Антисоветское обществоведение до краха СССР

 

После Великой Отечественной войны и после программы восстановления исчезли главные факторы, которые обеспечили «морально-политическое единство» советского общества в 1930-1940-е гг. Антисоветские проекты начала ХХ в., подавленные или «отложенные» в начале 1930-х гг., стали реанимироваться. В авангарде были молодые гуманитарии и обществоведы.

В 1950-е гг. на философском факультете МГУ вместе учились М.К. Мамардашвили, А.А. Зиновьев, Б.А. Грушин, Г.П. Щедровицкий, Ю.А. Левада. Теперь об этой когорте пишут: «Общим для талантливых молодых философов была смелая цель — вернуться к подлинному Марксу». Что же могла эта талантливая верхушка советских философов обнаружить у «подлинного Маркса» полезного для понимания России? Обнаружили много полезного, но увидели прежде всего жесткий евроцентризм, крайнюю русофобию и антикрестьянские представления, отрицание «грубого уравнительного коммунизма» советского типа как реакционного выкидыша цивилизации, тупиковой ветви исторического развития.

В результате эти блестящие молодые марксисты-философы перешли на антисоветские позиции (Зиновьев, посмотрев на реформу, в 1990-е гг. вновь стал патриотом СССР). Нельзя понять нашего нынешнего кризиса, если проходить мимо такого важного явления, как антисоветский марксизм 60-80х гг. ХХ в. на Западе и в СССР. Он был главным идейным оружием антисоветской элиты во время перестройки и парализовал советских людей, которые с колыбели росли под портретом Маркса (см. [5]).

В сфере идей именно эта интеллектуальная конструкция сыграла роль провокатора, который, как Гапон, повел политизированную часть интеллигенции на митинги перестройки. Те, кто учились, чтобы понять советское общество и помочь ему, стали идеологами его ликвидации (см. [5]).

Как известно, во время перестройки верхушка КПСС с помощью ее идеологической машины и используя «недоброжелательное инакомыслие» большой части интеллигенции, сумела разрушить ту «мировоззренческую матрицу», которая служила основой легитимности советского общественного строя и его политической системы (СССР). Для этого не требовалось, чтобы большинство населения заняло антисоветскую позицию, было достаточно, чтобы в массовом сознании иссякло активное благожелательное согласие на существование СССР. Если население поддерживает политическую систему пассивно, то организованные заинтересованные силы способны сменить социальный строй и политическую систему. А такие силы имелись и в стране, и за рубежом.

В принципе, более чем за полвека до перестройки Антонио Грамши весьма точно предсказал, какими средствами воздействия на сознание интеллигенция укрепляет или разрушает легитимность общественного строя. В наше время примерно о том же пишут современные культурологи и социологи, очевидцы и участники разрушения СССР.

Г.С. Батыгин дает такое общее определение: «Интеллектуалы и публицисты артикулируют и обеспечивают трансмиссию „социального мифа“: идеологий, норм морали и права, картин прошлого и будущего. Они устанавливают критерии селекции справедливого и несправедливого, достойного и недостойного, определяют представления о жизненном успехе и благосостоянии, сакральном и профанном. Любая тирания уверенно смотрит в будущее, если пользуется поддержкой интеллектуалов, использующих для этого образование, массовую информацию, религию и науку. Но если альянс власти и интеллектуалов нарушен, происходит кризис легитимности и реформирование системы» [4, с. 45].

Примерно так же видит главную суть столкновения перестройки П. Бурдье. Он пишет: «Всё заставляет предположить, что в действительности в основе изменений, случившихся недавно в России и других социалистических странах, лежит противостояние между держателями политического капитала в первом, а особенно во втором поколении, и держателями образовательного капитала — технократами и, главным образом, научными работниками или интеллектуалами, которые отчасти сами вышли из семей политической номенклатуры» (см. [42]).

Здесь помимо того, что указывается на роль интеллектуалов в выполнении основного объема работы по делегитимации советского строя, предполагается особое значение элиты гуманитарной интеллигенции, которая стала уже сама частью власти. Речь идет не о чиновниках, а о руководителях СМИ, учреждений культуры и общественных наук, о влиятельных советниках высшего эшелона партийной и государственной власти.

Упомянутый выше М.К. Мамардашвили, который в кругах либеральной интеллигенции считается крупнейшим советским философом, работал в 1961-1966 гг. в редакции журнала «Проблемы мира и социализма» в Праге. Редакцию этого журнала называли особым отделом ЦК КПСС. Мамардашвили говорит в интервью в 1988 г.: «Вскоре после 1956 года можно было наблюдать сразу на многих идеологических постах появление совершенно новой, так сказать, плеяды людей, в то время сравнительно молодых, которые отличались прогрессивным умонастроением и определенными интеллигентными качествами. Ну, скажем, там были такие люди, как Вадим Загладин, Георгий Арбатов — это мои бывшие коллеги по Праге начала 60-х годов. Борис Грушин, Юрий Карякин, Геннадий Герасимов… Иван Фролов, Георгий Шахназаров, Евгений Амбарцумов. И всю эту плеяду людей собрал в свое время Румянцев Алексей Матвеевич. В последующем редактор «Правды», а потом вице-президент Академии наук.

Многие из них — после Праги — пошли на важные идеологические посты. Возвращаясь, они практически все… пополняли и расширяли так называемую интеллектуальную команду в политике и идеологии. Очевидно, все они участвуют сегодня в написании политических и других текстов в аппарате ЦК. Большинство из них ко времени Горбачева оставалось на своих постах. Они служили» [43].

Обществоведы, которых приближали к власти, были людьми в некоторых отношениях отборными. Они были «идеологическим спецназом», а не учеными, ищущими истину.

Г.С. Батыгин указывает на этот важный факт: «Ни „крестьянские войны“ и голод в деревне, ни массовые репрессии, ни низкий уровень жизни не поставили под вопрос существование коммунистического режима. Его крах стал следствием разрушения „социальной теории“ и конфликта в дискурсивном сообществе в относительно стабильных политических и экономических обстоятельствах. Он был предуготовлен движением „шестидесятников“ и вступил в критическую фазу в период „плюрализма мнений“, обозначенного атакой „докторальной публицистики“, которая стала играть роль альтернативного мозгового центра страны. Атака исходила от идеологических изданий, в числе которых был и теоретический орган ЦК КПСС — журнал „Коммунист“. Реформирование „социальной теории“ осуществлялось публицистами перестройки путем форсирования моральных требований правды, справедливости, подлинной демократии и свободы» [4, с. 58].

Здесь — важная и четкая формулировка того факта, на который в разных формах указывали многие авторы: крах СССР «предуготовлен движением „шестидесятников“». Но «шестидесятники» — это особая общность элитарных обществоведов. Элитарность их определялась не социальным происхождением, а уровнем образования. Они осознали себя «благородным сословием», ответственным за судьбы России. Г. Павловский писал так: «Небольшая прослойка оппозиционно настроенной интеллигенции, условно именуемая „шестидесятниками“». Какое же знание они несли обществу?

Вот, например, «методологическое сообщество», или «игропрактики». Этот кружок работал с 1952 г. под руководством Г.П. Щедровицкого. Среди его основателей — А.А. Зиновьев, М.К. Мамардашвили и Б.А. Грушин. Все обсуждения записывались на магнитофон и затем распечатывались на пишущих машинках (за 40 лет скопились сотни томов машинописных материалов семинаров и игр). Как пишет историк, это движение «проводило подспудную кропотливую работу, готовя перемены. Не случайно его представители оказались в первых рядах, когда эти перемены начались» [44].

Антисоветский проект «шестидесятников» не собран в каком-то одном большом труде, хотя и есть отдельные сборники с его более или менее связным изложением — например, книга-манифест «Иного не дано» (1988). Его сущность изложена в огромном количестве сообщений по частным вопросам, в «молекулярном» потоке идей, символов и метафор. Крупные фигуры были лишь своего рода опорами, устоями всего этого движения, задавали его траекторию и мифологию. Близкие им духовно партийные деятели и члены научно-гуманитарной верхушки сотрудничали эффективно, но не явно.

М.К. Мамардашвили объясняет: «Нормальный опыт людей моего поколения, связанного с идеологией,… такой жизненный путь, точкой отсчета которого были марксизм или социализм и вера в идеалы марксизма и социализма. И все они проходили этот путь, следуя той системе представлений и образов, что были завещаны революцией.

Значит, тот, кто проходил этот путь, осознавал себя, в отличие от консерваторов и догматиков, в терминах порядочности и интеллигентской совести. И когда наступила хрущевская «оттепель», то это было, конечно, их время. Для них это была эпоха интенсивной внутренней работы, размышлений над основами социализма, попыткой изобретения новых концепций, которые исправили бы его искажения и т.д. Например, они активно включились в разработку известной хрущевской программы о приближении коммунизма. Были буквально вдохновлены ею. Многие этим занимались. Появились такого рода люди в ЦК, в виде советников и референтов, в издательствах, газетах и т.д. Причем часто на ключевых позициях. И вот уже явно, не подпольно тогда сложилась определенная политическая среда» [43].

Другой видный обществовед, совмещающий статус академика и члена политбюро ЦК КПСС, А.Н. Яковлев,13 писал в 2001 г.: «После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды „идей“ позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о „гениальности“ позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому „плану строительства социализма“ через кооперацию, через государственный капитализм и т.д.

Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработала (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и „нравственным социализмом“ — по революционаризму вообще» [45, с. 14].14

Все это несовместимо с нормами научности, которые требуют беспристрастности, а не вредительства. Эти обществоведы и руководству страны давали «научные» рекомендации такого же качества. А.Н. Яковлев вспоминает о своей работе директором Института мировой экономики и международных отношений АН СССР (ИМЭМО): «Практически институт считался как бы научно-исследовательской базой ЦК… Институтские ученые часто привлекались к подготовке выступлений и докладов для высшего начальства, что считалось „большим доверием“. А те, кому „доверяли“, были людьми, как правило, с юмором. Когда начальство произносило „свой“ текст, его авторы садились у телевизора и комментировали это театральное представление: „А вот этот кусок мой“, „А вот эту чушь ты придумал“, „А теперь меня читает“. Смеялись. А на самом-то деле на глазах творился постыдный спектакль абсурда» [46, с. 380].

Можно понять, как «архитектор перестройки» А.Н. Яковлев проводил смену кадров, какие установки давал аппарату и кого поддерживал в сфере «идеологии, информации и культуры».15 Он пишет о перестройке так: «Перестройка — это объективно вызревшая в недрах общества попытка излечить безумие октябрьской контрреволюции 1917 г., покончить с уголовщиной и безнравственностью власти… Перестройка 1985-1991 гг. взорвала былое устройство бытия, пытаясь отбросить не только уголовное начало, но и все, что его объективно оправдывало и защищало, на нем паразитировало: беспробудный догматизм, хозяйственную систему грабежа и коллективной безответственности, организационные и административные структуры бесправия» [46, с. 567, 568].

«Перестройка взорвала былое устройство бытия!» — вот в чем корень кризиса и бедствия нашего времени.

Другой «антисоветский марксист», А.П. Бутенко, профессор МГУ и ранее заместитель секретаря партбюро философского факультета по пропаганде и агитации, давая в книге «Власть народа посредством самого народа» (1988) большую подборку выдержек из Маркса, которые утверждали якобы паразитическую суть государства, добавлял: «Важно подчеркнуть, что такая тенденция — не особенность какого-либо определенного типа государства, а общая черта развития государства как такового» [48, с. 49].

Далее из этого делается вывод, что само существование государства показывает, что в таком обществе примирение классов невозможно, поскольку «по Марксу, государство не могло бы ни возникнуть, ни держаться, если бы возможно было примирение классов» [48, с. 77]. Следовательно, в СССР существуют непримиримые межклассовые противоречия, и перестройка должна перерасти в революцию.

Член-корреспондент АН СССР П. Бунич тоже подал клич: «Моя позиция была известна всей сознательной жизнью, непрерывной борьбой с государственным монстром» (сохраняем стиль автора). Человек выучился на экономиста и нанялся к «государственному монстру» работать ради улучшения его экономики. Получал хорошую зарплату, премии и ласки — а оказывается, все это время неустанно стремился нанести своему работодателю вред, тайно боролся с ним!

Интенсивная кампания, которая велась во время перестройки против государства вообще, против государственного аппарата СССР и сообщества работников управления («бюрократов»), охватила все уровни и сферы обществоведения.

О.И. Шкаратан писал в книге «Социология перестройки»: «Эта гигантская масса управленцев путем простого деления множила должности в аппарате и, утратив корни общественно-продуктивного существования, в своей значительной части превратилась в паразитирующего бюрократа, в своеобразный аналог древнеримского люмпен-пролетариата, столь же зависимого, как и он, от милостей и подачек политической элиты. Тем самым перерожденная в этом смысле мелкая бюрократия составила подлинную социальную базу сталинской диктатуры» [49, с. 56].

В базовое представление о государственности входит целый свод антигосударственных мифов. Одним из них был миф об «административно-командной системе», о невероятно раздутой бюрократии СССР. Советское государство было представлено монстром — в противовес якобы «маленькому» либеральному государству. На деле именно либеральное государство («Левиафан») должно быть предельно бюрократизировано, это известно фактически и понятно логически. Ведь либерализм (экономическая свобода) по определению порождает множество функций, которых просто не было в советском государстве, — например, США вынуждены держать огромную налоговую службу. Колоссальное число государственных служащих занимается в рыночной экономике распределением всевозможных субсидий и дотаций, пропуская через себя огромный поток документов, которые нуждаются в перекрестной проверке.

Советская бюрократическая система была простой и малой по численности. Очень большая часть функций управления выполнялась на «молекулярном» уровне в сети общественных организаций (например, партийных). В журнале «Экономические науки» (1989. № 8. С. 114-117) была опубликована справка о численности работников государственного управления СССР в 1985 г. Всего работников номенклатуры управленческого персонала (без аппарата общественных и кооперативных организаций) было во всем СССР 14,5 млн человек.

Из этих 14,5 млн служащих 12,5 млн составляли управленческий персонал предприятий и организаций в сфере народного хозяйства. Так, например, в это число входили главные специалисты (0,9 млн человек), мастера (2,1 млн человек), счетно-бухгалтерский персонал (1,8 млн человек), инженеры, техники, архитекторы, механики, агрономы и ветврачи (2,1 млн человек) и т.д. Таким образом, в строгом смысле слова численность чиновников в СССР была очень невелика — 2 млн человек.

Численность управленческого персонала на Западе (в состав которого, конечно, не входят мастера, бухгалтеры и механики) была намного больше, чем в СССР, как и раньше была намного больше, чем в Российской империи.16 По данным Организации экономического сотрудничества и развития (ОЭСР), в 17 странах Запада доля государственных служащих в общей численности занятых в середине 1990-х гг. составила в Швеции, Норвегии и Дании 30 %, во Франции, Финляндии и Австрии — 20 %, Португалии, Италии и Германии — 15 %. Но об этом обществоведы гражданам не сообщили. Они этого не знали или скрыли эту информацию? В любом случае, это — дефект нашего обществоведения.

Что мы могли наблюдать после того, как советский тип государства был ликвидирован? Чиновничий аппарат и бюрократизация в РФ фантастически превысили то, чем возмущались в СССР. Наша интеллигенция не знает этого или не хочет знать из-за утраты способности к рефлексии? Миф не поколеблен. Тот факт, что постсоветское обществоведение не только не объясняет, но и активно уводит общественное внимание от бюрократизации современной России как важного социального явления, говорит о глубоком кризисе сообщества обществоведов.

Более того, в ходе реформы обнаружилось явление, которого авторы доктрины реформ и не предполагали — в приватизированной промышленности стала быстро расти численность непроизводственного персонала (менеджеры, бухгалтера, охранники и др.), увеличивая издержки (см. рис. 1).

 

Рис. 1. Среднегодовая численность внепроизводственного персонала в промышленности РСФСР и РФ, млн

 

Удары наносились и по инструментам познавательной деятельности, абсолютно необходимым для власти и управления. Вот С.Г. Кордонский в поразительной по своему пафосу статье громит статистику: «Состояние государства описывается государственной и ведомственной статистикой, „лукавые цифры“ которой интерпретируются теоретическими схемами обществоведения. Жизнь государства определяется циклом „сбор и обработка статистической информации — обществоведческая интерпретация — планирование — принятие решений“, который повторяется каждый месяц, квартал, год, полугодие, пятнадцать лет» [51, с. 168].

Это — невероятное заявление в культурной, промышленно развитой стране в конце ХХ в., и еще более невероятно, что оно опубликовано тиражом 50 000 экземпляров в издательстве «Наука» Академии наук СССР. В нем отвергается сама функция власти вести непрерывное формализованное измерение главных параметров жизни народа, общества, страны, архивировать по установленной методологии данные этих измерений, а также осмысливать эти данные, согласно имеющимся теоретическим представлениям.

Вот статья-манифест А. Ципко17 «Магия и мания катастрофы. Как мы боролись с советским наследием» (2000 г.). Об обществоведческой элите в нем говорится так: «Мы, интеллектуалы особого рода, начали духовно развиваться во времена сталинских страхов, пережили разочарование в хрущевской оттепели, мучительно долго ждали окончания брежневского застоя, делали перестройку. И наконец, при своей жизни, своими глазами можем увидеть, во что вылились на практике и наши идеи, и наши надежды…

Не надо обманывать себя. Мы не были и до сих пор не являемся экспертами в точном смысле этого слова. Мы были и до сих пор являемся идеологами антитоталитарной — и тем самым антикоммунистической — революции… Наше мышление по преимуществу идеологично, ибо оно рассматривало старую коммунистическую систему как врага, как то, что должно умереть, распасться, обратиться в руины, как Вавилонская башня. Хотя у каждого из нас были разные враги: марксизм, военно-промышленный комплекс, имперское наследство, сталинистское извращение ленинизма и т.д. И чем больше каждого из нас прежняя система давила и притесняла, тем сильнее было желание дождаться ее гибели и распада, тем сильнее было желание расшатать, опрокинуть ее устои… Отсюда и исходная, подсознательная разрушительность нашего мышления, наших трудов, которые перевернули советский мир» [52].

Это разрушительное обществоведение опиралось на столь идеологизированную когнитивную структуру, что в принципе не могло дать адекватного объяснения и даже описания того кризиса, который вызревал в СССР.

Строго говоря, эта социокультурная группа уже в преддверии перестройки оторвалась от той общности, которую обозначали термином «русская интеллигенция». Перестройка и реформа (а точнее, мировоззренческий кризис, вызревавший с 1960-х гг.) изменили ценностную платформу этой «элиты», устранив из нее те нравственные ценности, которые и были отличительным признаком научной интеллигенции. Эта влиятельная группа обществоведов не корпела над поиском объективного знания, а разжигала мессианское представление о своей роли как разрушителей «империи зла».

Большинство тех, кто причисляет себя к «шестидесятникам», постепенно, шаг за шагом сдвинулись к антисоветской позиции. Более того, в конце 1970-х гг. у них стали проявляться прозападные установки, причем именно в контексте холодной войны Запада против СССР. Они все больше и больше становились в этой войне «союзниками Запада». К концу перестройки это стало обязательным для «прогрессивного интеллигента». Г.С. Батыгин пишет: «Одним из маркеров альтернативной интеллектуально-культурной „элитности“ в 1990-е гг. являлась „признанность на Западе“, и сама позиция репрезентанта „западных“ ценностей позволяла создать новое измерение социального статуса в российском интеллектуальном сообществе» [4, с. 13].

Но главное в том, что практически все сообщество обществоведов, основной состав которого честно преподавал «научный коммунизм» или социологию, вовсе не хотело разрушить советский строй, но легко принимало скрытую антисоветскую пропаганду элиты. То меньшинство, которое чувствовало манипуляцию и угрозу в рассуждениях этой элиты, не имело понятийного аппарата и логики, чтобы рационально и внятно изложить товарищам суть этой угрозы.

Мы стоим перед фактом, который невозможно отрицать: советское обществоведение, в основу которого была положена методология исторического материализма, оказалось несостоятельным в предсказании и объяснении кризиса советского общества. Речь идет об ошибках, совершенных большим интеллектуальным сообществом, так что объяснять эти ошибки аморальностью или конформизмом членов сообщества невозможно. Те методологические очки, через которые оно смотрело на мир, фатальным образом искажали реальность.

СССР продержался на «неявном» знании поколений, которые практически строили советскую государственность и хозяйство, вели войну и занимались послевоенным восстановлением. С уходом этих поколений, которые не оставили формализованного знания («учебников»), ошибочные представления об обществе, полученные в школе, вузе и из СМИ, вели к все более глубоким срывам.

Катастрофический кризис был порожден перестройкой. Но перестройка была уже срывом, она вскрыла ту слабость советского обществоведения, которая стала нарастать с 1960-х гг. Углубляясь в идеи марксизма и либерализма XIX в., советское обществоведение быстро отрывалось от традиционного знания России и от здравого смысла. На методологических семинарах и конференциях велись дебаты по проблемам, которые не пересекались с реальной жизнью; причем велись они на языке, который не описывал главных проблем этой жизни. И этот сдвиг был именно системным.

Подобный кризис переживает и общественная мысль Запада. Либеральный философ Дж. Грей называет всю современную западную политическую философию «мышлением в духе страны Тлён». По его словам, «подобное понимание господствующих сил столетия… не предвещает ничего хорошего современной политической философии или либерализму». Но на фоне отказа советского обществоведения кризис западной общественной мысли выглядит менее принципиальным. «Мышление в духе страны Тлён» — аллегория, приложенная Дж. Греем к современному обществоведению либерализма, гораздо более она справедлива в отношении российского обществоведения, которое продолжило методологическую линию советской социальной и политической философии 70-80-х гг. Эта аллегория удивительно точна, вспомним ее суть.

В рассказе-антиутопии Хорхе Луиса Борхеса «Тлён, Укбар, Orbis tertius» (1944) говорится о том, как ему странным образом досталась энциклопедия страны Тлён. В ней были подробно описаны языки и религии этой страны, ее императоры, архитектура, игральные карты и нумизматика, минералы и птицы, история ее хозяйства, развитая наука и литература — «все изложено четко, связно, без тени намерения поучать или пародийности». Но весь этот огромный труд был прихотью большого интеллектуального сообщества («руководимого неизвестным гением»), которое было погружено в изучение несуществующей страны Тлён.

То описание СССР, которое с конца 70-х гг. составлялось элитой отечественного обществоведения, было именно «энциклопедией страны Тлён», и оно становилось год от года все более мрачным. К 1985 г. описание СССР, заполнившее пространство СМИ, стало быстро сливаться с образом «империи зла», сфабрикованным идеологами администрации Рейгана. Ничего в этом плане не изменилось с тех пор. Те же профессора и академики советуют сегодня правительству России, они же обучают российскую молодежь — по тем же учебникам, составленным из текстов «энциклопедии страны Тлён».

Причина такого отрыва от реальности фундаментальна: индустриальное общество не поддается верному описанию в рамках традиционного и обыденного знания; ядро знания об обществе должно быть рациональным, научного типа. Как и у всякой науки, главная функция общественных наук заключается в том, чтобы формулировать запреты — предупреждать о том, чего делать нельзя. Обществоведение обязано предупреждать о тех опасностях, которые таятся в самом обществе людей, — чтобы не превратить массу людей в разрушительную силу. Этой функции советское обществоведение не выполнило.

Если отбросить предположения о том, что доктрина реформ, разработанная или одобренная ведущими обществоведами в 1980-е гг., являлась плодом сатанинского заговора против России, остается признать, что ее замысел включал в себя ряд ошибок фундаментального характера. Реформаторы и их ученые советники совершали ошибки, которые можно было предсказать чисто логическим путем, то есть ошибки тривиальные. Отказываться от пересмотра ошибочных воззрений и продолжать называть себя учеными — это значит носить маску ученого.

Надо признать очень тяжелый факт: помимо ошибок, разрушительную роль сыграла заведомая дезинформация, которую вели авторитетные обществоведы. Вот пример. Академик А.Г. Аганбегян утверждал, будто в сельском хозяйстве СССР имеется невероятный избыток тракторов, что реальная потребность в них в 2-3 раза меньше наличного количества. Этот «абсурд плановой экономики» он красочно расписал в книге «Экономическая перестройка: революция на марше», которая в 1989 г. была переведена на европейские языки. Дословно он писал следующее: «Результат [абсурда плановой системы] — разрыв между производством и социальными потребностями. Очень показателен пример с тракторами. CCCР производит в 4,8 раза больше тракторов, чем США, хотя отстает от них в производстве сельскохозяйственной продукции. Необходимы ли эти трактора? Эти трактора не нужны сельскому хозяйству, и, если бы их покупали за свои деньги и рационально использовали, хватило бы в два или три раза меньше машин» [53, с. 77].

Это утверждение произвело столь сильное впечатление на мировое сообщество экономистов, что не раз цитировалось на Западе не только в прессе, но и в серьезных монографиях. Это проблема Запада, но разве не удивительно было отечественным обществоведам слышать, что советским колхозникам хватило бы в три раза меньше тракторов, чем тех, что они имели? Когда же наша промышленность успела так перенасытить село тракторами? И неужели на Западе фермеры имели в три раза меньше тракторов, чем советские колхозники? Такая некогерентность должна была сразу привлечь внимание и встревожить образованную публику, но практически никто не встревожился.

Этот миф в СССР тиражировали идеологи ранга пониже. Так, А.С. Ципко писал в серьезной академической книге: «Мы буквально наводнили страну тракторами и комбайнами». Так изъяснялись доктора наук в академических трудах. «Наводнили» — это сколько тракторов на 1000 га пашни? Во сколько раз это больше, чем в Западной Европе, где рачительные фермеры «не наводнили»? Никакой меры Ципко не вводит. Тут можно сказать, что имела место архаизация когнитивного аппарата.

В действительности в тот момент (1988 г.) в сельском хозяйстве СССР тракторов на гектар пашни было в 16,5 раза меньше, чем в ФРГ, в 12 раз меньше, чем в Италии, и даже в 6,5 раза меньше, чем в Польше. Искажение меры столь велико, что знающие люди просто столбенели. Когда в беседах со знакомыми западными экономистами предлагали посмотреть данные о количестве тракторов в СССР и других странах в справочниках, эти данные их потрясали. Но сообщество советских экономистов без всяких сомнений приняло ложное утверждение одного из своих лидеров и, насколько известно, до сих пор никак на него не отреагировало. Если опросить профессоров-экономистов в МГУ, то, скорее всего, они поддержат Аганбегяна.

Рефлексии не было и нет поныне даже по тем конкретным выводам обществоведов, которые готовили обоснование доктрины реформ 1990-х гг. А ведь именно их обоснования были единственным авторитетным аргументом, потому что ни исторический опыт, ни здравый смысл доводов в пользу этих реформ дать не могли.

А вот еще явная дезинформация — утверждение о сельском хозяйстве СССР в книге, изданной Институтом экономики РАН в 1994 г.: «В 80-е годы среднегодовое производство большинства продуктов земледелия снизилось по сравнению с 70-ми годами» [54, с. 165]. Нетрудно было посмотреть реальные данные статистики: в СССР продукция растениеводства во всех категориях хозяйств (в сопоставимых ценах 1983 г.) составила за 1970-1979 гг. 835,6 млрд руб., а за 1980-1989 гг. — 922,3 млрд руб. Между тем автор главы 16, где это говорится, и ответственные редакторы книги и два ее рецензента — все доктора экономических наук. Никакой ответственности за дезинформацию они не понесли. А главное, скорее всего, никто из всего сообщества экономистов их за это искажение не упрекнул. А ведь это утверждение должно было сразу вызвать сомнения.

Как очевидность, обвиняли советское хозяйство в огосударствлении. В.В. Радаев и О.И. Шкаратан писали: «Этакратизм не обязательно следует за капитализмом и не стоит выше него на лестнице общественного процесса. В самом деле, этот строй не дал более развитых, по сравнению с капитализмом, производительных сил, не обеспечил населению более высокого уровня материального благосостояния, не ликвидировал наемного характера рабочей силы, не поднял человека на действительно новую духовную высоту. В нем есть свои эксплуататоры и эксплуатируемые, своя система норм и ценностей, свои представления о социальной справедливости, свои экономические законы. Мы выбрали в качестве общего образца Советский Союз, ибо его можно признать классическим вариантом…

Даже при неглубоком рассмотрении экономических отношений этакратизма сразу бросается в глаза их нерациональность. Экономическая деятельность практически на всех уровнях предстает как цепь неэффективных решений: навязываются заранее несбалансированные планы, и подавляются проблески живой инициативы работников, растрачиваются дорогие, чрезвычайно дефицитные ресурсы, и возводятся гигантские, никому не нужные объекты, ведется всеобщая битва за урожай, после которой готовому продукту позволяют преспокойно догнивать на складах» [55].

Сейчас, сравнивая советское хозяйство с той экономикой, которую экономисты-реформаторы сконструировали «выше него на лестнице общественного процесса», эти тирады выглядят, как будто история издевается над ними.

Назовем, только для примера, два положения, которыми обосновывалась радикальная реформа:

— утверждение, будто советское народное хозяйство переживало кризис и уже было на грани коллапса;

— утверждение, что кардинальная трансформация социально-экономической системы не приведет к социальному бедствию.

А.Н. Яковлев в интервью 2001 г. подтвердил первый тезис: «Если взять статистику, какова была обстановка перед перестройкой, — мы же стояли перед катастрофой. Прежде всего экономической. Она непременно случилась бы через год-два» [56].

Чтобы проверить эти слова академика РАН от экономики, каждый мог тогда и может сегодня «взять статистику» и убедиться, что, согласно всем главным показателям, прежде всего размеру инвестиций, никаких признаков кризиса, а тем более коллапса, в середине 80-х гг. не было. Достаточно посмотреть на массивные, базовые индикаторы, определяющие устойчивость экономической основы страны (рис. 2 и 3).18 Никто в их достоверности не сомневался и не сомневается.

 

Рис. 2. Индексы инвестиций в основной капитал в СССР и СНГ, 1940 = 1

 

Рис. 3. Индексы промышленного производства СССР и СНГ, 1940 г. = 1

 

Что касается второго тезиса (что «невидимая рука рынка» принесет благоденствие населению), то приверженность этой утопии хорошо характеризуется той агрессивностью, которую вызывали у обществоведов сомнения массы самого населения.

В.В. Радаев и О.И. Шкаратан так трактовали в 1990 г. эти сомнения: «А что же нынешняя революция? (А это, безусловно, революция. Речь идет о смене формаций)… На практике против первых, даже робких шагов в стороны рыночной экономики и гражданского общества решительно выступили разноликие социальные силы… Казалось бы, вот путь, вот спасение — рынок, кооперативы, частная собственность. Но вплоть до сегодняшнего дня идут острейшие дискуссии. На самом деле трагическим является консерватизм не отдельных групп, а тем более отдельных лиц, но огромных масс… В сознании многих рыночные формы хозяйствования односторонне отождествляются с эксплуатацией, неравенством, безработицей. Да, пожалуй, нет для реформаторов более страшной преграды, чем народные предрассудки» [55].

Прошло 25 лет, «рынок, кооперативы, частная собственность» наглядно продемонстрировали «огромным массам» и обществоведам, что они несут именно «эксплуатацию, неравенство, безработицу». Выходит, что «огромные массы» оказались обладателями более надежного достоверного знания и более надежных рациональных методов предвидения. А видные обществоведы из АН СССР В.В. Радаев и О.И. Шкаратан19 дали совершенно ложный прогноз и оказались интеллектуально несостоятельными. И где же их профессиональный разбор причин такой огромной ошибки?

Влиятельные обществоведы прямо призывали людей принять перспективу «опустошительного ущерба», внушая, что в середине 80-х гг. люди жили так плохо, что хуже не бывает. Перед нами явление крупного масштаба: на огромном пространстве при участии влиятельной интеллектуальной группировки искусственно создана хозяйственная и социальная катастрофа.

Вот как характеризовала суть перестройки академик Т.И. Заславская в книге-манифесте «Иного не дано» (1988): «С точки зрения ожидающих решения задач предстоящее преобразование общественных отношений действительно трудно назвать иначе, как относительно бескровной и мирной (хотя в Сумгаите кровь пролилась) социальной революцией.  Речь, следовательно, идет о разработке стратегии управления не обычным, пусть сложным, эволюционным процессом, а революцией, в корне меняющей основные общественно-политические структуры, ведущей к резкому перераспределению власти, прав, обязанностей и свобод между классами, слоями и группами…   Спрашивается, возможно ли революционное преобразование общества без существенного обострения в нем социальной борьбы? Конечно, нет… Этого не надо бояться тем, кто не боится самого слова революция» [58, c. 40-41].