Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Притчи, произнесенные в Иерусалиме

Поиск
О работниках в виноград­нике Мф 20. 1-16    
О двух сыновьях Мф 21. 28-32    
О злых виноградарях мф 21. 33-46 Мк 12. 1-12 Лк 20. 9-18
О брачном пире (= о званых на вечерю у Лк) Мф 22. 1-14    
О благоразумном рабе (= о благоразумном домоправи­теле у Лк)     Лк 12. 41-48
О десяти девах Мф 25. 1-13    
О талантах (= о десяти ми­нах у Лк) Мф 25. 14-30    
Об ожидании хозяина дома   Мк 13. 32-37  

Классификация по содержанию

Классификация притч по содержанию представляет наиболь­шие трудности для исследователя. Среди тематических категорий, под которые подпадают те или иные притчи, указывают следую­щие: 1) притчи о Царствии Божием; 2) притчи о Боге и взаимоотно­шениях между Богом и человеком; 3) притчи об отношениях между людьми; 4) притчи о Мессии и богоизбранном народе; 5) притчи о загробном воздаянии.

В той или иной мере каждая из притч может быть отнесена либо к одной, либо одновременно к двум и более категориям. В то же время любые попытки классифицировать притчи по содержа­нию оказываются уязвимыми по той причине, что лишь самые ко­роткие притчи содержат один образ и, следовательно, одну тему. Есть притчи с двумя или тремя главными темами; есть притчи с одной главной и одной или несколькими побочными. К. Бломберг предлагает классифицировать притчи по следующим категориям: 1) простые притчи с тремя основными темами; 2) сложные притчи с тремя основными темами; 3) притчи с двумя основными темами; 4) притчи с одной главной темой[166]. Однако такая классификация также весьма условна, поскольку количество тем в притче по-раз­ному определяется учеными: в одной и той же притче кто-то может увидеть лишь одну тему, а кто-то — две или более.

8. 5. Притчи Иисуса Христа: основные конструктивные элементы

Первичным конструктивным элементом притчи является образ. Всякая притча должна содержать в себе как минимум один главный образ, вокруг которого выстраиваются побочные образы. В четырех притчах, вошедших в поучение из лодки, как оно изло­жено у Матфея (Мф 13. 1-33), к главным образам относятся семя в первых двух притчах, горчичное зерно в третьей, закваска в четвер­


той. Вокруг образа семени в первой притче выстраиваются образы сеятеля, четырех видов почвы, птиц, терния, во второй — человека, посеявшего семя, его врага, посеявшего между пшеницей плевелы, зелени, плода, рабов, снопов, жнецов, житницы. В третьей притче побочные образы человека, посеявшего зерно, дерева и птиц, укры­вающихся в ветвях дерева, выстраиваются вокруг главного образа. В четвертой вспомогательную роль выполняют образы женщины, положившей закваску в три меры муки, и вскисающего теста.

Впрочем, совсем не всегда удается определить, какой образ в притче является главным, а какой побочным. Кто важнее в притче о сеятеле — сам сеятель или посеянное им семя? Если исходить из того толкования, которое предложил Иисус, то основным образом является семя, поскольку оно символизирует слово Божие, а четы­ре вида почвы символизируют различную реакцию на него людей. Если же рассматривать притчу в христологической перспективе с той точки зрения, какое отношение она имеет к деятельности и служению Иисуса, тогда на центральное место становится образ сеятеля. Если речь в притче идет о Боге, Который «повелевает сол­нцу Своему восходить над злыми и добрыми и посылает дождь на праведных и неправедных» (Мф 5. 45), то, опять же, центральным в притче оказывается образ сеятеля, щедро разбрасывающего семена вне зависимости от того, на какую почву они могут попасть. Рас­становка акцентов в значительной мере зависит от толкования и от того, под каким углом зрения рассматривается та или иная притча, тот или иной образ.

В некоторых притчах налицо два или три главных образа. В притче о блудном сыне (Лк 15. 11-32) их три: отец, старший сын и младший сын. В притчах о богаче и Лазаре (Лк 16. 19-31), о непра­ведном судье и докучливой вдове (Лк 18. 1-8), о мытаре и фарисее (Лк 18. 9-14) их два. В притче о двух сыновьях (Мф 21. 28-32), не­смотря на наличие отца, главными героями оказываются два сына; отец присутствует в притче лишь в силу необходимости и выпол­няет роль побочного персонажа. В притче о десяти девах (Мф 25. 1-13) мы видим два главных образа, оба коллективные: пять му­дрых дев и пять неразумных. Что же касается образа жениха, то он может трактоваться либо как второстепенный, либо как глав­ный — в зависимости от того, ставится ли при толковании акцент исключительно на разницу в поведении дев или на реакцию жени­ха на их поведение.

Притчи с одним главным образом обычно строятся по прин­ципу тщательной прорисовки этого образа и сопутствующих ему деталей. Горчичное зерно превращается не в какое-то абстрактное дерево, а в то, ветви которого становятся укрытием для птиц не­бесных (Мф 13. 32). Закваска кладется не просто в тесто, но в «три меры муки» (Мф 13. 33). Сокровище не просто где-то хранится, но «скрыто на поле»; купить его можно только вместе с полем; чтобы его купить, нужно продать всё (Мф 13. 44). Бросив семя в землю, человек не просто продолжает заниматься своим делом: он «и спит, и встает ночью и днем; и как семя всходит и растет, не знает он». И земля не просто произращает плод, но «производит сперва зелень, потом колос, потом полное зерно в колосе» (Мк 4. 27-28). Царь, идущий на войну, не просто просчитывает риски: он должен сесть и посоветоваться, «силен ли он с десятью тысячами противостать идущему на него с двадцатью тысячами», и если поймет, что не си­лен, отправит к своему противнику посольство просить о мире (Лк 14. 31-32).

Притчи с двумя главными образами нередко построены на принципе контраста, или противопоставления: мытарь противо­поставляется фарисею; нищий — богачу; сын, исполнивший волю отца, — сыну, не исполнившему его волю; девы благоразумные — девам неразумным; милосердный государь — немилосердному рабу (Мф 18. 23-30).

Принцип контраста наиболее уместен в тех случаях, когда Рас­сказчик хочет достичь эффекта неожиданности. Так, например, в притче о богаче и Лазаре Иисус сначала крупными яркими мазками рисует портрет богатого человека, пользующегося всеми благами мира сего, проводящего жизнь в роскоши; затем не менее красоч­но изображается бедняк, лежащий в струпьях у ворот дома богача. Эта ситуация хорошо знакома слушателям Иисуса: вполне возмож­но, что Сам Иисус, описывая ее, сделал зарисовку с натуры. Однако та ситуация, в которую оба — и богач, и нищий — попадают после смерти, слушателям не известна, и здесь их ожидает множество сюрпризов: оказывается, Лазарь попадает на лоно Авраамово, а бо­гач в ад; выясняется, что облегчение страданий в аду невозможно и что никакое чудо не может спасти тех оставшихся в живых братьев богача, которые не слушаются Моисея и пророков (Лк 16. 19-31).

В притчах с тремя или более действующими лицами линии напряжения (или взаимодействия, или противостояния) иногда возникают между одним персонажем и каждым из прочих персо­нажей в отдельности. В притче о талантах (Мф 25. 14-30) господин сначала требует отчет у раба, получившего десять талантов, затем от получившего пять; наконец, он требует отчет от получившего один талант, и здесь разворачивается конфликт между господином и рабом.

Иногда же во взаимодействие друг с другом вступают различ­ные персонажи, как это происходит в притче о блудном сыне (Лк 15. 11-32). В ней несколько сюжетных линий: первой и основной являются взаимоотношения отца с младшим сыном, второй — от­ношение старшего сына к отцу («я столько лет служу тебе... но ты никогда не дал мне и козленка, чтобы мне повеселиться с друзьями моими»). Попутно мы узнаем также об отношении старшего сына к своему младшему брату («этот сын твой, расточивший имение с блудницами»). Линии напряжения возникают то между отцом и младшим сыном, то между отцом и старшим, то между двумя бра­тьями, один из которых не хочет даже видеть другого («осердился и не хотел войти»).

Все образы, используемые Иисусом в притчах, заимствованы из повседневной жизни и охватывают различные области челове­ческой деятельности. В притчах Иисуса речь идет о царях и под­данных, господах и рабах, богачах и бедняках, родителях и детях, заимодавцах и должниках, сеятелях и жнецах, рыбаках и их улове, хозяине и его овцах. Упоминаются различные денежные едини­цы (таланты, мины, драхмы), различные виды растений и злаков (смоковница, пшеница, плевелы, терние), разные животные (овцы, козлы, свиньи), птицы и рыбы. Основные образы заимствованы из жизни галилейской деревни; реже используются образы из город­ского быта.

Оперируя знакомыми для Его слушателей образами, Иисус учит их от земной жизни возноситься умом к той реальности, ко­торую Он называл Царством Небесным или Царством Божиим. Для Него присутствие этой реальности в земной жизни людей оче­видно: она незримо наполняет собой человеческий быт, человече­ские взаимоотношения, просвечивает сквозь различные предметы и явления, окружающие людей, придает всей их жизни смысл и оправдание. Однако для Его слушателей эта реальность не очевид­на: их ум прикован к земным предметам в их изначальном земном значении. Даже ученики оказываются не способны воспринять метафорический язык Иисуса: Он призывает их беречься «заква­ски фарисейской», а они думают о том, что не взяли хлеба (Мк 8. 15-16). Иногда Он к ним обращает те же слова, которые относил к прочим, внешним: «Еще ли не понимаете и не разумеете? Еще ли окаменено у вас сердце? Имея очи, не видите? имея уши, не слыши­те? и не помните?» (Мк 8. 17-18).

Ключом к пониманию притчи является вера. Это, опять же, сближает притчу с чудом. От тех, у кого сердце окаменело, кто не видит очами и не слышит ушами, смысл притчи остается сокры­тым. Как чудеса Иисуса не убеждали книжников и фарисеев в истинности Его учения, так и Его учение, изложенное в притчах, не убеждало их в том, что Он — посланный от Бога Мессия. На­против, благодаря вере многие свидетели чудес Иисуса и слушате­ли Его притч приходили к пониманию Его мессианской роли.

Одной из особенностей прямой речи Иисуса было то, что Он говорил «как власть имеющий, а не как книжники и фарисеи» (Мф 7. 29). Другой, не менее характерной особенностью было Его уме­ние о сложных вещах говорить просто, облекать трудные для вос­приятия истины в простые образы. В этом смысле можно утвер­ждать, что притчи не только усложняли восприятие: одновременно они и облегчали его.

Некоторые высказывания Иисуса, не облеченные в форму притч, казались настолько несоответствующими общепринятым земным стандартам, что реакцией на них было недоумение и не­годование даже ближайших к Нему людей. Услышав Его слова о том, что легче верблюду пройти сквозь игольное ухо, чем богатому войти в Царство Небесное, ученики «весьма изумились и сказали: так кто же может спастись?» (Мф 19. 25). Реакцией на Его слова о разводе стало недоумение: «Если такова обязанность человека к жене, то лучше не жениться» (Мф 19. 10). Нагорная проповедь с ее прямыми призывами к духовному совершенству и по сей день кажется многим заведомо недостижимым идеалом, не соотнося­щимся с земной реальностью. Что же касается реакции книжников и фарисеев на поучения Иисуса, то она была резко негативной с са­мого начала Его служения до самого конца, причем их внутренняя агрессия по отношению к Нему и их раздражение Его деятельнос­тью только возрастали.

Притчи не давали поводов для столь резкой реакции, остав­ляли больше пространства в душе и уме слушателей, даже из чи­сла книжников и фарисеев, для размышления и самоанализа. Для тех же, кто был изначально открыт к проповеди Иисуса, чье сердце было подобно плодородной почве (Мф 13. 8), каждая притча ста­новилась указательным знаком на пути в Царство Небесное, даже если это Царство скрывалось за земными образами и подобиями.

Не последнюю роль в притчах Иисуса играют юмор и ирония. Тонким юмором пронизана притча о детях, играющих на улице (Мф 11. 16-17). Героем притчи о неправедном управителе стано­вится гротескный персонаж, мошенник, чьи действия описыва­ются не без доли иронии (Лк 16. 1-8). Юмор присутствует в опи­сании таких персонажей как судья из притчи о докучливой вдове (Лк 18. 2-5) или человек, не хотевший подняться с постели среди ночи, чтобы открыть своему другу (Лк 11. 7). Улыбку мог вызвать и богач, рассуждавший сам с собой: «Что мне делать? некуда мне собрать плодов моих?.. Вот что сделаю: сломаю житницы мои и построю большие, и соберу туда весь хлеб мой и все добро мое, и скажу душе моей: душа! много добра лежит у тебя на многие годы: покойся, ешь, пей, веселись» (Лк 12. 17-19). Однако улыбка должна была исчезнуть с лиц слушателей, когда они узнавали продолже­ние: обращенные к богачу слова Бога, неожиданно появляющегося в истории и полностью меняющего ее тональность.

8. 6. Притчи Иисуса Христа: способы интерпретации

Слушателями Иисуса были люди, жившие в одной с Ним стране, говорившие на одном с Ним языке, окруженные теми же предметами, что и Он, знакомые с теми же священными книгами, к которым Он постоянно обращался. По крайней мере, внешняя образная канва притч должна была быть им понятна, что же каса­ется внутреннего содержания, то каждый понимал его по-своему или не понимал вовсе. Судя по приведенным выше словам Иисуса, Он и не ставил перед Собой цель преподать в притчах наставления, которые будут понятны всем сразу и всем одинаково.

Метафорический метод понимания притч был предложен Са­мим Иисусом в тех притчах, которые Он истолковал для учеников. В притче о сеятеле каждая деталь истолкована метафорически: семя — слово Божие; птицы — диавол; каменистая почва — бес­плодие и непостоянство; терние — мирские заботы и богатство; добрая земля — способность человека не только слышать и пони­мать слово, но и приносить плоды (Мф 13. 19-23; Мк 4. 14-20; Лк 8. 11-15). В притче о плевелах также каждая деталь трактуется в пе­реносном смысле: «Сеющий доброе семя есть Сын Человеческий; поле есть мир; доброе семя, это сыны Царствия, а плевелы — сыны лукавого; враг, посеявший их, есть диавол; жатва есть кончина века, а жнецы суть ангелы» (Мф 13. 37-39).


Если толкование притч Иисуса было непростым делом уже для Его современников, то с каждым следующим поколением слушате­лей и читателей трудность только возрастала. Чем дальше то или иное поколение отстояло от временного и культурного контекста, в котором жил Иисус со Своими учениками, тем более разноо­бразным и аллегорическим становилось толкование притч. Уже во II веке Ириней Лионский писал о том, что «притчи могут допускать много толкований»1. Притчу о работниках в винограднике Ириней толковал в том смысле, что через нее

показывается Один и Тот же Господь, одних призывающий в са­мом начале сотворения мира, других после того, иных в средине времен, иных по прошествии долгого времени, а иных в конце, так что много работников в каждое их время, но один созываю­щий их Домохозяин. Ибо один виноградник, так как и одна пра­ведность, и один Распорядитель, так как один Дух Божий, все устрояющий; а также и одна награда, ибо все получили каждый по динарию, имеющему образ и надписание Царя — познание Сына Божия, которое есть бессмертие. И потому он начал давать награду с последних, потому что Господь в последние времена явил и представил Себя всем[167] [168].

В III веке Ориген — не без влияния Филона Александрийско­го — заложил основы традиции аллегорического толкования Еван­гелия[169]. По отношению к притчам эта традиция означала возмож­ность аллегорического объяснения каждого образа, каждой детали. Если в толкованиях Иисуса на собственные притчи одному образу соответствовало одно понятие, явление, предмет или персонаж, то в александрийских толкованиях один и тот же образ мог интерпре­тироваться как указывающий на разные предметы или явления.

Так, например, говоря о сокровище, найденном на поле (Мф 13. 44), Ориген сначала утверждает, что «поле есть Писание, заса­женное тем, что очевидно в словах истории, закона, пророков и в остальных мыслях», скрытое же на поле сокровище суть «сокро­венные и лежащие под очевидным [смыслом] мысли премудрости, сокровенной в тайне». Далее Ориген говорит, что под полем можно понимать Христа, а под сокровищем — «то, что сокрыто во Хри­сте», ибо в Нем, по словам Павла, «сокрыты сокровища премудро­сти и ведения» (Кол 2. 3). Некий же человек, придя на поле, под ко­торым понимаются либо Писания, либо Христос, «находит скры­тое сокровище премудрости либо во Христе, либо в Писаниях, ибо обходя поле и исследуя Писания, и стремясь постичь Христа, он находит в нем сокровище, и, найдя, утаивает, полагая, что тайные мысли Писаний или сокровища премудрости и ведения во Христе небезопасно открывать кому попало». Покупка поля трактуется как приобретение учеником Христа того, что ранее принадлежало иудеям, ибо «после того, как ученик Христа купил поле, отнимает­ся у них Царство Божие... и дается народу, приносящему плоды его (Мф 21. 43), купившему поле верой, так как он продал все имуще­ство и ничего из прежнего имущества у него уже нет»[170].

В IV-V веках аллегорический метод толкования притч, мно­гие из которых сами по себе являются развернутыми аллегория­ми, стал доминирующим в христианской экзегезе. В этот период традиция аллегорического толкования продолжилась в творениях Отцов Церкви как на Западе, так и на Востоке, однако толкования значительно отличались одно от другого не только по тому смыслу, который отдельные авторы усматривали в конкретных притчах, но и по степени аллегоризации, которой та или иная притча подвер­галась у того или иного толкователя.

Наивысшая степень аллегоризации была характерна для та­ких представителей александрийской школы как Кирилл Алексан­дрийский (V век), а позднее — для Максима Исповедника (VII век) и других византийских авторов, трактовавших Писание в том же ключе.

Значительно меньший интерес к аллегории проявляли пред­ставители антиохийской школы, наиболее яркий из которых, Ио­анн Златоуст, из каждой притчи старался извлечь прежде всего основной нравственный урок и лишь в качестве побочного, вспо­могательного элемента, и то далеко не всегда, привлекал аллегории. По словам Златоуста, «в притчах не нужно изъяснять все по бук­вальному смыслу, но, узнав цель, для которой она сказана, обра­щать это в свою пользу, и более ничего не испытывать»[171]. Не будучи сторонником чрезмерной аллегоризации в стиле Оригена, Злато­уст, однако, не был принципиальным противником аллегорическо­го метода как такового: когда это казалось ему оправданным, он прибегал к аллегорическим толкованиям.

Что касается западных авторов, то многие из них проявляли активный интерес к аллегорическому толкованию, в частности, Амвросий Медиоланский, Иларий Пиктавийский и особенно Ав­густин, заимствовавший многие детали интерпретации из тради­ции, восходящей к Оригену.

На протяжении веков христианские толкователи обращали основное внимание на два основных смысловых пласта каждой притчи: нравственный и богословский. В каждой притче усматри­вали призыв к той или иной добродетели, например, милосердию и состраданию (притча о милосердном самарянине), заботе о бедных (притча о богаче и Лазаре), постоянству в молитве (притча о до­кучливой вдове), готовности к Страшному суду и встрече с Богом (притча о десяти девах). В тех же притчах видели предостережение против пороков, являющихся антиподами означенных добродете­лей (равнодушию, невниманию к бедным, непостоянству в молит­ве, неготовности к смерти и суду). Во многих притчах усматривали указание на различные свойства Бога, в частности, Его милосердие к грешнику (притча о блудном сыне), Его способность прощать (притча о заимодавце и должнике), Его открытость по отношению к людям, не принадлежащим к богоизбранному народу (притча о званых на вечерю).

В наше время толкование притч Иисуса является преимуще­ственной прерогативой двух классов лиц — священнослужителей разных христианских общин и ученых, специализирующихся в об­ласти новозаветных исследований.

Значительная часть евангельских отрывков, читаемых на бо­гослужениях в течение всего года, включает в себя притчи, и про­поведники должны вновь и вновь возвращаться к толкованию тех или иных притч, содержание которых уже хорошо знакомо прихо­жанам, по крайней мере тем, кто посещает церковь не первый год и слышит одни и те же евангельские отрывки на протяжении многих лет. Толкования носят, как правило, богословский или нравствен­ный характер. При этом проповедник обычно ставит перед собой задачу приблизить притчу к современному слушателю, выявить в ней то зерно или ту идею, которая, с его точки зрения, в наиболь­шей степени отвечает духовным нуждам его прихожан.

Что же касается ученых, то они ставят перед собой иные за­дачи. На протяжении более двух последних веков поиск «истори­ческого Иисуса» и Его «керигмы» (изначального учения) в полной мере затрагивал и притчи. Результатом исследований стал, во-пер­вых, отказ многих ученых от аллегорического толкования притч, от поиска в них богословского смысла, связывающего содержание притчи с жизнью христианской общины. Во-вторых, были разра­ботаны различные альтернативные методы толкования, каждый из которых имел свои сильные и слабые стороны.

Поворотным пунктом в истории изучения притч считается двухтомное исследование немецкого ученого А. Юлихера «Притчи Иисуса», вышедшее в 1888-1889 годах[172] и ознаменовавшее ради­кальный разрыв с церковной традицией толкования притч. Юли­хер отвергал возможность какой бы то ни было аллегоризации притч и вообще саму необходимость их толкования: содержание притчи, по мнению ученого, исчерпывается ее буквальным смы­слом. Исходя из аристотелевского разграничения между сравне­ниемиметафорой,Юлихер считает притчи Иисуса развернуты­ми сравнениями, при помощи которых Иисус возвещает простые нравственные истины. В отличие от метафор, такие сравнения не нуждаются в толковании и поиске в них переносного смысла: для их понимания достаточно знать исторический контекст, в котором они создавались.

Книга Юлихера вышла в ту эпоху, когда поиск «истори­ческого Иисуса» привел к созданию целой серии портретов Иисуса-гуманиста, проповедника «общечеловеческих ценностей» и простых нравственных истин (эту задачу, каждый по-своему, ре­шали А. Шлейермахер, Г. В. Ф. Гегель, Д. Штраус, Э. Ренан, Л. Тол­стой). В соответствии с духом времени из каждой притчи Юлихер делает простой вывод, сводящий ее содержание к «достаточно бледному обобщению в духе традиционной либеральной концеп­ции... Например, притча о талантах (Мф 25. 14-30) рекомендует добросовестно распоряжаться всем, что тебе вверено. Рассказ о нечестном управителе (Лк 16. 1-13) поощряет нас разумно жить в настоящем, чтобы обеспечить счастливое будущее. Пример богача и Лазаря (Лк 16. 19-31) напоминает об опасностях праздного бо­гатства и пустых удовольствий»[173].

Книга Юлихера вызвала шквал критики почти сразу же после ее появления на свет. Ученого, в частности, упрекали в том, что он воспринял притчи Иисуса в свете древнегреческой риторики, недооценивая еврейскую традицию аллегорических толкований. Английский ученый У Сэндэй, одним из первых откликнувшийся на труд Юлихера, критиковал его за желание «отделаться от алле­гории любой ценой», за толкование притч в отрыве от контекста, в котором они помещены в Евангелиях, за «любительское» отноше­ние к тексту и невнимание к данным рукописной традиции.

Узкий морализм Юлихера и то, что он превратил Иисуса в «апостола прогресса», были подвергнуты критике Й. Иеремиасом, отметившим, что Иисус не был ни простым проповедником про­гресса, ни учителем мудрости, облекавшим нравственные и бого­словские истины в яркие метафоры и истории.

Несмотря на свое критическое отношение к Юлихеру, оба крупнейших исследователя притч во второй четверти ХХ века — англичанин Ч. Додд и немец Й. Иеремиас — следовали за ним в отвержении аллегорического метода интерпретации. Оба они рас­сматривали притчи Иисуса прежде всего исходя из исторического контекста их появления, а также в свете учения Иисуса о Царстве Божием. Первый видел в учении Иисуса «реализованную эсхато­логию», второй — «эсхатологию в процессе реализации». Будучи сторонниками «метода анализа редакций»1, Додд и Иеремиас вслед за его другими протагонистами считали возможным отсекать от предполагаемого аутентичного зерна притч Иисуса те аллегориче­ские напластования, которые они приписывали позднейшей цер­ковной традиции.

Дальнейшие труды по изучению притч Иисуса выявили не­сколько подходов, в чем-то диаметрально противоположных один другому, в чем-то взаимодополняющих. Структуралистский анализ притч, игнорируя и их возможные аллегорические интерпретации, и исторический контекст, в котором они появились, сосредотачи­вал основное внимание на выявлении внутренних структурных элементов притч или отдельных содержащихся в них тематических элементов (мотивов) в их взаимозависимости или контрапозиции. Анализ, основанный на представлении о том, что смысл текста устанавливается во взаимодействии между текстом и читателем, предполагает наличие в каждой притче широкого спектра смыслов в зависимости от читательской аудитории[174] [175].

Значительное внимание в трудах современных исследователей, посвященных притчам Иисуса Христа, уделяется отделению «тра­диции» от «редакции», то есть того, что предположительно сказал Иисус, от того, что к Его изречениям могли добавить Евангелисты или иные позднейшие редакторы. Очень часто притчи и изречения, которые в Евангелиях приписываются Иисусу, учеными отверга­ются как неподлинные, принадлежащие не Ему, а неким гипотети­ческим раннехристианским общинам, которые якобы их сочинили и вложили в Его уста. Для достижения искомого результата ученый часто вырывает ту или иную притчу из ее исторического контекста и помещает в некий иной, им же самим сконструированный кон­текст. При этом игнорируются толкования, которыми притчи были снабжены в самом Евангелии и в последующей церковной тради­ции: вместо них предлагаются новые толкования, основанные на апокрифах или просто разного рода домыслах.

В нашем исследовании притч этот пласт новозаветной науки будет, как правило, игнорироваться, поскольку основным критери­ем отделения традиции от редакции всегда остаются личные вкусы и симпатии того или иного исследователя. С нашей точки зрения, подобный подход к евангельскому тексту полностью себя исчерпал и в значительной мере дискредитировал, не дав никаких устойчи­вых и убедительных результатов. Разбор мнений ученых относи­тельно аутентичности тех или иных притч или отдельных их фраг­ментов лишь отвлекает от содержания притч и не дает ничего для их понимания. Презумпция доверия к евангельскому тексту вооб­ще не предполагает декомпозицию евангельского текста с целью вычленения в нем того, что «восходит к историческому Иисусу».

Все изречения Иисуса Христа, включенные в канонические Евангелия, следует рассматривать как подлинные. Напротив, из­речения, приписываемые Иисусу Христу, но содержащиеся в не­канонической, апокрифической и гностической литературе, не могут быть признаны подлинными. К числу таковых относятся, в частности, притчи из апокрифического «Евангелия от Фомы»[176], не­редко рассматриваемые исследователями в одном ряду с притчами из Евангелий от Матфея, Марка и Луки. Четыре притчи, вошедшие в этот литературный памятник, не имеют параллелей в канониче­ских Евангелиях. Одна из них обладает некоторым внешним сход­ством с притчей о неводе из Евангелия от Матфея1. Три других не сходны ни с одной из притч, известных по каноническим Еванге- лиям[177] [178]. По содержанию они разительно отличаются от последних. Остальные десять притч из «Евангелия от Фомы» представляют собой сокращенные или искаженные версии притч из канониче­ских Евангелий.

Интерес ученых к «Евангелию от Фомы» в значительной сте­пени обусловлен краткостью изречений, из которых оно состо­ит. Ученые, исходившие из гипотезы о том, что Христос говорил краткими, лапидарными формулами, которые были впоследствии расширены и дополнены авторами четырех канонических Еван­гелий, уделяли повышенное внимание «Евангелию от Фомы» как памятнику, который, по их мнению, помогает понять изречения «исторического Иисуса», пролить свет на их изначальный текст. Поиск источника Q, продолжавшийся, подобно поиску инопла­нетян, в течение всего ХХ столетия и увенчавшийся похожими результатами, нередко выводил исследователей на «Евангелие от Фомы» как текст, наиболее близкий к тому, что они хотели бы най­ти в источнике Q1.

Между тем «Евангелие от Фомы» является не более чем циклом гностических вариаций на канонический евангельский текст[179] [180]. В силу данного обстоятельства мы не считаем правильным ставить включенные в него притчи в один ряд с притчами из канонических Евангелий. Обращение к этому памятнику не только не помогает в интерпретации притч Иисуса Христа, но наоборот, может затем­нить их смысл, придать им гностические обертоны, которых нет в их оригинальном тексте.

В последние десятилетия модным направлением в изучении притч Иисуса Христа стало их помещение в контекст иудейской литературной традиции и сравнение с притчами раввинов. Одна­ко из множества дошедших до нас раввинистических притч лишь одна приписывается современнику Иисуса раввину Гиллелю, но даже ее аутентичность подвергается сомнению. Еще по одной притче приписывается школам Гиллеля и другого современника Иисуса — раввина Шаммая. Все остальные притчи раввинов (а все­го их около двух тысяч) принадлежат более поздней эпохе и дати­руются III-V веками по Р. Х. и более поздним периодом. Уже в силу одного этого их изучение, на наш взгляд, не может пролить свет на происхождение притч Иисуса.

Притчи раввинов кроме того нередко имеют целью интерпре­тацию конкретного текста Священного Писания. Притчи Иисуса, напротив, не привязаны к тексту Писания. Они являются само­стоятельными короткими рассказами, которые сами требуют интерпретации.

Наконец, под «притчами раввинов» часто понимают рассказы из жизни знаменитых раввинов, не имеющие прямого отношения к жанру притчи. Как правило, это разные курьезные случаи, ско­рее напоминающие анекдоты, чем притчи. Так, например, в одной из этих «притч» раввин Элиезер едет на осле и встречает человека с весьма отталкивающей внешностью, который приветствует его словами: «Мир тебе, учитель». Вместо ответа раввин произносит: «Рака[181], какой же ты страшный. В твоем городе все такие страш­ные?». Прохожий отвечает: «Не знаю, но пойди и скажи Создателю, сотворившему меня: как страшен сосуд, который ты сделал». Услы­шав это, раввин осознает, что согрешил, спускается с осла, падает ниц перед прохожим и просит у него прощения.

Что общего между этим анекдотом и притчами Иисуса? Пра­ктически ничего, кроме слова «рака», которое встречается в На­горной проповеди, но в совершенно ином контексте. Поведение раввина являет тот тип отношения к людям, который Иисус резко осуждал: «А Я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата сво­его напрасно, подлежит суду; кто же скажет брату своему: “рака”, подлежит синедриону; а кто скажет: “безумный”, подлежит геенне огненной» (Мф 5. 22).

Притчи раввинов и анекдоты из их жизни могут быть инте­ресны для изучения образа мысли и поведения тех, с кем Иисус полемизировал: книжников и фарисеев. Предметом научной ди­скуссии может быть также вопрос о том, какое влияние оказало христианство на эти притчи и анекдоты. Если же говорить о вли­янии раввинистической традиции на Иисуса, то дошедшие до нас тексты не дают никакого основания утверждать, что такое влия­ние имело место. Можно лишь предполагать, что Иисус не изобрел жанр притчи, а использовал существующий жанр, наполнив его новым содержанием. Но даже для такого предположения основа­нием могут служить лишь значительно более поздние источники, чем Евангелия.

Тенденцией исследований последнего времени, начиная с 1960-х годов, является всё большая терпимость к старому, тради­ционному, проверенному веками аллегорическому методу толко­вания притч. Несмотря на продолжающиеся споры вокруг значе­ния таких терминов как «аллегория» или «метафора», всё большее число исследователей приходит к выводу о наличии переносного смысла (в том или ином виде) в каждой притче Иисуса или в боль­шинстве из них.

Ни один из методов толкования притч, предложенных уче­ными в период между концом XIX и началом XXI века, не может восприниматься как универсальный, применимый в равной степе­ни ко всем притчам Иисуса или к большинству из них. Каждый из предложенных методов имеет свои плюсы и минусы, свои преиму­щества и изъяны. Нам представляется, что сама идея выработки единого метода для толкования всех притч является ошибочной и порочной. Нет и не может быть единого метода интерпретации того, что было изначально задумано как предполагающее множест­венность интерпретаций, широкую вариативность истолкования.

Пользуясь различными существующими методами и выраба­тывая свои собственные, каждый толкователь притч может внести свой вклад в общую сокровищницу интерпретаций. При этом мо­гут оказаться уместными и использование аллегорического мето­да, и извлечение нравственного урока, и проецирование ситуации, описанной в притче, на жизненную ситуацию толкователя и его современников, и поиск богословского смысла притчи, и внимание к используемым в притче образам и терминам, и сравнение раз­личных версий одной и той же притчи, если она приведена в двух или трех Евангелиях. Все эти методы оправданы, коль скоро они помогают читателю (слушателю) обрести для себя тот смысл в при­тче, который соответствует уровню его восприятия.


Резюме

От общего объема поучений Иисуса Христа, вошедших в че­тыре Евангелия, треть (или около 35 процентов) составляют притчи.

Под притчей принято понимать короткий рассказ, в котором используется метафорический язык для выражения той или иной нравственной истины. В то же время в синоптических Евангелиях термин napafioXtf («притча», «подобие», «сравнение») употребля­ется не только по отношению к притчам в указанном смысле, но и к пословицам, поговоркам, афоризмам, изречениям на нравственные темы. Евангелия содержат более тридцати полноценных притч — рассказов с одним или несколькими действующими лицами (или образами), содержащих в себе нравственный урок (или уроки).

Еврейское слово «машал», переводимое как «притча», изначаль­но применялось к любому афоризму, содержание которого шире, чем его буквальный смысл. Для иллюстрации той или иной мысли «ма- шал» может включать в себя сравнение, пример или метафору. Со временем термин стал употребляться для обозначения басни или притчи, построенной по принципу аллегории или подобия.

В Ветхом Завете термин «машал» применяется в первую оче­редь к притчам царя Соломона, собранным в единую книгу. Наибо­лее существенным отличием притч Соломона от притч Иисуса Христа является их содержательное наполнение. В значительном числе случаев они представляют собой «афоризмы житейской му­дрости», направленные на то, чтобы оградить человека от дур­ных поступков, подсказать правильные нравственные ориентиры, задать систему координат, по которой он должен выстраивать жизнь в земном мире. В качестве ветхозаветного аналога полно­ценных притч Иисуса Христа можно рассматривать наставление, которое пророк Нафан преподал царю Давиду (2 Цар 12.1-7).

Притчи Иисуса Христа представляют собой наиболее слож­ный для интерпретации пласт Его прямой речи. Большие затруд­нения вызывает интерпретация стихов Мк 4. 11-12 и Лк 8. 10, из которых будто бы следует, что часть слушателей Иисуса Христа была предопределена к непониманию того, что Он говорил. Между тем сравнение данных стихов с Ин 9. 39 и контекстом этой фра­зы показывает, что истинная причина непонимания притч —



Поделиться:


Познавательные статьи:




Последнее изменение этой страницы: 2021-03-09; просмотров: 211; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 3.15.10.139 (0.018 с.)