Крепость Россия: исторический очерк

 

Принято считать, что теории заговора в их нынешнем виде появились в эпоху Просвещения, придя на смену господствовавшему прежде религиозному мировоззрению[116]. Мир сакральный, в котором судьбу человека определяли боги, пал жертвой секуляризации, и им на смену пришли вполне себе земные, но невероятно влиятельные люди. Однако, хотя термин «теории заговора» родился и вовсе в конце XIX в., британский политолог Альфред Мур верно заметил, что на самом деле эти теории были с нами всегда[117].

К примеру, в античном мире понятия «теории заговора» не существовало, однако из сохранившихся источников мы знаем, что в судебных тяжбах афиняне часто обвиняли противника в заговоре, пытаясь таким образом усилить собственные позиции, а в кризисные моменты, стараясь сохранить привычное политическое устройство, напоминали гражданам, что демократия Афин находится под угрозой заговора диктаторов[118]. Как пишет Джозеф Ройзман, афиняне – и элита, и массы – воспринимали теории заговора как один из риторических способов объяснения окружающей реальности, в особенности когда афинская государственность сталкивалась с кризисом и общество полиса остро нуждалось во враге. Схожая ситуация была и в Римской империи: политика там была пронизана страхом и недоверием, которые очень быстро конвертировались в слухи о заговоре[119].

После Средних веков теории заговора возродились в эпоху Ренессанса в Италии. Вместе с возвращением в интеллектуальную жизнь традиций Античности вернулась и идея о заговоре, которая активно начала использоваться против военных и политических противников[120]. Появление в европейской политике теорий заговора было связано с формированием инфраструктуры взаимоотношений между североитальянскими городами и стало одним из способов политической коммуникации в публичной сфере[121]. Но параллельно с этим существовали и обвинения против евреев и ведьм в сговоре с дьяволом, успешно выжившие со времен Средневековья и сохранявшиеся до Нового и Новейшего времени[122].

Эпоха Просвещения действительно стала важнейшим этапом в развитии теорий заговора и проявлении их в публичном пространстве. Американский историк Гордон Вуд утверждал, что модус заговора в мышлении человека того времени был естественным, и почти за любым событием по обе стороны Атлантики виделся чей‑то тайный план[123]. Рост антимасонских настроений в середине и второй половине XVIII в. и антимасонская пропаганда консервативных элит Европы и Америки, занимавшие значительное место в политической риторике того периода, доказывают, насколько сильно было взаимодействие культур Европы и Америки и насколько значимой для них была интерпретация мира через призму заговора[124].

Европейская и американская культура заговора выросла из проповедей священников, направленных против масонов, революционных политических элит[125] и философов эпохи Просвещения[126]. Причем служители церкви вели свою пропаганду столь настойчиво, что в результате сам образ католического священника в постреволюционной Франции XIX в. стал конспирологическим, ассоциируясь с коррумпированностью и моральным разложением консервативных элит[127]. В обстановке крушения традиционного мира теории заговора в Европе стали повседневным инструментом политики[128].

Учитывая, что с XVIII в. Российская империя была активно вовлечена в европейские политические и культурные процессы, любопытно проследить, какой эффект европейские теории заговора оказали на формирующуюся российскую традицию и что в ней было особенного.

 

Период империи

 

В 1775 г. придворный поэт Василий Петров опубликовал «Оду Ея Императорскому Величеству Екатерине Второй, Самодержице Всероссийской, на заключение с Оттоманскою Портою мира». По словам историка Андрея Зорина, это произведение стало важнейшим документом екатерининской России, в котором не только отразилась модель политического мышления, но и впервые проявилась идея антирусского заговора[129]. Характерно, что в России, как и в Европе, именно элиты были первыми, кто включился в «конспирологическую коммуникацию» с целью объяснения геополитической реальности, в которой оказалась империя.

Придворный поэт Петров ярко описал в поэме интриги европейских держав в отношении России с ее растущей мощью. Написанная в честь победы над Османской империей ода иллюстрирует тайные планы европейских держав (в первую очередь, Франции) по подрыву могущества России путем втягивания ее в кровопролитные конфликты. Петров, как пишет Андрей Зорин, усматривает причины войны в закулисных интригах французской дипломатии, завидующей российским успехам на политической арене. Удивительно, насколько долго этот стереотип антироссийских интриг и эксплуатации России будет сохранять свое влияние на российские имперские элиты[130]. И хотя изложенная Петровым концепция не вполне может считаться полноценной теорией заговора, характерно, что поэт именно таким образом объяснил геополитический расклад сил в Европе.

Кроме того, в России, как и в Европе, одной из конспирологических традиций, оставшихся в веках, стала подозрительность по отношению к масонам[131]. Их влияние пугало не только консервативно настроенную элиту империи, но и некоторых высокопоставленных священников[132]. В масонах видели слуг дьявола, поборников западных устоев, а также распутников и пьяниц, что через популярную литературу и памфлеты помогло сформировать антимасонский миф и способствовало запрещению ордена в России. Важно отметить, что российская антимасонская истерия происходила более‑менее одновременно с европейской, а это показывает, насколько элита империи была включена в культурно‑идеологические процессы Европы того времени[133].

В конце XVIII в. российские интеллектуальные круги начали дискуссию о природе национальной идентичности и отношении к Западу как фактору, формирующему российскую нацию. Вера Тольц отмечает, что дискуссия между славянофилами и западниками началась еще при Екатерине II, но дебаты между двумя группами тогда не были столь ожесточенными, как в конце XIX в. Они, скорее, «отражали различие между космополитами эпохи Просвещения и (прото)националистами»[134]. Учитывая, что процесс нациестроительства еще не шел полным ходом, ожесточенных дискуссий и активного поиска «другого» ради самоопределения не возникало.

Этот процесс начался в середине XIX в., и важной поворотной точкой оказалось поражение Российской империи в Крымской войне (1853–1856). Альянс европейских держав открыто выступил против России, что в результате стоило империи огромных потерь. Миссия заполучить Палестину и стать главным христианским государством с треском провалилась. В глазах многих консервативных мыслителей это выглядело самым явным проявлением заговора Запада против России[135]. Новое поколение славянофилов, появившееся после крымского разгрома, было настроено по отношению к Европе более радикально. Унижение России в Крымской войне дало толчок активному распространению теорий заговора в публичном пространстве. Этому способствовали и другие причины, в частности поддержка консервативной повестки представителями правящей элиты, особенно в последние два десятилетия XIX в. в период царствования Александра III. В результате сложилась основа корпуса антизападных теорий заговора. Но их развитию способствовало также еще несколько важных изменений в социально‑культурной жизни Российской империи.

Во второй половине XIX в. либеральные реформы Александра II привели к быстрой модернизации российского общества. Массовая миграция крестьян в города заметно изменила социальную структуру и коммуникацию. Теперь распространение слухов и массовых страхов значительно упростилось, и они превратились в важный источник новостей. Как показывают исследования, слухи об измене правящей верхушки империи, подтачивавшие ее легитимность и общественную поддержку, с одинаковой степенью популярности распространялись как при дворе[136], так и среди обычных людей[137].

Более того, реформы Александра II имели одно довольно неожиданное последствие для культуры заговора в России. Хофстэдтер утверждал, что для производства классической теории заговора необходимо уметь выразить мысль в псевдоакадемическом стиле и обладать базовыми навыками обработки информации. В результате реформы образования больше людей обрели способность производить и потреблять теории заговора, что и привело к развитию конспирологической культуры и помогло распространиться антизападным, консервативным настроениям.

Среди первых групп интеллектуалов времен поздней Российской империи, которые открыто пропагандировали теории заговора, интерпретируя таким образом и внутреннюю, и внешнюю политику, были славянофилы. Идея о том, что у России есть историческая миссия спасения мира, «особый путь», и восприятие ее как хранительницы морали и истинного, незамутненного христианства служили фундаментом для распространения всевозможных антизападных теорий[138]. К тому же приверженность консервативным взглядам и протопопулистские идеи об опоре на «народ» – хранителя истинно русских ценностей – также создавали благоприятную почву для распространения направленных против элит теорий заговора среди разных слоев населения[139]. В то же самое время «негативная повестка» с опорой на консервативные принципы, пропагандируемая славянофилами, активно использовалась правительством с целью общественной мобилизации[140].

Важный пример в этом контексте – Федор Достоевский, чьи консервативные, часто шовинистские, взгляды цитируются современными русскими националистами, а некоторые его произведения перепечатывались в откровенно антиеврейских публикациях, изданных в постсоветское время[141]. Несмотря на то что исследователи творчества Достоевского отмечают его идеологическую непоследовательность, особенно в первые годы писательства[142], в позднем периоде его творчества встречаются как общие антизападные идеи, так и антикатолические[143], и антисемитские теории заговора[144]. Как подчеркивает Максим Шрайер, хотя было бы неправильным сводить взгляды Достоевского к банальному антисемитизму, в его работах можно обнаружить много ссылок на традиционные для своего времени теории заговора, связанные с евреями[145]. В то же время «Дневник писателя» служит отличным примером идеологии «русского консерватизма», подчеркивающего особую миссию России в мировой истории[146].

Ранние славянофилы, такие как Алексей Хомяков, продвигали идею о том, что в результате петровских реформ Россия стала своего рода виртуальной колонией Запада. И чтобы новая российская идентичность возродилась и в России случился духовный подъем, необходимо избавиться от западного влияния[147]. Позднейшие мыслители вроде Николая Данилевского делали акцент уже на радикальном отделении от Европы, поскольку видели в России особую культурно‑историческую общность и хотели уберечь ее от интриг европейских правительств[148]. Как мы увидим далее, подобные идеи будут довольно часто повторяться в теориях заговора постсоветского времени.

Во второй половине XIX в. в Российской империи начинается рост националистических настроений, в первую очередь связанный с национальными движениями на ее окраинах[149]. После польского восстания 1863 г. и в результате роста украинского национализма термин «нация» все чаще появляется в консервативной прессе[150]. В это время именно поляки и евреи, населявшие западные территории империи, обыкновенно представлялись опасными «другими», действовавшими против России. Роль поляков в этом процессе была особенно заметна для консервативных писателей, поскольку активные революционные настроения среди польского населения ставили под большой вопрос внутреннюю стабильность в империи. Образ католического священника стал центральным в антикатолических теориях заговора. Правительство относилось к католическим активистам чрезвычайно подозрительно, предполагая, что они работают на внешние силы, якобы стремящиеся подорвать государство изнутри и сбросить царя[151]. Страх заговора был так силен, что среди заговорщиков виделись даже иезуиты, которые были изгнаны с территории России почти за полвека до этого[152].

Одной из икон антизападной культуры заговора в поздней империи Романовых был Михаил Катков, известный писатель и издатель, посвятивший много работ раскрытию интриг против России. Именно Катков связывал деятельность польских национальных активистов с глобальным антироссийским заговором, считая, что истинный русский патриот должен быть лояльным, как солдат в армии. «Настоящим русским» мог считаться только православный христианин, преданный монархист и приверженный правительству человек[153]. Предвосхищая многих постсоветских авторов теорий заговора, которые видят источник опасности в финансировании российской оппозиции из‑за границы, Катков обвинял поляков в получении денег на революцию и убийства от иностранцев[154], а волнения среди простых поляков объяснял подстрекательством со стороны местного польского дворянства[155]. В характерном для конспиролога стиле Катков делил Россию на две части: национальную и антинациональную. По мысли Каткова, «Великие реформы» угрожали российской стабильности и были нацелены на крах территориальной целостности страны, чего и добивался Запад[156]. Революционное движение, набиравшее силу в последние десятилетия XIX в., также представлялось плодом деятельности антирусских заговорщиков в Европе, как и потоки лжи в европейской прессе о России и ее народе[157].

Роль Каткова в интеллектуальной поддержке русского консерватизма и контрреформ конца XIX в. трудно переоценить. Его радикальные консервативные взгляды стали одним из факторов, позволивших повернуть вспять достижения реформ Александра II[158]. На почве этих реформ, роста национализма и последовавших затем контрреформ взрос русский антисемитизм – центральный элемент культуры заговора в империи Романовых. С 1880‑х гг. антиеврейские конспирологические теории становятся главной темой русского национализма, а «Протоколы сионских мудрецов», изданные в 1903 г., – неувядаемым источником доказательств существования еврейского заговора[159]. Но «Протоколы» были лишь одним из перепевов антиеврейского мифа XIX в.[160] Они появились как кульминация антиеврейских настроений, которые зрели еще со времен установления черты оседлости в Российской империи в конце XVIII в.[161] Как показал Савелий Дудаков, «Протоколы» выросли из богатой традиции популярной литературы памфлетов, создавшей огромное количество стереотипов и образов, которые использовались авторами как в XIX, так и в XX в.[162]

В этом плане «Книга кагала» Якова Брафмана, впервые изданная в 1869 г., может считаться своего рода концептуальной предтечей «Протоколов». Кагал – традиционная форма социальной организации евреев в Восточной Европе, которая при Николае I была подвергнута реформе при поддержке просвещенного, ассимилированного еврейства. Целью ее было вывести евреев из черты оседлости и интегрировать их в российское общество. Но реформа была плохо продумана, страдала от непоследовательности исполнителей, и зачастую ассимилированные евреи оставались ограничены в правах, что заставляло их восстанавливать некоторые элемента кагала[163]. Однако Брафману причины живучести этой формы виделись в другом. В традиционном для европейских и американских антисемитов того времени стиле кагал представлялся Брафману «государством в государстве», сохранявшим невиданную власть над своими членами и протянувшим «щупальца» далеко за пределы границ российского государства[164]. Такое изображение кагала заставляло, с одной стороны, сомневаться в реформированности еврейства, а с другой – подозревать, что это реформирование, в принципе, невозможно. Историк Исраэль Барталь считал ключом к популярности антисемитизма то, что евреи оказались удобным «другим» для всех: социалисты видели в них землевладельцев и эксплуататоров крестьян, а правые – агентов Запада, продвигающих модернизацию России и стремящихся таким образом разрушить ее[165].

Рост политического движения накануне и после революции 1905 г. превратил теории еврейского заговора в мощный инструмент общественной мобилизации[166]. По всей империи в конце XIX – начале XX в. распространились «Черные сотни» – организаторы погромов. К «Протоколам» они обращались как к важному доказательству опасности евреев для государства[167]. Однако евреями дело не ограничивалось. Многие жители империи, оставшиеся в результате реформ без привычных средств к существованию, были склонны объяснять изменения, происходившие в российском обществе, националистическими и шовинистскими теориями заговора. Их настроения были использованы правительством во время Русско‑японской[168] и Первой мировой войн[169] для подъема патриотического духа. Однако следствием этого стала маргинализация отдельных этнических групп, причем во время тяжелейшего военного конфликта, и, как результат, с одной стороны – радикализация этнических общин, а с другой – рост недоверия к ним со стороны властей. Все это сослужило плохую службу империи и привело к ее скорому развалу[170].

Итак, активное бытование конспирологических теорий в публичной сфере свидетельствует о наличие развитой культуры заговора уже перед революцией 1917 г. Именно страх измены стал ключевым триггером смены режима: популярность конспирологических идей сыграла важную роль в событиях февраля и октября. А затем, по мнению некоторых ученых, эти идеи перекочевали и в следующий исторический период, став значимым способом интерпретации повседневности в советском государстве[171].

 

Советский период

 

Советскую культуру заговора отличал от имперской один простой факт: манихейское деление мира на своих и чужих было органичной частью идеологии большевиков. По сути, это стало частью официальной пропаганды Советского государства и регулярно использовалось в ходе различных политических кампаний для мобилизации населения[172]. Более того, начиная с Гражданской войны ощущение «осажденной крепости», которую стремятся разрушить враги – как внутренние из числа «бывших», так и внешние из капиталистического лагеря, – стало важным фактором внутренней советской политики. Насаждая страх заговора, советские власти пытались создавать не только новый тип общества[173], но даже новые нации[174]. Чрезвычайный комитет и Красная армия боролись против контрреволюции, стремящейся восстановить прежний режим[175]. А в эпоху правления Иосифа Сталина подозрительность и страх заговора проникли уже во все сферы жизни[176]. В представлении властей само естественное создание друзьями, родственниками и знакомыми неформальных связей, чтобы выжить в непростое время социальных перемен, служило доказательством возможности организовать внутрисоветский заговор.

Огромное количество человеческих жертв в годы Гражданской войны, разрушенная экономика, революционные эксперименты по созданию нового общества – все это стало серьезным вызовом как для партийного аппарата, так и для обычных людей. Именно простые граждане испытывали на себе давление ускоренной индустриализации и завышенных требований по выполнению плана. Угроза нацистского вторжения в середине 1930‑х только усилила панические настроения в обществе: объяснять естественные производственные поломки чьим‑то злым умыслом – вредительством – стало обычным делом. Представление, будто двигатели «сами по себе не ломаются», – яркое свидетельство того, что при Сталине конспирологический способ мышления занял центральное место[177]. В то же время советское руководство считало, что любая попытка ослабить контроль и снизить уровень страха в обществе может привести к тому, что недовольные откажутся подчиняться требованиям государства, а это в непростой геополитической ситуации будет иметь самые тяжелые последствия для режима.

Некоторые ученые полагают, что сталинские репрессии были связаны с глубоко параноидальной личностью советского лидера[178]. Это, безусловно, упрощение, однако столкновения элит при кремлевском «дворе» действительно делали Сталина более подозрительным. Следствием этой подозрительности стала экстремальная жестокость по отношению к старым и новым соратникам, и многих высокопоставленных жертв репрессий не спасла даже их глубокая личная преданность вождю[179]. Стремление к ускоренной модернизации экономики не допускало никакого компромисса и требовало абсолютной лояльности главе государства. В то же время ощущение постоянно плетущихся интриг против режима усиливалось угрозой войны на два фронта, о которой постоянно докладывали разведка и ОГПУ (находившие, в свою очередь, все новые доказательства шпионажа, используя пытки во время допросов). Поэтому страх заговора не был только инструментом социального контроля, Сталин и сам был ему подвержен[180].

В этом смысле «Краткий курс истории ВКП(б)» 1938 г. представляет собой яркий пример активно создаваемой государством культуры заговора и «особого взгляда» большевиков на мир. Спустя 21 год после революции деление мира на своих и чужих, или «других» (империалистов, фашистов и проч.), было узаконено официально, так же как и насилие над оппонентами, несогласными с тем, как развивается режим[181]. Неизбежное усиление противостояния между большевиками и буржуазией по мере развития социализма объясняло, почему в поздние 1930‑е внутренние враги стали настолько активны и режим вынужден был устроить чистки. Печально известная 58‑я статья УК РСФСР вводила смертную казнь за измену Родине, но главное – из‑за ее частого применения против «агентов иностранных держав», «подрывных элементов», «шпионов» и «вредителей» в публичный дискурс вошел словарь конспиролога и создалась атмосфера повседневного заговора. Этому же способствовали и публичные процессы над «врагами народа». И с окончанием 1930‑х подобные выражения не ушли в прошлое. В последующих главах мы увидим, как некоторые из этих терминов будут вновь использованы в теориях заговора уже в XXI в. в отношении врагов путинского режима.

Обострение отношений с бывшими союзниками по антигитлеровской коалиции сразу после победы в Великой Отечественной войне также добавило популярности идее о заговоре Запада против СССР. Отказ от участия в послевоенном Плане Маршалла объяснялся тем, что это тайный план капиталистов, стремящихся поставить под экономический контроль государства Восточной Европы[182]. Обострение отношений с США в связи с гонкой ядерных вооружений и невозможность получить помощь на восстановление разрушенной войной экономики извне вынуждало советские власти изыскивать ресурсы внутри страны, что отражалось на экономическом положении советских граждан[183]. Официальное противостояние с Западом помогало объяснить, почему советские люди живут так трудно, и способствовало усилению изоляции страны. В первое послевоенное десятилетие возможное вторжение американцев стало чрезвычайно популярной темой для слухов[184]. В то же время с новой силой стали циркулировать слухи о шпионах, и жертвами этих слухов становились как обычные граждане, так и приближенные к Сталину элиты[185]. А антиеврейские кампании в последние годы жизни диктатора превратили идею еврейского заговора в чуть ли не официальную советскую политическую доктрину[186].

Что любопытно, с начала холодной войны и до 1991 г. в Советском Союзе фактически параллельно существовали две культуры заговора. С одной стороны, официальная идеология была основана на шпиономании в связи с развернувшейся идеологической схваткой с США. Разумеется, страхи перед иностранным заговором не были абсолютно необоснованными: обе супердержавы были активно вовлечены в шпионские игры, пропаганду и контрпропаганду. ЦРУ и разведки европейских стран вкладывались в различные программы изучения СССР с целью подрыва режима[187]. И у этой традиционной войны разведок была мощная культурная репрезентация. Финансируемые государством художественные вымыслы о советских шпионах‑героях невидимого фронта и иностранных подрывных элементах стали частью позднесоветской популярной культуры. Такие книги, как «ЦРУ против СССР» Николая Яковлева, имевшая несколько переизданий и заказанная спецслужбами, фильмы «Щит и меч» (1968) и «ТАСС уполномочен заявить» (1984), выполненные по заказу Гостелерадио СССР, создали яркие и запоминающиеся образы противостояния с идеологическим врагом, оказавшие влияние на целые поколения советских граждан.

С другой стороны, наряду с официальной культурой заговора существовала альтернативная, распространявшаяся среди русских националистов, которые воспринимали советский режим как оккупационный и нередко разделяли антисемитские и антизападнические взгляды. Как демонстрирует историк Николай Митрохин, русские националисты, хотя зачастую и были настроены по отношению к режиму оппозиционно, пользовались неформальной поддержкой определенных фракций в советском правительстве. Их концепция нации сформировалась именно на образе Запада как опасного «другого», ненавидящего Россию, и в этом они продолжили традицию славянофилов XIX в.[188] Некоторые из текстов, популярных в этом сообществе, были написаны представителями русской диаспоры за рубежом[189]. Часть конспирологических текстов имела внутрироссийское происхождение, их авторы принадлежали к кругам советских диссидентов. Николай Митрохин[190] и Виктор Шнирельман[191] отлично демонстрируют, насколько живой была культура националистов внутри СССР и как активно в ней формировались конспирологические идеи, в период перестройки ставшие одним из важнейших источников российской культуры заговора.

Начавшаяся при Горбачеве политика гласности позволила открыто публиковать и обсуждать всевозможные теории заговора. Эта тенденция наложилась на формировавшуюся годами привычку советских граждан наблюдать друг за другом в общественных местах, в коммунальных квартирах, взращивая подозрительность по отношению к ближнему[192]. К тому же Запад в глазах обычного советского человека был во многом мифологизированным, вымышленным пространством: одни стремились туда, другие его опасались[193]. С годами подозрительность стала центральным элементом сознания позднесоветского человека, а появившаяся благодаря политике гласности возможность читать и обсуждать любые источники открыла невероятные перспективы для конспирологического мифотворчества. В постсоветское время, во многом благодаря активности публичных интеллектуалов, эта культура приобрела свои особенности и стала превращаться в мейнстрим[194].

 

 

Глава 3

Интеллектуалы и заговор

 

Как бы странно это ни звучало, но появление теории заговора – это своеобразный интеллектуальный труд, и вклад в него людей, профессионально занимающихся производством идей, трудно переоценить. Чтобы звучать убедительно и получать общественную поддержку, теории заговора должны рассказывать о чем‑то актуальном, показывать причинно‑следственную связь между событиями, приведшими к триумфу заговорщиков. В идеале они при этом должны еще опираться на многочисленные источники, наукообразность и убедительность изложения – конек теорий заговора[195]. Кроме того, конспиролог с высоким социальным статусом – ученый, писатель, известный режиссер или политик – имеет больше шансов убедить публику в том, что заговор существует, чем обычный, никому не известный человек.

Собственно, как мы видели в предыдущей главе, рождение культуры заговора тесно связано с формированием образованного класса. Многие известные интеллектуалы периода империи использовали свой ресурс публичности, чтобы убедить в существовании заговора как политические элиты, так и читающую городскую публику. В советское время писатели, журналисты и ученые получали государственную поддержку (через формальные и неформальные связи с органами власти и спецслужбами) для производства разного рода теорий заговора[196]. Горбачевская гласность открыла путь нескончаемому потоку конспирологического мифотворчества, и оно очень быстро завоевало книжный рынок на фоне того, что ухудшающееся состояние экономики и общий кризис советской системы подталкивали все больше людей к устойчивой вере в антирусский заговор. Этому помогли и именитые интеллектуалы: этнограф и писатель Лев Гумилев, специалист по международным отношениям Анатолий Уткин, историк Игорь Фроянов и многие другие своим авторитетом легитимировали многие антиеврейские и антизападные идеи, сделав их частью общественного дискурса[197]. После 1991 г. смотреть на мир сквозь призму заговора стало незазорно, а для многих публичных интеллектуалов еще и выгодно – это приносило гонорары, медийную известность и возможность приблизиться к власти.

В этой главе я предлагаю начать анализ российской конспирологической культуры через рассмотрение роли постсоветских публичных интеллектуалов в процессе создания и распространения теорий заговора[198]. В литературе на иностранных языках много было написано о некоторых деятелях культуры заговора в России[199], но мало об их идеях и том, как они вплетались в ткань постсоветской политики и разнообразных идеологических игр[200]. Важно помнить, что многие авторы, рассмотренные в этой главе, имели или до сих пор имеют тесные связи с разными структурами власти. И пусть многие из них сейчас вне этих структур или не так активны в медиа, но их идеи во многом отражают состояние умов во властных кругах, а также служат интеллектуальной подпиткой тех или иных политических решений.

В глазах Хофстэдтера поборники «параноидального стиля» имели ограниченную общественную поддержку и потому были отнесены к маргиналам, чье мнение разделяется ограниченной частью общества. Марк Фенстер в своей критике Хофстэдтера замечает, что историк был напуган популистской демагогией правых и попросту воспринимал теории заговора как идеи, относящиеся к идеологии политических радикалов, а не уважаемых политиков мейнстрима[201]. Это разделение стоило некоторым американским интеллектуалам и журналистам репутации в глазах «умеренного» класса, чьи взгляды исключали возможность серьезного отношения к каким бы то ни было теориям заговора[202]. В результате сегодняшний всплеск «антиинтеллектуализма», тесно связанный с так называемой критикой либеральной повестки дня, опирается на неопопулистское движение, состоящее из консервативных политиков и мыслителей[203]. Их цель – разрушить консенсус, созданный «коррумпированными» левыми элитами, и вернуть голос «обычному человеку».

Что же происходит в России? Во времена советской власти граница между приемлемым и запретным строилась исходя из идеологических основ режима. Многие конспирологические взгляды, направленные как на внешние силы (США, блок НАТО), так и на внутреннюю оппозицию (диссиденты, этнические меньшинства), не только считались приемлемыми, но даже поощрялись властью. Крах советского режима, с одной стороны, открыл возможность для публичной дискуссии и критики подобных идей. С другой, российская академическая система не в полной мере прошла процесс транзита от советских идеологических парадигм к более взвешенным и критическим взглядам. А в более поздние постсоветские годы публичные интеллектуалы, активно работавшие над созданием и популяризацией теорий заговора, даже заняли высокие академические и политические посты. Полученные ими регалии способствовали общественной легитимации тех теорий заговора, которые эти интеллектуалы производили и распространяли.

Чтобы понять, как и почему интеллектуалы стали таким важным звеном в российской культуре заговора, я предлагаю обратиться к концепции Мишеля Фуко о взаимоотношениях знания и власти. Некоторые исследователи полагают, что теории Фуко, основанные на анализе западноевропейской культуры, нельзя применять к культуре российской, учитывая ее определенную пограничность по отношению к европейской цивилизации[204]. Тем не менее предыдущие попытки применить теории Фуко к исследованию России оказались плодотворными, в связи с чем имеет смысл эту практику продолжить[205].

Согласно Фуко, знание является ключом в любой борьбе за власть, а производство знания может привести к перераспределению власти в обществе. Именно поэтому интеллектуалы играют такую важную роль в любом современном политическом режиме: тот дискурс, что они производят, делает власть стабильнее, помогая (вос)создавать так называемый режим правды, определяющий, что есть истинно и что ложно[206]. С этой точки зрения теории заговора можно рассматривать как очень своеобразный тип знания, произведенного публичными интеллектуалами с целью перераспределения власти в обществе. Помогая разделять социальное на две категории – своих и чужих, – теории заговора помогают тем, кто публично их применяет, представлять свою деятельность в глазах общества более легитимной и, напротив, лишать легитимности оппонента.

В постсоветской России 1990‑х производство теорий заговора различными популярными писателями, политиками, учеными и журналистами помогло консервативной и антизападной повестке усилить политическую оппозицию Кремлю. А то, с какой легкостью кадры мигрировали из журналистики или публицистики в академическую среду, предельно упрощало легитимацию разных, даже самых скандальных взглядов. Проблемы, порожденные посттоталитарным транзитом, сделали идею об антироссийском заговоре на Западе привлекательной и популярной, а провалы процесса демократизации позволили превратить теорию в инструмент политики. С приходом к власти в 1999 г. Владимира Путина подавляющее большинство известных интеллектуалов, публично критиковавших власть за сговор с Западом, идейно перешли на сторону Кремля, превратив конспирологические теории в мощный инструмент поддержки политического режима.