Ложный образ российского общества

В познавательной деятельности необходима классификация объектов. В обществоведении есть проблема типологии самих обществ. Эта проблема актуальна для России — следуя ошибочной модели общества, обществоведы неизбежно делают ошибки в представлениях о социальных процессах и явлениях в своей стране.

Вот симптом: мы уже тридцать лет слышим от наших ведущих обществоведов упреки в том, что у нас не сложилось гражданского общества. Но они не стали (не понимали?) объяснять населению, что это такое, почему наше общество должно быть гражданским и какое оно сейчас. Каковы критерии и признаки отнесения к тому или иному типу общества?

Образу российского общества был противопоставлен, как идеал, абстрактный образ какого-то другого общества, «правильного», к которому наше должно было «перейти», — это называлось «Западом». От нас требовали не улучшений той или иной стороны жизнеустройства, а перескока от одного типа к другому.

Немецкий социолог Ф. Тённис предложил отличать незападный тип общества (Gemeinschaft) от западного (Gesellschaft). Он считал незападный тип общества базовым, «нормальным». В ХХ в. пришли к идее грубого разделения обществ на два типа — современное и традиционное. Смысл таков: современное общество (модерн) возникло в Западной Европе на обломках традиционного общества Средневековья. Те культуры, в которых такой ломки не произошло, продолжали развиваться в условиях традиционного общества. Таким образом, современное (гражданское) общество присуще западной цивилизации. Традиционное общество — незападное, вариантов этого типа очень много. В ходе модернизации, т.е. переноса институтов модерна, традиционные общества приобретают некоторые черты современного общества, но «привитые» на ствол своей культуры. Культуры, не успевшие модернизироваться или «закрыться», чтобы устоять против экспансии Запада, погибли.

Понятия «современное» и «традиционное» при научном подходе не содержат оценки, она возникает лишь в дискурсе идеологии. Но в постсоветском обществоведении эта классификация была грубо идеологизирована. Так, в широко используемом учебнике о традиционном обществе сказано: «Характеристиками традиционного общества с подачи Спенсера, Дюркгейма и Фердинанда Тённиса принято считать его основанность на механизмах простого воспроизводства, слабую заинтересованность в обмене результатами экономической активности с другими хозяйственными единицами по типу горизонтальных связей, преимущественную ориентированность на замкнутую жизнедеятельность и на самообеспечение» [204, с. 337].

Это определение ошибочно, оно — продукт евроцентризма, который в конце XIX в. был метаидеологией Запада. Только у тех, кто принял эту идеологию, «принято» такое представление о традиционном обществе. Влияния евроцентризма не избежали ни Спенсер и Дюркгейм с Тённисом, ни сам Маркс, привлекать их как авторитетных в этом вопросе нельзя. Широкое исследование традиционных обществ началось в 1930-1940-е гг., когда прошла мировая волна революций именно в этих обществах — в крестьянских странах от России и Китая до Мексики. А за ними стала подниматься волна антиколониальных национальных движений.

В «Структурной антропологии» К. Леви-Стросс так определил суть контактов Запада с традиционными обществами: «Запад построил себя из материала колоний». Из этого прямо следует, что колонии уже не могут пройти по «столбовой дороге» через формацию капитализма, поскольку их «материал» пошел на строительство Запада. В колониях и «третьем мире» создается особая формация «дополняющей экономики», так что Запад (центр) и периферия на деле составляют одно неразрывно связанное из двух разных подсистем целое, формацию-кентавра. Именно поэтому в части традиционных обществ и возникли формы жизнеустройства, которые в учебнике политологии представлены как главные характеристики традиционного общества. Они были способом выживания при длительном изъятии ресурсов производства и развития. Этого нельзя не учитывать в обществоведении.

Обычно в учебниках традиционное общество представлено как изначально («по своей природе») бедное и авторитарное. Допустим. Но благополучие и демократичность западного общества финансировались средствами, вывезенными из колоний. Развитие Запада и погружение в «слаборазвитость» множества культур — единый конкретно-исторический процесс, в котором части взаимообусловлены. Леви-Стросс разными способами постоянно напоминал это западному интеллигенту:

«Это отношение [Запада со „слаборазвитыми“ культурами] нельзя представлять абстрактно. Невозможно отвлечься от тех результатов, к которым привели практикуемые в течение нескольких веков насилие, угнетение и уничтожение.

С этой точки зрения тема развития не может быть предметом спекулятивных рассуждений… Никогда развитие нельзя считать, как это делал Малиновский, «результатом воздействия более высокой и активной культуры на более простую и пассивную». Эта «простота» и «пассивность» являются не внутренними свойствами рассматриваемых культур, а результатом воздействия на них развития в его начальном периоде. Это результат ситуации, созданной зверствами, грабежом и насилием, без которых не были бы созданы исторические условия для этого самого развития (произойди все другим образом, ситуация контакта была бы совершенно иной, настолько, что мы не можем ее даже представить себе).

Поэтому не может быть «начальной точки изменения», если только мы не согласимся определить ее в тот единственный момент, когда она реально существовала, то есть в 1492 году, накануне открытия Нового Мира, когда через разрушение Нового Мира, а затем еще нескольких миров, начали складываться условия для развития в пользу Запада, которые затем обеспечили это развитие, прежде чем оно снова нависло извне над обществами, ограбленными в прошлом, — чтобы это самое развитие могло родиться и расти на их останках… И намного раньше этого „нового контакта“ эти общества ощущали на себе воздействие двумя способами: или в форме второго, „дистанционного“ разрушения, или в форме их собственных желаний, которые также эквивалентны разрушению» [200, с. 297-298].

Организатор колониальных захватов Сесиль Родс утверждал, что едва ли не важнейшей целью захвата колоний было разрешение социальных проблем в самой метрополии: «Если вы не хотите гражданской войны, вы должны стать империалистами». Это важная сторона государственной политики Запада, и она была хорошо известна.

Энгельс писал Марксу (7 октября 1858 г.): «Английский пролетариат фактически все более и более обуржуазивается, так что эта самая буржуазная из всех наций хочет, по-видимому, довести дело в конце концов до того, чтобы иметь буржуазную аристократию и буржуазный пролетариат рядом с буржуазией. Разумеется, со стороны такой нации, которая эксплуатирует весь мир, это до известной степени правомерно».

В последующие 35 лет в гражданском обществе Запада проблема социалистической революции была снята с повестки дня, о чем объявил сам Энгельс. В интервью 11 мая 1893 г. на вопрос «Какую вы, немецкие социалисты, ставите себе конечную цель?» он ответил так: «У нас нет конечной цели. Мы сторонники постоянного, непрерывного развития, и мы не намерены диктовать человечеству какие-то окончательные законы. Заранее готовые мнения относительно деталей организации будущего общества? Вы и намека на них не найдете у нас» [205, с. 563].

Ортодоксальный марксизм отказался от «окончательных законов» и мнений об «организации будущего общества», которыми был насыщен «Капитал», — коммунизм Маркса превратился в социал-демократию Бернштейна. При том доходе, который Запад выкачивал из колоний со своими канонерками и финансовой системой, западные марксисты посчитали разумным обуржуазиться.

Но для крестьян и рабочих России Запад кусочка от своего пирога не собирался отрезать. Поэтому было заблуждением наших либералов и меньшевиков, их философов и экономистов сначала после Февраля 1917 г. принять позицию непредрешенчества (буквально по формуле Энгельса), а в 1918 г. начать по указке Антанты воевать с теми, которые не ждали пирогов от Запада. Кстати, и Горбачев тоже слово в слово повторял формулы Энгельса: «Нередко приходится сталкиваться с вопросом: а чего же мы хотим достигнуть в результате перестройки, к чему прийти? На этот вопрос вряд ли можно дать детальный, педантичный ответ» и т.п.

Очевидно, что «буржуазные нации» метрополий ни в начале, ни в конце ХХ в. никак не могли нести демократию в традиционные общества. Но и их модернизаторская миссия — миф. Они создавали анклавы капитализма (плантации, рудники, заводы) за счет архаизации труда и быта большинства населения колоний, вгоняя их в хроническую слаборазвитость. Неоколониализм — продолжение этой политики в новых условиях. Эти явления отсталости в 1970-е гг. обсудили исследователи (и западные, и в «третьем мире»), но это знание в российских учебниках игнорируется.

В важной книге В.В. Крылов описывает тип модернизации хозяйства на периферии капитализма: «В перспективе капиталистический путь развития должен привести развивающиеся страны не к такому состоянию, когда капиталистические порядки, вытеснив прочие уклады, покроют собою все общество в целом, как это случилось в прошлом в нынешних центрах капитала, но к такому, когда могучий по доле в национальной экономике, но незначительный по охвату населения капиталистический уклад окажется окруженным морем пауперизма, незанятости, бедности. Такого взаимодействия капиталистического уклада с докапиталистическими и таких его результатов европейская история в прошлом не знала. Это специфический продукт капиталоемкого, позднего, перезрелого капитализма» [206, с. 144].46

Таким образом, традиционное общество не является изначально косным. При достаточной независимости от Запада оно выполняет проекты быстрого и мощного развития (например, Россия, Япония, Китай).

И гражданское общество может быть духовно больным, и традиционное может быть возвышающим человека. Сам по себе тип общества не предопределяет, будет ли оно в тот или иной исторический момент жестоким или терпимым, деспотическим или свободным. Не будем забывать, что именно гражданское общество развязывало беспрецедентные по жестокости войны, проводило геноцид на огромных территориях, превращало в колонии и эксплуатировало большую часть мира, в том числе изымая из нее большую массу населения как рабов для вполне современной (для XIX в.) капиталистической экономики. Политические институты государств, адекватных этому типу общества, со временем изменялись, но их основания воспроизводятся и сейчас.

Россия находилась с Европой в интенсивных отношениях и раньше других предприняла программу глубокой модернизации. Тем не менее и она, будучи до середины ХХ в. преимущественно крестьянской страной, относилась к категории традиционных обществ. Сейчас, после быстрого послевоенного развития, многие отрицают характер нашего общества как традиционного. Но по главным признакам и советское, и постсоветское общество России правильнее относить к традиционным обществам в состоянии интенсивной модернизации, а в ходе нынешнего кризиса у нас даже идет откат к архаическим институтам традиционного общества.

Поскольку понятия «современное» и «традиционное» обозначают такие сложные явления, как общества, они раскрываются через содержательные примеры. Их сравнительное описание — большая и важная область обществоведения. М. Вебер объяснял смысл различий этих типов через становление современного капитализма, главным противником которого и был традиционализм. Огромный материал накопили антропологи, изучавшие «примитивные общества». Их наблюдение всегда было контактом современного и традиционного обществ и включало в себя их сравнение. Во второй половине ХХ в. сравнительный анализ обществ стал большой программой виднейших антропологов (К. Леви-Стросс, К. Лоренц, М. Салинс). Много философов для лучшего понимания Запада проводили сравнение с обществом традиционным.

С необычной стороны освещает эту проблему удостоенное в 1993 г. Нобелевской премии исследование рабского труда в США [207]. Экономика, основанная на труде рабов-африканцев, стала большим экспериментом по взаимодействию традиционного и современного обществ. Негры-рабы в США сами создавали сложно организованное предприятие плантации, а рабовладельцы не вмешивались в организацию труда и быта рабов. Африканцы в их общине, будучи рабами, были намного эффективнее белых фермеров. Во время уборки хлопка хозяева плантаций нанимали белых сезонных рабочих. У них выработка была в среднем вдвое ниже, чем у рабов (и, что покажется странным, у белых наемных рабочих и зарплата была вдвое меньше, чем у рабов). Белые работники были неспособны освоить сложную организацию коллективного труда, которая была у негров. В целом по хозяйству Юга США душевая выработка негра-раба была на 40 % выше, чем у фермера. Изредка плантаторы отпускали рабов «на оброк» работать в промышленности, и на заводах труд их артелей был эффективнее труда белых рабочих.

Нельзя же такие открытия игнорировать в обществоведении, но ведь у нас это так!

О хозяйстве русского общинного крестьянства в сравнении с фермерским укладом, который пытался внедрить Столыпин, надо говорить особо — заслуживает целого курса. Вот факт: если принять площади, полученные частными землевладельцами при реформе 1861 г., за 100 %, то к 1877 г. у них осталось 87 %, к 1887 г. — 76 %, к 1897 г. — 65 %, к 1905 г. — 52 % и к 1916 г. — 41 %, из которых 2/3 этой земли использовалось крестьянами через аренду. То есть за время «развития капитализма» к крестьянам как землепользователей перетекло 86 % частных земель. А.В. Чаянов дает к этому такой комментарий: «Наоборот, экономическая история, например, Англии дает нам примеры, когда крупное капиталистическое хозяйство… оказывается способным реализовать исключительные ренты и платить за землю выше трудового хозяйства, разлагая и уничтожая последнее» [2, с. 409].

А.В. Чаянов пишет на основании строгих исследований: «В России в период начиная с освобождения крестьян (1861 г.) и до революции 1917 г. в аграрном секторе существовало рядом с крупным капиталистическим крестьянское семейное хозяйство, что и привело к разрушению первого, ибо малоземельные крестьяне платили за землю больше, чем давала рента капиталистического сельского хозяйства, что неизбежно вело к распродаже крупной земельной собственности крестьянам… Арендные цены, уплачиваемые крестьянами за снимаемую у владельцев пашню, значительно выше той чистой прибыли, которую с этих земель можно получить при капиталистической их эксплуатации» [2, с. 143].

Традиционное общество России (община и кооперация) создало гораздо более эффективные социальные формы хозяйства, чем импортированные с Запада симулякры фермерских хозяйств.47

Разумеется, понятия «современное» и «традиционное» общество есть абстракции. Эти модели в чистом виде не встречаются. Любое самое примитивное общество в какой-то мере модернизировано, а любое общество Запада несет в себе какие-то традиционалистские или архаические черты — и даже воспроизводит традиционализм в новых формах. Городское общество Южной Америки, населенное иммигрантами из Западной Европы, сосуществуя с сельскими индейскими общинами, обрело многие черты традиционного сословного общества.

Самые первые различия двух типов общества проявляются в том, как человек воспринимает пространство и время. В традиционном обществе человек сохранил космическое чувство — Космос, в центре которого находится человек, подсознательно обладает святостью. Поэтому в СССР (России) — космос, в США — space. По-разному преломилось ощущение времени в двух политических учениях — социал-демократии на Западе и коммунизме в традиционных обществах России и Азии. Коммунизм — завершение цикла, «возврат» человечества к коммуне как семье. Время коммунистов устремлено к идеалу (светлому будущему), а лозунг социал-демократов: «Движение — все, цель — ничто!» Их толкает в спину прошлое, а коммунистов притягивает будущее.

Человек модерна — свободный атом (ин-дивид), т.е. неделимый. В традиционном обществе человек «разделен» в других и вбирает их в себя. Он включен в солидарные структуры (патриархальной семьи, деревенской и церковной общин, трудового коллектива и др.).

Из разных представлений о человеке вытекает и разное отношение ко многим правам — прежде всего к праву на жизнь, на пищу. В традиционном обществе сильна уравниловка — право на получение минимума жизненных благ. Уравнительное право на жизнь — не порождение советского строя. Напротив, советский строй — порождение этого представления о человеке. А либерализм сразу стал искать обоснование социальному неравенству, право на жизнь стала давать платежеспособность. Социальная борьба смягчала нормы либерализма, но «чистая модель» не изменилась.

Государство традиционного общества патерналистское (от лат. pater — отец). Представления о свободе, правах и обязанностях здесь иные, нежели в государстве западного общества. Здесь немыслимо свести роль государства к «ночному сторожу». Сейчас, в переходный период, государственность России еще не устоялась, в ней много «гибридных» форм. Но после хаоса 1990-х гг. в ней опять проглядывают традиционные черты, хотя и в измененном виде.

Различие двух типов государства хорошо видно при сравнении процедур голосования в парламентах и Советах (и в Думе, хотя и меньше). Голосование — ритуал, завершающий процесс согласования интересов и выработки решения. В парламенте этот ритуал символизирует конкуренцию, в Советах — согласие. Этот смысл голосования хорошо изучен в антропологии. К. Леви-Стросс подчеркивал: «Почти во всех абсолютно обществах, называемых „примитивными“, немыслима сама идея принятия решения большинством голосов, поскольку социальное единство и доброе взаимопонимание считаются более важными, чем любая новация. Поэтому принимаются лишь единодушные решения».

Традиционное общество проявляет высокую устойчивость против определенных типов испытаний и беспомощность против других. Например, в постсоветских республиках общества не рассыпались в 1990-е гг. при снижении средних душевых доходов в 4 раза (а в Таджикистане — в 11 раз). Современное общество такими механизмами солидарности не располагает. С другой стороны, советское общество легко позволило себя обобрать, не оказав сопротивления. Это тоже поражает западных политологов.

В разных обществах различные типы хозяйства. Рыночная экономика — недавний институт, возникший в Западной Европе, когда в товар превратились вещи, которые для традиционного мышления никак не могли быть товаром: деньги, земля и труд. Но существуют типы хозяйства, причем сложно организованного, при которых ценности и усилия складываются, а не обмениваются — так, что все участники пользуются созданным сообща целым. Таково семейное хозяйство, экономически исключительно эффективное для большого класса целей. Замена его рыночными отношениями невозможна, т.к. оказывается, что ни у одного члена семьи не хватило бы денег расплатиться по рыночным ценам с другими членами семьи за их вклад. К этому же типу хозяйства относилось и плановое хозяйство.

Советский строй породил тип промышленного предприятия, в котором производство было переплетено с поддержанием условий жизни работников и вообще «города» («градообразующее предприятие»). Это шло от общины и казалось естественным. Попытки в 1990-е гг. отделить производство от создания условий жизни показали важную вещь: кооперация производства с бытом дает очень большую экономию. Отопление бросовым теплом ТЭЦ — один из примеров.

Устройство России оказывается совсем не странным, если глядеть на нее не через очки евроцентризма, а применить хорошо уже разработанное в науке представление о разных типах общества. Любое решение в государственной политике и управлении должно быть адекватно культурным основаниям общества и структуре составляющих его социокультурных групп.

Обществоведы обязаны были все это знать (и многие знали, но замолчали). А в результате сообщество обществоведов внедрило в массовое сознание населения, особенно молодежи и подростков, совершенно ложное представление как о западном, так и о российском обществах. Уродливый образ российского общества и его культуры разрушает самосознание народа и национальную идентичность людей, и цена этого незнания быстро возрастает и поворачивает нас к трагедии.

 

 

Утопия конвергенции

Лозунгом перестройки, в числе других, было «Вернуться в лоно цивилизации!». Хотя прямо не говорилось, но под «цивилизацией» подразумевался именно Запад. Эту идею вынашивали видные обществоведы СССР.

Идея конвергенции США и СССР как двух сверхдержав была выдвинута в 1944 г. русским и американским социологом Питиримом Сорокиным. Он писал в книге «Россия и Соединенные Штаты» (1944): «Предлагаемое фундаментальное расхождение между духовными, культурными и социальными ценностями этих двух стран до сих пор сильно преувеличивали. Фактически Соединенные Штаты и Россия проявляют существенное сходство в ряде важных психологических, культурных и социальных ценностей… При отсутствии столкновения между жизненными интересами двух стран такая близость действительно склонна способствовать миру, как в случае отношения между Россией и Америкой» [208].

П.А. Сорокин исходил из опыта союза США и СССР в войне и представлял их конвергенцию как равноправное взаимодействие. Он верил в такую возможность и в 1960 г. опубликовал статью «Взаимное сближение США и СССР к смешанному социокультурному типу» — с точки зрения культурологи и социологии, исключительно смелое утверждение. Он в стиле футурологии предполагал, что в результате такого сближения «господствующим типом общества и культуры, вероятно, будет не капиталистический и не коммунистический, а тип, который мы можем обозначить как интегральный» [25].

В СССР энтузиастом идеи конвергенции был академик А.Д. Сахаров. Он писал в 1968 г.: «Эти идеи возникли как ответ на проблемы нашей эпохи и получили распространение среди западной интеллигенции, в особенности после Второй мировой войны. Они нашли своих защитников среди таких людей, как Эйнштейн, Бор, Рассел, Сцилард. Эти идеи оказали на меня глубокое влияние, я увидел в них надежду на преодоление трагического кризиса современности» [209].

Но в элите СССР уже вызревал мировоззренческий кризис, и развитие идеи конвергенции пошло в другом направлении. Речь уже шла не о том, чтобы, «заимствуя друг у друга все лучшие черты, сближаться друг с другом», а о том, чтобы стать в фарватер США как мирового лидера. В 1975 г. А.Д. Сахаров пишет: «Единство требует лидера, таким по праву и по тяжелой обязанности является самая мощная в экономическом, технологическом и военном отношении из стран Запада — США» [206, с. 146]. А уже в 1976 г. в интервью «Ассошиэйтед Пресс» он заявляет: «Западный мир несет на себе огромную ответственность в противостоянии тоталитарному миру социалистических стран» [210, с. 55].

Можно считать, что с середины 70-х гг. в этой части интеллектуальной элиты отношение к США как внешнему союзнику в борьбе с советским строем сменилось чувством идентификации с США как лидером не только политическим, но и цивилизационным. Отношения союзника сменились отношениями подданного, влиятельная часть общества стала патриотами США, а не СССР (России).

Перестройка под лозунгом «Вернуться в лоно цивилизации!» расколола советское общество мировоззренческим конфликтом, поставила людей перед выбором из двух разных типов жизнеустройства. Известный во время перестройки историк Л. Баткин объяснял, что «иного не дано»: «„Запад“ в конце ХХ в. — не географическое понятие и даже не понятие капитализма (хотя генетически, разумеется, связано именно с ним). Это всеобщее определение того хозяйственного, научно-технического и структурно-демократического уровня, без которого немыслимо существование любого истинно современного, очищенного от архаики общества» [211].

Конвергенции не получилось. Посол СССР в США А.Ф. Добрынин непосредственно помогал вести переговоры Горбачева с Дж. Бушем, и он пишет: «В те годы американская дипломатия и сам Мэтлок, который был послом США в Москве при Горбачеве, старались максимально использовать те беспрецедентные возможности, которые возникли для них в результате деятельности советского руководителя. И делось это, разумеется, не ради горбачевских «общечеловеческих ценностей», а в первую очередь во имя национальных интересов США, чтобы сокрушить своего основного соперника в мире» [212].

Горбачев даже дал согласие прекратить всякую помощь Кубе и быстро вывести оттуда советских военных — что было «давней мечтой и задачей американской дипломатии еще со времени кубинского кризиса». Но встречных уступок от США Горбачев не получил, что его сильно обескуражило. Госсекретарь Бейкер в телеграмме Бушу закончил донесение так: «Горбачев начинает говорить как обманутый любовник, которого покинули у алтаря».

В заключение А.Ф. Добрынин так пишет о Горбачеве: «Он фактически сдавал — с необъяснимой поспешностью — важные геополитические и военные позиции, которые были крайне нужны нашей стране не для продолжения холодной войны, а как раз для ее завершения, но в достойной и приемлемой форме, на основе общего стратегического равновесия и стабильности, которые существовали в самом начале свертывание холодной войны и которые позволили бы создать солидную базу для ее окончания путем взаимно согласованной эволюционной трансформации международных отношений на другой, неконфронтационной основе» [212].

Но ведь и сам Горбачев был образованным обществоведом, и бригада его помощников, аналитиков и консультантов состояла из представителей обществоведов высшего ранга. Почему они оказались столь несостоятельными в профессиональном плане? Трудно найти иное объяснение, чем принципиальная неадекватность методологической основы всей этой общности.

Сразу после ликвидации СССР в России началась глубокая реформа с трансформацией практически всех государственных и общественных институтов. За основу доктрины реформ были приняты концепции неолиберализма и советы экспертов США. Программа радикальной и массивной трансформации получила название «шоковой терапии». Либеральный философ Дж. Грей писал: «Ожидать от России, что она гладко и мирно примет одну из западных моделей, означает демонстрировать вопиющее незнание ее истории, однако подобного рода ожидания, подкрепляемые подслеповатым историческим видением неолиберальных теоретиков, в настоящее время лежат в основе всей политической линии Запада…

Будет жаль, если посткоммунистические страны, где политические ставки и цена политических ошибок для населения несравнимо выше, чем в любом западном государстве, станут испытательным полем для идеологий, чья стержневая идея на практике уже обернулась разрушениями для западных обществ, где условия их применения были куда более благоприятными» [104, с. 81, 89].

Несмотря на это, интеллектуальная команда Б.Н. Ельцина приняла эту программу и выполнила все основные рекомендации западных экспертов. Были раскрыты информационное пространство, финансовая система и рынки, была принята официальная антисоветская идеология, проведена приватизация, начаты реформы армии, школы и здравоохранения по западным шаблонам.

Начиная неолиберальную реформу в СССР, обществоведам надо было разобраться, почему при попытке войти в «клуб капиталистических стран» сразу возникли непреодолимые препятствия, а СССР мог сосуществовать и даже сотрудничать с капитализмом. Этот фундаментальный вопрос игнорировали, как и предупреждения некоторых специалистов.

4 мая 1992 г. Координационный совет по гуманитарным и общественным наукам при вице-президенте РАН провел заседание «круглого стола», посвященное оценке нынешнего и прогноза будущего общественного устройства России. В дискуссии приняли участие ведущие философы, экономисты, социологи и историки. В обзоре сказано: «Участники „круглого стола“ исходили из неизбежности перехода России к рыночной экономике… Под „особым путем России“ понималась необходимость сочетать достоинства и исключать недостатки капитализма и социализма… Нужно поработать над тем, как идею конвергенции облечь в приемлемые для всех народов и наций страны одежды. Переходная, опирающаяся на смешанную социально ориентированную экономику модель была поддержана участниками обсуждения» [213].

Из всех участников заседания точный прогноз высказал только д.э.н. М.М. Голанский. В отчете сказано, что по принятому решению он высказал сомнение и объяснил: чтобы создать в России регулирующий рынок, необходимо удовлетворять требованиям, для нас практически невыполнимым. Более того, он предсказал, что к 2010 г. начнется системный кризис мирового капитализма, и «частная собственность будет повсеместно заменяться статичной общественной собственностью, которая только и сумеет выдюжить неблагоприятную экономическую обстановку». Он сказал, что производительность труда в России недостаточна, а «рынок поощряет развитых и душит отсталых». Как сказано в отчете, «такой пессимистический прогноз не был поддержан».

Труды М.М. Голанского замалчивали, но целый ряд его суждений сегодня актуален, в том числе относительно конвергенции. Он доказывал, что идея заменить плановую экономику на рыночную ошибочна, что и самому Западу придется сдвигаться к конвергенции систем, а не к поглощению хозяйства постсоветских стран: «Вместо требовательной и капризной капиталистической системы хозяйствования понадобится непритязательная и невзыскательная система, основанная на господстве государственной собственности. Только благодаря устойчивости и неприхотливости ведения хозяйства человечеству, по-видимому, удастся преодолеть неблагоприятные последствия экологического кризиса».

По его мнению, Россия, в свою очередь, должна будет интегрировать в свое хозяйство рыночные институты, но это будет вовсе не та утопическая конвергенция, которую проектировали экономисты реформы. Он писал в 1992 г.: «По-видимому, искать выход из создавшегося положения нам все-таки придется самим, и полагаться мы должны будем не на всесилие и всемогущество рынка, а на самих себя, на наше умение и наш опыт. При этом нам, конечно, не обойтись без использования инструментария рынка… Однако рациональное использование рыночного механизма не будет иметь ничего общего со сдачей экономики целиком и полностью на „милость рынка“ и с отказом от собственной активности. В нашем случае рынок должен играть сугубо подсобную роль, в качестве одного из действенных средств реализации плановых заданий» [197].

Но раскрытие границ и «разоружение» были не только принципиальной установкой реформы, но и жестом доверия и лояльности США. Это поразительно, потому что правящая верхушка США воспринимала и постсоветскую Россию как источник опасности — как иной, который пытается вторгнуться в «европейский дом» Запада. СССР на это не претендовал и такую угрозу для Запада не создавал. Поэтому вражда к постсоветской России, государству совсем нового типа, выплеснулась сразу, как только с СССР было покончено.

Основания для этого были, возможно, иррациональны, но фундаментальны. Россия выросла как христианская цивилизация, но альтернативная Западу. Она по главным вопросам бытия постоянно предлагала человечеству иные решения, нежели Запад, и стала его экзистенциальным, бытийным оппонентом — как бы не пытались государство и элита России избежать такого положения.

О. Шпенглер писал (1918 г.): «Я до сих пор умалчивал о России; намеренно, так как здесь есть различие не двух народов, но двух миров… Разницу между русским и западным духом необходимо подчеркивать самым решительным образом. Как бы глубоко ни было душевное и, следовательно, религиозное, политическое и хозяйственное противоречие между англичанами, немцами, американцами и французами, но перед русским началом они немедленно смыкаются в один замкнутый мир. Нас обманывает впечатление от некоторых, принявших западную окраску жителей русских городов. Настоящий русский нам внутренне столь же чужд, как римлянин эпохи царей и китаец времен задолго до Конфуция, если бы они внезапно появились среди нас. Он сам это всегда сознавал, проводя разграничительную черту между «матушкой Россией» и «Европой».

Для нас русская душа — за грязью, музыкой, водкой, смирением и своеобразной грустью — остается чем-то непостижимым… Тем не менее некоторым, быть может, доступно едва выразимое словами впечатление об этой душе. Оно, по крайней мере, не заставляет сомневаться в той неизмеримой пропасти, которая лежит между нами и ими» [205, с. 147-148].

Это совсем иное представление о культурных и ценностных основаниях США и России, нежели утверждение П.А. Сорокина, которое он привел как довод в пользу конвергенции двух систем.

Через десять лет после Шпенглера В. Шубарт в книге «Европа и душа Востока» (1938 г.) писал: «Никогда еще Европа, даже во времена Рима цезарей, не была так далека от Востока и его души, как ныне в прометеевскую эпоху. Противоположность между Востоком и Западом достигла своего высшего напряжения, но столь же огромно и стремление к его изживанию… Как бы это ни показалось смелым, но с полной определенностью следует сказать: Россия — единственная страна, которая может освободить Европу и ее освободит, так как по отношению ко всем жизненным проблемам она занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы» [214].

Не будем судить об освободительной миссии России, здесь важно утверждение, что «по отношению ко всем жизненным проблемам она [Россия] занимает позицию, противоположную той, которую заняли все европейские народы». Это серьезное основание для элиты Запада не принимать Россию в «европейский дом».

Советская идеология и печать искажали образ холодной войны, многократно занижали опасность, чтобы не нагнетать страхов и не разжечь психоз в стране. Власть никогда не позволяла раздувать антизападные настроения, а в элите всегда выставляла вперед ширму в виде слоя «западников». Возможно, это разоружило новое поколение номенклатуры, которое взялось за реформы с избыточными иллюзиями — западническая элита России заявила о своей «европейской цивилизационной идентичности».

Стали говорить о желательности вступления в НАТО и его расширения до границ Ирана и Китая как общего у Запада с Россией цивилизационного противника. Глава МИДа А. Козырев представлял Россию как цивилизационного союзника Запада в «совместной защите ценностей» при «продвижении на восток». По его словам, Западу «следует помнить об азиатских границах стран, образующих зону Совета североатлантического сотрудничества. И здесь основное бремя ложится на плечи России». В 1994 г. политолог С. Караганов в статье «У дверей НАТО мы должны оказаться первыми» («Известия», 24 фев.) доказывал, что России надо бороться с Польшей, Чехией и Венгрией за право вступить в НАТО первой.

Все это очень трудно разумно объяснить. Ведь уже при Рейгане верхушка США приняла в отношении к СССР иррациональный и архаический дискурс, а затем вплоть до нынешнего момента развивала это представление уже о постсоветской России. Еще в Древнем Риме для оправдания его экспансии сложились понятия справедливой войны (bellum justum) и «незаконного врага» (hostis injustus). В Средневековье римские понятия соединили с ветхозаветным понятием «обязательной священной войны», которую ведут против врагов Бога, т.е. против зла. И. Кант добавил, что «право государства по отношению к несправедливому врагу не имеет ограничений». Исходя из этих средневековых категорий, США и стали действовать в конце ХХ и начале XXI в.