олбрайт, однако «такие идеи в головах некоторых политиков бродят»[474].

Это замечание Путина стало важной отправной точкой для спекуляций на тему, будто США всеми силами стремятся получить доступ к российским природным ресурсам. В 2014 г. Путин вновь повторил эту мысль во время общения с журналистами: «Ведь мы же почти от официальных лиц слышали многократно, что несправедливо, что Сибирь с ее неизмеримыми богатствами вся принадлежит России»[475]. За этим последовали комментарии других высокопоставленных российских чиновников: секретарь Совбеза РФ Николай Патрушев в 2015 г. заявил в интервью «Коммерсанту», что США мечтают, чтобы России не было: «Потому что мы обладаем огромными богатствами. А американцы считают, мы владеем ими незаконно и незаслуженно, потому что, по их мнению, мы ими не пользуемся так, как должны пользоваться. Вы, наверное, помните высказывание экс‑госсекретаря США Мадлен Олбрайт, что России не принадлежат ни Дальний Восток, ни Сибирь»[476].

Эта история – яркая иллюстрация того, как теории заговора из маргинальных идей, существующих на обочине политического дискурса, проникают в политический мейнстрим. Появившись в официальной газете Правительства РФ, теория заговора о Мадлен Олбрайт была быстро скопирована различными маргинальными ресурсами[477]. Но благодаря одной публичной ремарке Путина она смогла стать доступной куда более широкой аудитории и впоследствии эволюционировала в важный объяснительный механизм российской и мировой политики, приемлемый для любого, пытающегося понять, что происходит в России и мире[478].

 

«НАШИ»: антизападные национальные элиты

 

Молодежное движение «Наши» – один из наиболее одиозных экспериментов Суркова по предотвращению «цветной» революции в России и материализация его идеологии суверенной демократии[479]. Путем активизации молодежных групп, призванных защищать российский суверенитет, Сурков сумел в 2005–2011 гг. трансформировать национальную мобилизацию и формирование «патриотично настроенных» элит в тактический политический инструмент. Политизация дискурса о российской нации в случае с движением «Наши» имела целью в том числе привлечение молодых людей по всей России для противостояния возможным уличным протестам оппозиции. А отсечение «своих» от «чужих» (через проговаривание кто есть «наш», а кто нет) четко маркировало границы национальной идентичности, обозначая «истинных патриотов». Более того, молодым людям из этого движения, формально не включенным ни в один официальный политический орган, было позволено намного больше, чем остальным, – и в плане речей, и в плане действий. Именно поэтому риторика противостояния «врагам России» лично Путина проявилась у «Наших» почти сразу[480].

Родившаяся в феврале 2005 г. организация позиционировала себя как «молодежное демократическое антифашистское движение», стремящееся превратить Россию в лидирующее государство XXI в. Однако не на бумаге, а в речах ее сторонников проскальзывала совершенно иная мысль – о защите России от внешнего контроля[481]. Выбор названия для движения также многое говорит о том, как Кремль в XXI в. активно перехватывал конспирологическую повестку националистических движений 1990‑х. В ноябре 1991 г. известный тележурналист Александр Невзоров создал движение «Наши» как ответ на провал путча ГКЧП. «Каждый истинный гражданин России в душе мечтает о ГКЧП, потому что страна, по сути, захвачена неприятелем», – заявлял он тогда[482]. Эти реваншистские взгляды помогли ему получить общественную поддержку и в начале 1990‑х избраться в Государственную думу. Однако в начале 2000‑х, по словам Невзорова, ему позвонил лично Сурков и попросил «пожертвовать» название для молодежной организации[483].

К тому времени, когда в середине 2005 г. были сформулированы основные тезисы суверенной демократии, «Наши» уже успели провести демонстрацию против фашизма и в память о победе во Второй мировой войне. Лидер движения Василий Якеменко заявил, что участники движения принимают от ветеранов эстафету борьбы за независимость страны[484]. В первом летнем лагере движения Глеб Павловский объяснял его участникам, что их уверенность в завтрашнем дне находится под угрозой: «Европейская цивилизация так устроена, что ей постоянно нужен враг, особенно в периоды, когда все хорошо. Так было с евреями в конце XIX – начале XX века, так сейчас происходит с русскими. Русские для Запада сегодня – объективно главные изгои, какими бы хорошими мы ни были. Русские – это евреи XXI века, и это нужно учитывать»[485].

Противопоставление России и Европы, обращение к памяти о Великой Отечественной войне, а также к «трагедии» 1991 г. как моменту утраты идентичности стали ключевыми положениями для молодежного движения, созданного Кремлем. Риторика национального строительства основывалась, прежде всего, на том, что Россия является многонациональным обществом[486] и любые экстремистские и фашистские взгляды могут ее разрушить: «Столкновение цивилизаций способно убить Россию, как оно уже убило Советский Союз. Остановить распространение в нашей стране идей фашизма, агрессивного национализма, религиозной нетерпимости и сепаратизма, угрожающих единству и территориальной целостности России, – задача нашего поколения»[487].

Характерно, что для движения, позиционировавшего себя как молодежное, антифашистское и готовое взять на себя ответственность за будущее страны, наиболее значимыми были идеи противостояния оппозиции. Вместо конкретных политических действий в своем манифесте «Наши» в первую очередь призывали к отречению от «поколения пораженцев», которое своими действиями разрушило СССР, а теперь планирует разрушить государство еще раз: «Те, кто видит опасность в усилении России, кто стремится сегодня ввести в России внешнее управление по образцу 90‑х годов, кто привык добиваться собственного успеха в условиях социального хаоса, хотят одного – подорвать первые позитивные изменения в России и навсегда вернуть страну в эпоху неэффективного слабого государства и распавшегося общества»[488]. И вновь, как и в речах главных кремлевских политиков, именно «пятая колонна» внутри страны угрожала ее независимому и успешному развитию: «Сегодня на наших глазах формируется противоестественный союз либералов и фашистов, западников и ультранационалистов, международных фондов и международных террористов. Его скрепляет только одно – ненависть к Путину. Что стоит за этим противоестественным союзом?»[489]

Сейчас уже можно оценивать первую попытку Кремля вовлечь молодежь в общественное движение с целью формирования группы поддержки государственной идеологии. В середине «нулевых» «Наши» были представлены как модель идеального патриота и резерв формирования будущего ответственного класса российских управленцев. Однако в действительности движение использовалось как инструмент социальной инженерии и управления уличным протестом, а его участие в самых громких акциях – атаках на политиков, скандальных демонстрациях – стало продолжением политики, вершившейся в кабинетах Госдумы, Администрации президента и парламентов регионов. Активное использование теорий заговора в идеологии движения виделось Кремлю эффективным методом мобилизации молодежи и превращения ее в лояльных, активных уличных бойцов. Отчасти этот метод действительно оправдал себя, но после реальных уличных манифестаций оппозиции в 2011–2012 гг. Кремль закрыл проект, несмотря на попытки лидера «Наших» Василия Якеменко создать новое движение[490]. К этому моменту стало ясно, что существует не менее эффективный способ продвижения того или иного образа российской нации и ее врагов – медиакампании.

 

«Гибель империи: византийский урок»

 

С самого начала 1990‑х псевдоисторические книги, рассказывающие об украденном внешними врагами российском величии, становились бестселлерами[491]. В конце 1990‑х и начале 2000‑х одними из наиболее популярных альтернативных интерпретаций прошлого России были работы Анатолия Фоменко. Встреченные разгромной критикой научного сообщества книги математика из МГУ были тем не менее даже экранизированы Первым каналом в рамках проекта «Неизвестная планета»[492]. Идея о том, что семейство Романовых уничтожило доказательства мирового величия русских, импонировала многим россиянам, пострадавшим от крушения СССР. Изобретение прошлого и его мифологизация (а зачастую и демонизация) – то, чем активно занялись постсоветские элиты после 1991 г.[493] Как замечает историк Марлен Ларюэль, конспирологическое прочтение прошлого стало важным инструментом национального единения на постсоветском пространстве[494]. А как показывает писательская карьера Владимира Мединского, производство «альтернативных» интерпретаций российского прошлого выгодно не только с точки зрения финансов – оно также может быть ключом к успешной государственной карьере. Однако, учитывая роль телевидения как главного источника информации для россиян, самые яркие упражнения по конспирологической мифологизации истории происходили все‑таки на телеэкране, и в центре их, как и в теориях Фоменко, оказывались Византия и Средневековая Русь.

В 2008 г. телеканал «Россия» выпустил фильм под названием «Гибель империи: византийский урок», снятый архимандритом Тихоном, тогда настоятелем Сретенского монастыря, имеющим близкие связи с первым лицом государства[495]. Фильм получил широкую поддержку государственных СМИ, однако вызвал горячие дебаты среди российской интеллигенции по поводу удивительных и безосновательных параллелей между историей Византии и России[496]. Наиболее скандальным в фильме Тихона стало утверждение, будто Запад разрушил Византийскую империю, действуя через нелояльных интеллигентов и олигархов, а сокровища, украденные в Византии, заложили основу процветания многих европейских держав. Нарратив фильма включал аллюзии как на крушение Советского Союза, так и на реформы Путина 2000‑х, усилившие российское государство и экономику, а также предвосхищал использование образа князя Владимира – крестителя Руси – как одного из ключевых исторических деятелей (наряду с Путиным)[497]. Изображая византийского императора Василия II, Тихон явно вдохновлялся образом Путина, неуловимо присутствующим «за кадром»: «Конечно же, в Византии были и очень сильные императоры. Таким был, например, Василий II, кстати, крестный отец нашего святого князя Владимира. Он принял управление империей после тяжелейшего кризиса: страна фактически была приватизирована олигархией. Василий II, в первую очередь, жестко выстроил вертикаль власти, разгромил сепаратистское движение на окраинах, подавил мятежных губернаторов и олигархов, собиравшихся расчленить империю. Затем он провел “чистку” в правительстве, конфисковал в казну огромные наворованные суммы»[498].

По мысли Тихона, наследие императора Василия II очень скоро было разворовано потомками, а огромную империю погубил «национальный вопрос», который возник только благодаря чужеземным врагам из Венеции. Тихон рассказывал, что прежде все народы Византии жили в мире, объединенные православным христианством. Однако Запад, ненавидящий православие, сумел расколоть государство по этнической линии: греки, считая себя государствообразующим народом, заявили о своей независимости. В результате Балканы стали ареной столкновения различных этнических и религиозных групп, тут и там поддержанных Западом с целью раскола великой империи.

Впечатляющий сценарий дополнялся яркой картинкой, в которой четко угадывались отсылки к событиям, совсем недавно произошедшим на постсоветском пространстве. В одном из эпизодов Тихон показывал на карту Византии, на которой отделившиеся Сербия и Болгария были подсвечены желтым и голубым цветами – как у украинского флага. В сценах, иллюстрировавших конфликты между государствами, на землю с повозок падали апельсины (очевидный намек на «оранжевую» революцию), а сквозь толпу дерущихся византийцев проходил человек в плаще и венецианской маске, скрывающей лицо[499]. Чтобы усилить образ внешнего врага с Запада, сеющего раздор в мирной православной империи, и еще более четко провести параллель с текущими событиями, Тихон сравнил Венецию XIII в. с Нью‑Йорком, подчеркнув интерес захватчиков к деньгам и ростовщичеству: «Именно несметными богатствами Константинополя был выкормлен монстр ростовщической банковской системы современного мира. Этот небольшой теперь город в Италии – Венеция – был Нью‑Йорком XIII века»[500].

В целом совпадая с установками сурковской идеологии, особенно в том, как использовались образы недавнего постсоветского прошлого, концепция Тихона, однако, <