Утрата способности к рефлексии

Важной функцией обществоведения является предвидеть состояние и поведение важных общественных систем. Это предвидение опирается на анализ предыдущих состояний и их изменений, включая анализ понимания этих состояний, решений и действий. Для такого анализа необходим навык рефлексии — «обращения назад». Рефлексивное отношение к реальности, способность регулярно «оглядываться назад» — важное свойство научного метода. Эту методологию можно освоить и развивать, а можно и утратить.

Рефлексия как норма современной науки унаследована еще от античной философии — Гераклит Эфесский сказал: «Только тогда можно понять сущность вещей, когда знаешь их происхождение и развитие». Знание о том, как зародилась проблема и как эволюционировали ее понимание, объяснение и методический арсенал исследования, является обязательным для ученого.

Именно рефлексия дает возможность поступательного движения в познании реальности. В условиях кризиса, когда динамика всех процессов резко изменяется и возникают разрывы непрерывности, рефлексивный аспект мышления приобретает критическое значение. Задержка с анализом предыдущих состояний и решений нередко становится фатальной — движение процесса по плохой траектории становится необратимым. Самые фундаментальные процессы во время кризиса становятся резко нелинейными и протекают в виде череды сломов и переходов.

Трудно сказать, когда и почему начался процесс деградации навыков рефлексии в нашем обществе. Можно сказать, что важным условием успеха операции рефлексии является умение представить предмет мысленного изучения в каком-то чувственном образе в процессе его развития (шире — изменения). Обычно для этого прибегают к «визуализации», составляя образ изучаемой системы в каких-то знаках. Чаще всего, даже не думая об этом, делают рисунок, схемы, векторы, графы. Для следующего приближения делают карты, макеты, графики в разных системах координат, математики строят модели на своем языке. Исследователи в естественных науках, конструкторы, инженеры получают эти навыки с первого месяца обучения в вузе.

Такую задачу «структуризации и визуализации» решают военные, это у них вопрос жизни и смерти. У них есть цели и есть структуры, которые выполняют конкретные функции (войска, штабы, тылы…). Они добывают достоверное знание о себе, противнике и местности, находят «белые пятна» и создают образ реальности — на карте, на ящике с песком или в уме. И еще, они напряженно думают и извлекают уроки из каждого успеха и поражения.

Сейчас кажется странным, что русские крестьяне пореформенного поколения (деды наших нынешних стариков) и их детей, современников и участников революции, Гражданской войны, индустриализации и ВОв, обладали культурой рефлексии высшего класса. Вехи истории двух с половиной веков были для них обыденным инструментом рассуждений и бытовых разговоров, а подосновой этого инструмента были предания и былины. Утрата этой культуры у нынешнего образованного класса должна была бы стать предметом дотошного исследования.

Т. Шанин, поднявший в своей книге «Революция как момент истины» историю Всероссийского крестьянского союза, пишет: «Протоколы и отчеты со съездов Всероссийского крестьянского союза 1905 г. оставляют впечатление эпической драмы — выступления звучали временами как крестьянские легенды, жития святых и речи на сельском сходе, слитые воедино. Большинство ораторов были крестьянами, их представления и аргументы исходили как из опыта крестьянской жизни, так и из Библии» [154].

Т. Шанин делает обзор выступлений делегатов двух съездов Всероссийского крестьянского союза в 1905 г., на которых было достигнуто общее согласие относительно идеального будущего — образ будущего России именно как целостности в ее развитии. Он пишет: «Крестьянские делегаты продемонстрировали высокую степень ясности своих целей. Идеальная Россия их выбора была страной, в которой вся земля принадлежала крестьянам, была разделена между ними и обрабатывалась членами их семей без использования наемной рабочей силы. Все земли России, пригодные для сельскохозяйственного использования, должны были быть переданы крестьянским общинам, которые установили бы уравнительное землепользование в соответствии с размером семьи или «трудовой нормой», т.е. числом работников в каждой семье. Продажу земли следовало запретить, а частную собственность на землю — отменить» [154, с. 204].

Сейчас основная масса наших обществоведов старается совсем не знать о крестьянстве, ни прежнем, ни нынешнем (они путают крестьянина с фермером). Хоть бы познакомились с рефлексивной методологией Ленина. Ведь он был, видимо, основоположником парадигмы обществоведения, основа которой была перенесена из постклассической науки — науки становления. Это фундаментальный сдвиг от механицизма науки бытия, на которой стоял исторический материализм Маркса.

В 1899 г. Ленин написал книгу «Развитие капитализма в России» в русле ортодоксального марксизма. Но уже после крестьянских волнений 1902 г. начинает меняться представление Ленина о крестьянстве и его отношении к капитализму. В ходе революции 1905-1907 гг. складывается образ России как целостности, несовместимый с моделью, изложенной в «Капитале» Маркса. После 1908 г. Ленин уже совершенно по-иному представляет сущность спора марксистов с народниками (который он сам активно вел в последние годы XIX в.). Он пишет в письме И.И. Скворцову-Степанову (16 декабря 1909 г.): «Воюя с народничеством как с неверной доктриной социализма, меньшевики доктринерски просмотрели, прозевали исторически реальное и прогрессивное историческое содержание народничества… Отсюда их чудовищная, идиотская, ренегатская идея, что крестьянское движение реакционно, что кадет прогрессивнее трудовика, что „диктатура пролетариата и крестьянства“ (классическая постановка) противоречит „всему ходу хозяйственного развития“. „Противоречит всему ходу хозяйственного развития“ — это ли не реакционность?!» [155, с. 231].

Трактовка, которую Ленин давал русской революции менее десяти лет назад, ушла в прошлое. Ход событий предстал в ином свете, и это позволило выработать стратегический проект и важный методологический подход общего значения. Т. Шанин пишет: «Какими бы не были ранние взгляды Ленина и более поздние комментарии и конструкции, он был одним из тех немногих в лагере русских марксистов, кто сделал радикальные и беспощадные выводы из борьбы русских крестьян в 1905-1907 гг. и из того, в чем она не соответствовала предсказаниям и стратегиям прошлого. Вот почему к концу 1905 г. Россия для него уже не была в основном капиталистической, как написано в его книге 1899 г.» [154, с. 279].

Сейчас наши ученые и конструкторы, инженеры и военные, вероятно, и не заметили, что большая часть обществоведов к 1970-х гг. как будто утратила навыки рефлексии. Почти нет разработок по визуализации образов больших общественных систем. В этой области в основном стали пользоваться образами, представленными вербальными моделями. Это ценный метод, но перебрать в уме разные (пусть грубые) образы больших систем этим методом очень трудно.

Во всяком случае, мы все время сталкиваемся с ситуацией, когда образованный и умный специалист в общественных науках затрудняется или даже отказывается обсуждать большую систему в целом, особенно в динамике. Он не видит ее образа и готов рассуждать лишь о конкретных элементах системы. Но это совсем другое дело! Рефлексия требует увидеть структуру предмета в ее изменении, особенно если оно происходит нелинейно. Тут приходится «чувствовать» образ во времени, быстро меняя «картинки». А какая может быть рефлексия, если образа предмета изучения нет?

В результате оказывается, что студенты и аспиранты «не чувствуют» таких систем, как общество, народ, и, нередко бывает, такие целостности, как экономика и кризис. Говорят об элементах: кто о нефти, кто о курсе валют, кто о ценах. Но все это обрывки ниток клубка, который катится, разматывается и заматывается. Более того, при таком разделении трудно увидеть контекст, связи системы со множеством факторов среды (например, экономисты часто предлагают свои доктрины, совсем не принимая во внимание состояния общества или хотя бы рабочего класса).

Шагом к общему кризису методологии у нас стала порча и других инструментов рефлексии. Произошел сдвиг от реалистического мышления, которое дает правильные представления о реальности, к аутистическому — оно создает приятные представления.

Вот оценка видного экономиста Дж. Стиглица главной операции реформы — приватизации. Он констатирует: «Россия представляет собой интереснейший объект для изучения опустошительного ущерба, нанесенного стране путем „проведения приватизации любой ценой“… Программа стабилизации-либерализации-приватизации, разумеется, не была программой роста. Она была нацелена на создание предварительных условий для роста. Вместо этого она создала предварительные условия для деградации. Не только не делались инвестиции, но и снашивался капитал — сбережения испарились в результате инфляции, выручка от приватизации или иностранные кредиты были растрачены. Приватизация, сопровождаемая открытием рынка капитала, вела не к созданию богатства, а к обдиранию активов. И это было вполне логичным» [73, с. 81, 176].

Это суждение предполагает, что в доктрине реформы были сделаны фундаментальные ошибки. Элементарная норма науки обязывает сообщество, причастное к разработке этой доктрины, обдумать и обсудить критическое суждение и гласно ответить на него: признать свои ошибки или защитить свои идеи и выводы. Наука немыслима без такой рефлексии. Но в сообществе российских обществоведов и даже непосредственных авторов доктрины реформы не было никакой реакции. Они просто игнорируют нормы научного метода.

В своих грезах элитарные обществоведы — авторы доктрины реформы — категорически отказывалась обсуждать и даже видеть отрицательные последствия этой реформы. Вот академик Т.И. Заславская делает важный доклад (1995): «Что касается экономических интересов и поведения массовых социальных групп, то проведенная приватизация пока не оказала на них существенного влияния… Прямую зависимость заработка от личных усилий видят лишь 7 % работников, остальные считают главными путями к успеху использование родственных и социальных связей, спекуляцию, мошенничество и т.д.» [127].

Подумайте, 93 % работников не могут жить так, как жили до приватизации, — за счет честного труда. Они теперь вынуждены искать сомнительные, часто преступные источники дохода («спекуляцию, мошенничество и т.д.») — а главный социолог, видя все это, считает, что приватизация не повлияла на экономическое поведение. Она как идеолог реформы видит только приятные изменения, а если приватизация «на поведение массовых социальных групп» повлияла неприятно, то этого влияния она просто не видит.

Целеполагание выступает в связке с рефлексией. Одно без другого недейственно. Невозможно ставить цель на будущее, не подведя итога прошлому как результата предыдущих решений.

Реформаторы первым делом ликвидировали главные инструменты рефлексии и коллективной памяти, которые выработала наша культура. К их числу относится, например, регулярный гласный отчет по понятной и строгой форме. И этот отчет кладется в библиотеку, как летопись наших дел. А главное, к нему в любой момент можно обратиться, чтобы «освежить» память. Не имея ни ясно изложенных программ, ни отложившихся, как летописи, отчетов, ни доступной статистики, нельзя оценить пройденного пути, проанализировать решения, выявить ошибки.

Мы сегодня живем в аномальном состоянии, мы — общество без рефлексии. В таком состоянии общество нежизнеспособно. Оно может выздороветь или распасться, но оно не может долго так существовать. И сама собой болезнь не пройдет, нужна целенаправленная «починка инструментов».

Нарушение норм рациональности при утрате памяти и способности к рефлексии — большая общенациональная проблема, она сама должна стать предметом усиленной рефлексии, а затем и специальной культурной, образовательной и организационной программы.

Вот известный пример. В 2002 г. в РФ собрали 86 млн тонн зерна. 12 октября было заявлено, что в России достигнут рекордный урожай. Сказано буквально следующее: «В последние годы, несмотря на плохую погоду, удалось добиться таких результатов, которых не было в советское время».

Как можно было произнести такое? Реальные данные Госкомстата РФ о производстве зерна (в весе после доработки) публикуются регулярно и общедоступны. Они таковы: в 1970 г. в РСФСР было собрано 107 млн т зерна; в 1973 г. — 121,5; в 1976 г. — 119; в 1978 г. — 127,4; в 1990 г. — 116,7; в 1992 г. — 107 т. Мы видим, что в 1978 г. было собрано зерна в полтора раза больше, чем в «рекордный» 2002 год. То есть память экспертов власти о зерновом хозяйстве России была стерта. Более того, урожай 1992 г., т. е. уже во время реформы, был больше «рекорда» почти на треть. Урожай менее 100 млн т в последние 20 лет в РСФСР вообще был редкостью. Даже в среднем за пятилетку в 1986-1990 гг. зерна собирали в среднем 104,3 млн т в год.

Более того, когда в декабре того же 2002 г. в конференции на экономическом факультете МГУ докладчик (то есть я) изложил этот казус и привел данные Госкомстата о производстве зерна на территории РФ, по аудитории прокатился гул недоверия, и несколько человек с мест закричали, что приведенные им данные касаются всего СССР. Таким образом, многие экономисты, собравшиеся в «лучшем вузе страны», не только не знали, как сказалась реформа на зерновом хозяйстве России, но и не помнили, что с 1976 по 1985 г. в СССР собиралось в среднем по 193 млн т зерна в год, а рекордные урожаи доходили до 215 млн т.

У экономистов утрачен навык мысленно встраивать сообщение с количественной мерой во временной контекст. Ведь утверждение, будто 2002 г. стал рекордным для территории РФ за всю ее историю, вовсе не тривиальное. Как можно, называя какое-то достижение рекордом, не взглянуть назад и не поинтересоваться, какими были достижения в прошлые годы? Тем более экономисты знали о том кризисе, который переживало сельское хозяйство страны в начале десятилетия. Как могла такая сенсация не вызвать интереса и сомнения? Ведь рекордный урожай в тех условиях был бы чудом и должен был стать объектом пристального внимания.

Когда принимали закон о купле-продаже земли, экономисты много говорили об ипотеке — кредитах под залог земли. Президент поставил задачу: «В 2006-2007 годах должна быть создана система земельно-ипотечного кредитования, позволяющая привлекать средства на длительный срок и под приемлемые проценты под залог земельных участков». Срок истек — каков результат? Почему банки не дают «средства на длительный срок и под приемлемые проценты»? Каковы альтернативы для изменения ситуации? Где эти экономисты? Молчание.

Вот реальность: в 2000 г. размер долгосрочного кредитования сельского хозяйства РФ составил (в сопоставимых ценах) 1,3 % от уровня 80-х гг. А ведь кредит — это рыночный инструмент финансирования. Кто проектировал рыночную реформу, которая лишила сельское хозяйство рыночных методов, что действовали даже при плановой системе?

Как можно без памяти о пройденном рассуждать о программах и проектах?! Прочитайте сегодня, скажем, «программу Грефа». Мы пять лет слышали об этой программе, а потом она куда-то исчезает. Что же с «программой Грефа»? Она выполнена? Она прекращена? Она оказалась ошибочной? Никто о ней и не вспомнил. Мы сегодня живем в специально устроенном аномальном состоянии, мы — общество без рефлексии. В таком состоянии общество нежизнеспособно. Оно может выздороветь или распасться, но оно не может долго так существовать.

 

 

Внедрение невежества

В ХХ в. индустриальная цивилизация втягивается в глубокий кризис, одним из проявлений которого стали частые и массовые отказы и срывы рационального сознания, а также поразительная беззащитность массового сознания против манипуляции. Говорят даже, что одним из главных противоречий человеческого общества является столкновение рационального с иррациональным. История ХХ в. показала это самым драматическим образом. Особым случаем отказа рациональности стал соблазн фашизма, которому поддался разумный и рассудительный народ. Без таких чудовищных проявлений, но сходным по глубине спада рациональности случаем можно считать катастрофу СССР-России, которая стала хронической. Результатом атаки иррационализма стал мировой кризис финансовой системы капитализма.

Логичное мышление — сравнительно недавний продукт культурной эволюции человека. Ницше писал: «Величайший прогресс, которого достигли люди, состоит в том, что они учатся правильно умозаключать. Это вовсе не есть нечто естественное, как предполагает Шопенгауэр, а лишь поздно приобретенное и еще теперь не является господствующим».

Но это поздно приобретенное благо можно утратить. Это во многом зависит от научного сообщества. Кризис обществоведения сильно усугубил общий культурный кризис России. Общность обществоведов поздно зафиксировала симптомы общего кризиса индустриализма, который охватил и СССР, а затем не исследовала причины этого явления и возможные способы остановить или смягчить данный процесс.

Этот процесс можно было проследить по динамике когнитивной активности рабочих и в целом горожан. В 1930 г. затраты времени на самообразование в среде горожан составляли 15,1 часа в неделю. С середины 60-х гг. начался резкий откат. Среди работающих мужчин г. Пскова в 1965 г. 26 % занимались повышением уровня своего образования, тратя на это в среднем 5 часов в неделю (14,9 % своего свободного времени). В 1986 г. таких осталось 5 %, и тратили они в среднем 0,7 часа в неделю (2,1 %) свободного времени. К 1997-1998 гг. таких осталось 2,3 %. В 1980-1981 гг. в РСФСР обучались новым профессиям и повышали квалификацию на курсах 24 млн человек, повысили квалификацию 19,3 млн человек, из них 13,6 млн рабочих. В 1990-1991 гг. повысили квалификацию 17,2 млн, а в 1992-1993 гг. — 5,2 млн человек [156].

Лежащий в основе методологии обществоведения истмат сильно ограничил чувствительность к изменениям в научной картине мира. Общество и государство опирались больше на здравый смысл и опыт. Кризис механистической картины мира возник с рождением термодинамики, когда оказалось, что мир можно видеть не как движение масс, а как движение энергии, и законы этого движения оказались иными, нежели у Ньютона. Сейчас мы освоили и включили в нашу культуру само понятие «энергия», хотя это — не более чем абстракция и выражается только через другие понятия (движение масс, нагревание тел и т.д.). Наверное, многие даже удивятся, узнав, что этого понятия в его нынешнем виде просто не существовало до середины XIX в.

Второе начало термодинамики ввело меру качества энергии (энтропию), и оно нанесло сильный удар по политэкономической модели и идее неограниченного прогресса. Но влиятельная часть обществоведов просто игнорировала это изменение картины мира и тем самым погружалась в невежество.

Энгельс в «Диалектике природы» отверг второе начало термодинамики, он верил в возможность вечного двигателя второго рода. Это было его ошибкой, но допущенной во второй половине XIX в. А вот 1971 г. в Берлине выходит 20-й том собрания сочинений Маркса и Энгельса, и в предисловии сказано: «Энгельс подверг детальной критике гипотезу Рудольфа Клаузиуса, Вильяма Томсона и Жозефа Лошмидта о так называемой «тепловой смерти» Вселенной. Энгельс показал, что эта модная гипотеза противоречит правильно понятому закону сохранения и преобразования энергии. Фундаментальные принципы Энгельса… предопределили путь, по которому должны были впоследствии идти исследования прогрессивных ученых в естественных науках».

В 1971 г. отрицать второе начало термодинамики! Официальный истмат активно защищал механистический материализм, воспринятый из ньютоновской картины мироздания. Из веры его «объективных законов» вытекала уверенность в стабильности общественных систем как особого рода машин. Общество верило, что, для того чтобы вывести такую машину из равновесия, нужны очень крупные общественные силы. Еще в 1991 г. граждане не верили в саму возможность ликвидации СССР, потому что это было бы против интересов подавляющего большинства граждан. Не верили — и потому не воспринимали никаких предостережений.

Но главное, что часть обществоведов стала не только сама сдвигаться в невежество, но и активно толкать туда же население СССР и России.

Главное подспорье логическим рассуждениям и умозаключениям в нашей жизни — здравый смысл. Здравый смысл не настроен на выработку блестящих, оригинальных решений, но он надежно предохраняет против наихудших решений. В среде высокообразованных людей часто здравый смысл ценится невысоко, они ставят его куда ниже, чем развитые в науке теоретические модели. На его защиту выступали философы разных направлений (например, А. Бергсон и А. Грамши).

А. Бергсон говорил перед студентами, победителями университетского конкурса, в 1895 г.: «Повседневная жизнь требует от каждого из нас решений столь же ясных, сколь быстрых. Всякий значимый поступок завершает собою длинную цепочку доводов и условий, а затем раскрывается в своих следствиях, ставящих нас в такую же зависимость от него, в какой находился он от нас. Однако обычно он не признает ни колебаний, ни промедлений; нужно принять решение, поняв целое и не учитывая всех деталей. Тогда-то мы и взываем к здравому смыслу, чтобы устранить сомнения и преодолеть преграду. Итак, возможно, что здравый смысл в практической жизни — то же, что гений в науках и искусстве…

Сближаясь с инстинктом быстротой решений и непосредственностью природы, здравый смысл противостоит ему разнообразием методов, гибкостью формы и тем ревнивым надзором, который он над нами устанавливает, уберегая нас от интеллектуального автоматизма. Он сходен с наукой своими поисками реального и упорством в стремлении не отступать от фактов, но отличен от нее родом истины, которой добивается; ибо он направлен не к универсальной истине, как наука, но к истине сегодняшнего дня…

Я вижу в здравом смысле внутреннюю энергию интеллекта, который постоянно одолевает себя, устраняя уже готовые идеи и освобождая место новым, и с неослабевающим вниманием следует реальности. Я вижу в нем также интеллектуальный свет от морального горения, верность идей, сформированных чувством справедливости, наконец, выпрямленный характером дух… Посмотрите, как решает он великие философские проблемы, и вы увидите, что его решение социально полезно, оно проясняет формулировку сути вопроса и благоприятствует действию. Кажется, что в спекулятивной области здравый смысл взывает к воле, а в практической — к разуму» [157].

Но на исходе перестройки «элита», готовясь к приватизации, нуждалась в быстром отключении у граждан здравого смысла. При отсутствии развитой теории советского строя и при массовом переходе интеллигенции на сторону антисоветской номенклатуры здравый смысл был единственной интеллектуальной основой для того, чтобы граждане могли выработать свою позицию в быстро меняющейся обстановке. Какие же авторитеты занялись дискредитацией здравого смысла как инструмента мышления? Философы и обществоведы!

В.Ж. Келле и М.Я. Ковальзон, бывшие главными интерпретаторами исторического материализма, в 1990 г. писали в большой статье в журнале «Вопросы философии»: «Поверхностные, основанные на здравом смысле высказывания обладают немалой притягательной силой, ибо создают видимость соответствия непосредственной действительности, реальным интересам сегодняшней практики. Научные же истины всегда парадоксальны, если к ним подходить с меркой повседневного опыта. Особенно опасны так называемые «рациональные доводы», исходящие из такого опыта, скажем, попытки обосновать хозяйственное использование Байкала, поворот на юг северных рек, строительство огромных ирригационных систем и т.п.» [71].

Итак, отключив сначала у людей здравый смысл в массированной кампании против строительства крупных систем орошения, профессиональные «марксисты» в принципе отвергали рациональные доводы, исходящие из повседневного опыта. И преподаватели с подобными установками продолжают обучать студентов и контролировать главные журналы обществоведения. Можно утверждать, что была сознательно подорвана существовавшая в России культура рассуждений, грубо нарушены интеллектуальные нормы политических дебатов, что привело к тяжелой деградации общественной мысли. Приведем несколько простых примеров.

Экономист Н.П. Шмелев, депутат Верховного Совета СССР, ответственный работник ЦК КПСС, позже академик РАН, писал в важной книге: «Рукотворные моря, возникшие на месте прежних поселений, полей и пастбищ, поглотили миллионы гектаров плодороднейших земель» [144, с. 140]. Но это суждение — продукт невежества. Водохранилища отнюдь не «поглотили миллионы гектаров плодороднейших земель», зато позволили оросить 7 млн га засушливых земель и сделали их действительно плодородной пашней. При строительстве водохранилищ в СССР было затоплено 0,8 млн га пашни из имевшихся 227 млн га — 0,35 % всей пашни.38

Но главное, что утверждалось принципиальное, мировоззренческое отрицание больших созидательных программ. Это было внедрение невежества в массовое сознание. Как это ни нелепо звучит, но именно отсутствие почти всякого строительства какое-то время действительно было козырем правительства Гайдара и Черномырдина.

Был создан устойчивый стереотип отрицания «вмешательства в природу», на активизации которого строилось множество идеологических программ. Отвергался не конкретный технический проект (место преодоления водораздела, схема каналов и водохранилищ и т.д.), а именно сама идея «преобразования природы». Само слово «водохранилище» приобрело зловещий, антигуманный оттенок. И запрет этот звучал настолько тоталитарно, что никогда в нем не вставал вопрос о количественной мере. Запрет был абсолютным, но никто не спросил: а пойти к колодцу, вытащить ведро воды и отнести домой — разве не такое же это изъятие и переброска воды?

Исследования сдвига людей к антисоветским установкам выявили их связь с архаизацией мышления, склонностью к антинаучным взглядам, появлением суеверий и т.п., отказ от прививок против эпидемических болезней и даже на согласие на деиндустриализацию.

Казалось бы, значение ГЭС должно было быть для каждого очевидно — за их счет существенно снижается цена электроэнергии в России. Так, в 2008 г. Усть-Илимская, Братская и Иркутская ГЭС поставляли на рынок электроэнергию по цене 1,45 коп./кВт-час. Это в 30 раз дешевле, чем электрическая энергия близлежащих тепловых станций той же компании «Иркутскэнерго» [159].

Большая часть наших топ-обществоведов высказывается по критическим проблемам, исходя из априорных идеологических установок, не обращаясь к реальности и не зная альтернативных объяснений. Вот известный экономист, научный руководитель ГУ ВШЭ Е. Ясин на следующий день после аварии на СШГЭС заявил: «Саяно-Шушенская ГЭС была символом крупных проектов, которые осуществлялись в СССР. Мы не знаем истинных причин этой крупной техногенной катастрофы, почему произошел гидроудар. Но, я уверен, истинная причина — в безалаберности и наплевательском отношении к строительным стандартам» [160].

Вот такие «научные руководители» обучают элиту реформаторов. «Мы не знаем истинных причин… Но, я уверен, истинная причина — в…». Не знает, но уверен! Какой регресс.

Страшный по своим последствиям провал в рациональности произошел в отношении обеспечения энергией страны. Атака на почти уже выполненную Энергетическую программу велась объединенными силами ученых и деятелей культуры. Вот логика их аргументов: «Зачем увеличивать производство энергоресурсов, если мы затрачиваем две тонны топлива там, где в странах с высоким уровнем технологии обходятся одной тонной? Вся многолетняя действительность Минэнерго завела наше энергетическое хозяйство в тупик, нанесла огромный и непоправимый урон природе. Именно этот абсурдный принцип развития нашей энергетики заложен в Энергетической программе СССР и ныне осуществляется. Никто за все это не понес ответственности» [161, с. 8-9].

Миф о «двух тоннах вместо одной» — постыдный продукт нежелания узнать фактические данные. Энергетический баланс всех производств известен досконально, это обязательное знание технологов любого профиля. Главный потребитель топлива — производство электрической энергии. Но в РСФСР благодаря Единой энергетической системе удельный расход топлива на 1 кВт-час отпущенной электроэнергии был низким. Если в 1985 г. в РСФСР принять расход за единицу, то в США он будет равен 1,14, в Великобритании — 1,09, в ФРГ — 1,05 и в Японии — 1,04.

Другой крупный потребитель — транспорт. В среднем в мире транспорт потреблял 20 % от всей производимой энергии, в США — 28 %, а в СССР с его огромными расстояниями — только 13,4 % произведенной энергии. Если доктора наук подписывают «меморандумы» с такими многозначительными утверждениями, должны же они были посмотреть хотя бы учебники и справочники (см. [162]). Л.Л. Зусман писал в важной книге: «Большое преимущество имеет СССР перед США в относительном объеме погрузочно-разгрузочных работ. Средний коэффициент перегрузок в США в 1,8 раза выше, чем в СССР… В значительной мере это вызвано многократной перепродажей товаров посредниками, что приводит к переотправке грузов. В итоге объем погрузочно-разгрузочных работ на каждую тонну продукции в США почти вдвое больше, чем в СССР: 11 т в США, 6 т в СССР» [145, с. 370-371].

В рассуждениях обществоведов стали как будто необязательными элементарные знания. Полезно было бы сегодня в учебных целях поднять материалы хотя бы по двум большим психозам, созданным в общественном сознании в начале реформ, — нитратном и сероводородном. Тогда многие видные «деятели науки и культуры» сделали кучу нелепых, противоречащих и знанию, и логике, и здравому смыслу заявлений. Это — важный феномен нашей новейшей истории, нельзя его обходить вниманием.

«Литературная газета» писала: «Что будет, если, не дай бог, у черноморских берегов случится новое землетрясение? Вновь морские пожары? Или одна вспышка, один грандиозный факел? Сероводород горюч и ядовит… в небе окажутся сотни тысяч тонн серной кислоты». И читатели, а это в основном образованные люди, эту чушь принимали.

Максимальная концентрация сероводорода в воде Черного моря составляет 13 мг в литре, что в 1000 раз меньше, чем необходимо, чтобы он мог выделиться из воды в виде газа. В тысячу раз!

Группа океанологов смогла только в «Журнале Всесоюзного химического общества» изложить «сероводородную проблему» Черного моря и представить ее как симптом глубокого кризиса рациональности. Они писали: «Работая во взаимодействии с выдающимися зарубежными исследователями, восемь поколений отечественных ученых накопили огромные знания о сероводородной зоне Черного моря. И все эти знания, накопленные за столетие, оказались невостребованными, ненужными. В самое ответственное время они были подменены мифотворчеством.

Эта подмена — не просто очередное свидетельство кризиса в социальной сфере, к которой принадлежит наука. В силу ряда особенностей это, по нашему мнению, является ярким индикатором социальной катастрофы. Особенности заключаются в том, что на всех уровнях надежное количественное знание об очень конкретном, однозначно измеренном объекте, относительно которого в мировом научном сообществе нет разногласия по существу, подменено опасным по своим последствиям мифом. Это знание легко контролируется с помощью таких общедоступных измерительных средств, как канат и боцманский нос. Информацию о нем легко получить в течение десятка минут обычными информационными каналами или телефонным звонком в любой институт океанологического профиля АН СССР, Гидрометеослужбы или Министерства рыбного хозяйства. И если в отношении такого, вполне определенного знания оказалась возможной подмена мифами, то мы должны ожидать ее обязательно в таких областях противоречивого и неоднозначного знания, как экономика и политика.

Множество кризисов, в которые погружается наше общество, представляет собой болото искусственного происхождения. Утонуть в нем можно только лежа. Дать топографию болота кризиса на нашем участке, показать наличие горизонта, подняв человека с брюха на ноги, — цель настоящего обзора» [163].

Похоже, что элитарные обществоведы действительно не знают, что такое сероводород или нитраты. Но ведь они стали забывать главные смыслы понятий, которые давно отчеканены в сознании. Как же они изъясняются, если размыты слова их профессионального языка?

Так, будущий советник Президента по экономическим вопросам А. Илларионов говорил в интервью (1999 г.): «Выбор, сделанный весной 1992 года, оказался выбором в пользу социализма… — социализма в общепринятом международном понимании этого слова. В эти годы были колебания в экономической политике, она сдвигалась то „вправо“, то „влево“. Но суть ее оставалась прежней — социалистической» [164]. Возможно, это издевательство над публикой, но, скорее, распад смыслов.

А вот, например, статья демографа в академическом журнале с таким утверждением: «С какими же заболеваниями связано присутствие в воде различных химических элементов? Если в воде имеется какая-либо концентрация солей, она представляет собой полимер. Незримая опасность такой воды заключается в том, что она обладает способностью полимеризовать в организме человека все другие компоненты биологических жидкостей. И тогда получается не просто полимерная, а многополимерная вода… В целом вода содержит 13 тыс. потенциальных токсичных химикатов» [165].

Что за невежество гнездилось в Российской академии наук!

Все это простые, «прозрачные» примеры, со сложными проблемами положение хуже. Там невежество оплачивается огромными потерями.

В 1996 г. американские эксперты, работавшие в РФ (А. Эмсден и др.), признали: «Политика экономических преобразований потерпела провал из-за породившей ее смеси страха и невежества» [76].

Страх — понятная эмоция специалистов, чьи рекомендации привели к катастрофе. Но почему этот страх не был обуздан рациональным научным знанием? Объяснить этот феномен — приоритетная задача российской научной общественности. Какова природа невежества, которое привело реформу к тяжелому кризису? Можно говорить о глубокой деградации когнитивной структуры, которая связывала обществоведов в профессиональное сообщество.39

А недавно ректор Российской академии народного хозяйства и госслужбы при президенте РФ В. Мау изложил свои представления о том, как надо вести модернизацию здравоохранения в России. Он пишет: «В России всегда доверяли государственному университету, но частному врачу» [166].

Это шутка или невежество? Что значит, что в России «всегда» доверяли частному врачу? И какой процент населения доверял, чтобы представлять это «доверие» как всеобщую социальную норму в России? Трудно принять, что экономист на посту ректора не знает, что подавляющее большинство жителей дореволюционной России не имело доступа к врачебной помощи! В 1913 г. в Российской империи на 10 тыс. человек населения приходилось 1,77 врача и 13 коек в больнице, а в РСФСР в 1990 г. — 47 врачей и 134 койки. В России просто не было той общности «частных врачей», которым население могло верить или не верить, сравнивая их с «государственными». А когда стала возникать сеть больниц, врачи в них были земскими, а не частными, а затем советскими государственными.

Как же видит В. Мау главные проблемы здравоохранения в нынешней России в среднесрочной перспективе? Видит так странно, что просто ставит читателя в тупик: «При обсуждении принципов функционирования и реформирования современного здравоохранения можно выделить две ключевые проблемы. Во-первых, быстро растущий интерес образованного человека к состоянию своего здоровья. Во-вторых, асимметрия информации» [166].