Натурализация общества и культуры. Социал-дарвинизм

Дискурс идеологов реформы был проникнут биологизаторством — сведением социальных и культурных явлений к явлениям животного мира, к «закону джунглей». Это — фундаментальный мировоззренческий сдвиг.

Вспомним ставшее общепринятым утверждение, будто рыночная экономика (капитализм) является «естественным» типом хозяйства, в отличие от советского, «неестественного». Г.Х. Попов изрек в своей книжке «Что делать»: «Социализм пришел как нечто искусственное, а рынок должен вернуться как нечто естественное».41

Поразительно, как с помощью идеологии и авторитета профессоров и академиков удалось стереть в общественном сознании очевидную вещь: экономика суть явление социальное, присущее только человеческому обществу. Это порождение культуры, а не явление природы. Называть «естественным» завод, построенный «частным предпринимателем, а не Госпланом», — глупость. Это такой же «артефакт», могущий «существовать только в искусственной среде». Рыночная экономия тем более не является чем-то естественным и универсальным. Уж если на то пошло, естественным (натуральным) всегда считалось именно нерыночное хозяйство, хозяйство ради удовлетворения потребностей — потому-то оно и обозначается понятием натуральное хозяйство. Разве не странно, что образованные люди перестали замечать этот отраженный в языке смысл понятия.

Более того, придание обществу черт дикой природы (в частности, к этому сводится социал-дарвинизм) — культурная болезнь Запада, давно осмысленная и во многом преодоленная. Казалось невозможным, чтобы она в конце ХХ в. вдруг овладела умами российской интеллигенции. Под натурализацию общественных процессов, которая в сознании властной элиты приобрела черты радикального социал-дарвинизма и мальтузианства, околовластные интеллектуалы подводили «научную базу».

Вот антрополог В.А. Тишков, директор Института этнологии и антропологии РАН, академик РАН в интервью в 1994 г. высказывает сентенцию: «Общество — это часть живой природы. Как и во всей живой природе, в человеческих сообществах существует доминирование, неравенство, состязательность, и это есть жизнь общества. Социальное равенство — это утопия и социальная смерть общества» [171].

И это после фундаментальных трудов этнографов в течение шести последних десятилетий, которые показали, что отношения доминирования и конкуренции есть продукт исключительно социальных условий и культуры, что никакой «природной» предрасположенности к ним человеческий род не имеет. Постулат Тишкова о доминировании и неравенстве в человеческом обществе как естественном законе природы — чисто идеологический вывод. Но для нас здесь важнее, что это — грубая ошибка. Равенство и состязательность — несоизмеримые ценности. Социальное равенство так же необходимо для существования общества, как и свобода — обе эти ценности несоизмеримы. Их конфликт и взаимодействие — фундаментальная проблема обществоведения. Эту проблему в ходе реформ в России просто игнорировали — ценность свободы поставили неизмеримо выше ценности равенства.

Даже на Западе, где с конца XIX в. следят за балансом этих ценностей (для «своих»), сейчас именно рассогласование этого баланса считается важным фактором кризиса. Дж. Стиглиц пишет: «В условиях небывалого неравенства со времен Великой депрессии уверенное восстановление в краткосрочной перспективе будет затруднительным, а американская мечта — хорошая жизнь в обмен на усердный труд — медленно умирает… Если даже журнал The Economist, ориентированный на принципы свободного рынка, заявил, что величина и природа неравенства в стране представляют собой реальную угрозу Америке» [172].

В России с начала ХХ в. эта проблема была и осталась особо острой. Н. Бердяев (либерал!) писал незадолго до смерти: «Есть два понимания общества: или общество понимается как природа, или общество понимается как дух. Если общество есть природа, то оправдывается насилие сильного над слабым, подбор сильных и приспособленных, воля к могуществу, господство человека над человеком, рабство и неравенство, человек человеку — волк. Если общество есть дух, то утверждается высшая ценность человека, права человека, свобода, равенство и братство… Это есть различие между русской и немецкой идеей, между Достоевским и Гегелем, между Л. Толстым и Ницше» [173].

Можно сказать, что неприятие социального равенства как отрицание биологизации общества стало устоем нашей культуры уже полтора века. Вот П. Сорокин, отнюдь не коммунист, пишет в 1915 г. в свой преподавательский конспект (то есть, видимо, записывает мысль, достаточно широко признанную): «Человечество — новая сила мира. Сила эта все более и более растет; она определяет область существования его самого и все шире и шире раздвигает эту область. То, что „естественно“ вне его, „неестественно“ для него. „Естественный“ закон борьбы за существование, уничтожение слабых сильными, неприспособленных — приспособленными человечество заменяет „искусственным“ законом взаимной помощи и солидарности» [174].

Нынешний всплеск социал-дарвинизма — необычное явление в русской культуре. При восприятии дарвинизма в XIX в. в русской науке произошло его очищение от мальтузианской компоненты, что является замечательным феноменом культуры. В своих комментариях русские ученые предупреждали, что мальтузианство — английская теория, которая вдохновляется политэкономическими концепциями буржуазии. Произошла адаптация дарвинизма к русской культурной среде («Дарвин без Мальтуса»), так что концепция межвидовой борьбы за существование была дополнена теорией межвидовой взаимопомощи.

Эту концепцию П.А. Кропоткин изложил в книге «Взаимная помощь: фактор эволюции», изданной в Лондоне в 1902 г. Он так резюмирует эту идею: «Взаимопомощь, справедливость, мораль — таковы последовательные этапы, которые мы наблюдаем при изучении мира животных и человека. Они составляют органическую необходимость, которая содержит в самой себе свое оправдание и подтверждается всем тем, что мы видим в животном мире… Чувства взаимопомощи, справедливости и нравственности глубоко укоренены в человеке всей силой инстинктов. Первейший из этих инстинктов — инстинкт Взаимопомощи — является наиболее сильным» [175].

Жизнь показала несостоятельность антропологической модели, в которой человек представлен как индивид, ведущий гоббсову «войну всех против всех». Но российские обществоведы, консультирующие власть, продолжают исходить из принципов методологического индивидуализма и берут homo economicus как стандарт для модели человека. Это делает многие постулаты обществоведения неадекватными реальности.

Обществоведы, уверовав в естественную природу рынка, игнорировали труд крупнейшего западного экономиста ХХ в. Дж.М. Кейнса. Ведь он специально обсуждал концепцию естественного порядка вещей и якобы «природных» законов общественной жизни. Он вскрыл методологическую ловушку, скрытую в самом понятии «естественный», и отверг правомерность распространения этого понятия на общество. Мы переживаем уникальный в истории культуры случай, когда элитарная интеллектуальная бригада реформаторов выступает как сила обскурантистская, антинаучная.

Биологизаторство части интеллектуальной элиты обществоведения становится все круче. В ее среде возникли течения, следующие болезненному ницшеанству. Они мечтают о выведении не просто новой породы людей («сверхчеловека»), а нового биологического вида, который даже не сможет давать с людьми потомства. Они предвидят «революцию интеллектуалов».

Информационное агентство «Росбалт» учредило в Петербургском университете проект «Мировые интеллектуалы в Петербурге». Там делают доклады «признанные мировые интеллектуалы и лидеры влияния». Доктор философских наук А.М. Буровский так рассуждает об «интеллектуалах-люденах» и обычных людях (2008): «Молодые люди из этих слоев вряд ли будут способны соединиться — даже на чисто биологическом уровне. Малограмотный пролетариат малопривлекателен для люденов. И для мужчин, и для женщин. Мы просто не видим в них самцов и самок, они нам с этой точки зрения не интересны… Иногда мужчине-людену даже не понятно, что самка человека с ним кокетничает. А если даже он понимает, что она делает, его „не заводит“… Поведение текущей суки или кошки вполне „читаемо“ для человека, но совершенно не воспринимается как сигнал — принять участие в игре. Я не раз наблюдал, как интеллигентные мальчики в экспедициях прилагали большие усилия, чтобы соблазнить самку местных пролетариев» [176, с. 208].

Это говорит в XXI в. с кафедры Санкт-Петербургского университета профессор двух вузов.

Биологизаторство элиты обществоведения сделало мировоззренческим основанием доктрины реформ социал-дарвинизм, представление о человеческом обществе как части природы. Это тяжелый провал в рациональности и в культуре, откат на целое столетие, тем более неожиданный, что он произошел в среде интеллигенции России.

А.Н. Яковлев представлял основную массу трудящихся не иначе как паразитов, поражал мировую общественность заявлениями о «тотальной люмпенизации советского общества», которое надо «депаразитировать». Даже приводил довод, странный для академика-экономиста: «Тьма убыточных предприятий, колхозов и совхозов, работники которых сами себя не кормят, следовательно, паразитируют на других».

Это рабочие и крестьяне сами себя не кормят? А паразитируют на других — на ком?

Вот «грузинский Сократ» М.К. Мамардашвили объясняет французскому коллеге суть уродства России: «Живое существо может родиться уродом; и точно так же бывают неудавшиеся истории. Это не должно нас шокировать. Вообразите себе, к примеру, некоторую ветвь биологической эволюции — живые существа рождаются, действуют, живут своей жизнью, — но мы-то, сторонние наблюдатели, знаем, что эволюционное движение не идет больше через эту ветвь. Она может быть достаточно велика, может включать несколько порой весьма многочисленных видов животных, но с точки зрения эволюции это мертвая ветвь.

Почему же в социальном плане нас должно возмущать представление о некоем пространстве, пусть и достаточно большом, которое оказалось выключенным из эволюционного развития? На русской истории, повторяю, лежит печать невероятной инертности, и эта инертность была отмечена в начале XIX в. единственным обладателем автономного философского мышления в России — Чаадаевым. Он констатировал, что Просвещение в России потерпело поражение… По-моему, Просвещение и Евангелие (ибо эти вещи взаимосвязанные) совершенно необходимы… Любой жест, любое человеческое действие в русском культурном космосе несут на себе, по-моему, печать этого крушения Просвещения и Евангелия в России» [177].

Для М.К. Мамардашвили обычные люди (например, в очереди) выглядят «скорпионами в банке» — почему? Ведь это восприятие ненормально. Он пишет: «Что мы видим вокруг себя, в наших грязных домах, пустых магазинах и в наших людях, лица которых сведены звериным оскалом? Насилие, садизм и отсутствие законности копились десятилетиями и не находили выхода, поскольку существовала монополия государства на насилие и беззаконие. Теперь, когда монополия нарушена или нейтрализована, вся мерзость прет наружу из самых темных уголков человеческого „я“. Если мы и спали в течение семидесяти лет, то отнюдь не невинным сном праведника, пробуждающегося во всей своей красе и чистоте. Во сне мы переродились, выродились. Ведь можно проснуться и насекомым, как один из персонажей Кафки. Вот что происходит в настоящий момент в Москве, Ленинграде, Тбилиси…» [143, с. 345].

Но ведь множество наших обществоведов двинулись за этим «дискурсом». Зачем-то они собирали все эти рассуждения и публиковали их как великие истины.

Социал-дарвинизм иногда принимает форму тупого этнического национализма, конкретно — русофобии. Так, М.К. Мамардашвили писал, что у грузин «благоустроенные квартиры забиты вещами, высококачественной импортной аппаратурой», делая из этого факта «философский» вывод: «Эта атмосфера отражает самоуважение грузин, которое отсутствует у русских». Он даже усиливает этот аргумент: «Обстановка отражает мое отношение к самому себе. На стол я стелю скатерть, а не газету. Русские готовы есть селедку на клочке газеты. Нормальный, невыродившийся грузин на это не способен… Мы должны отделиться… Хватит вместе страдать и вместе жить в дерьме» [143, с. 350].

Разве позволительно философу переходить на бытовой уровень и пускать свои вульгарные оскорбления в пространство общественного сознания?! Зачем друзьям М.К. Мамардашвили было тиражировать эти недостойные слова? Значит, и эти друзья, и составители книги, и большинство читателей не видят ничего предосудительного в таких рассуждениях. Их интеллектуальное сообщество это принимает — вот в чем проблема.

Вновь вышел на тропу войны и бывший декан МГУ и ныне ректор одного из новых университетов экономист Г.Х. Попов. Он выдал такие мальтузианские «откровения демократа», что поначалу многие подумали: не мистификация ли это? Через блог «Московского комсомольца» он дает человечеству такие указания: «Должны быть установлены жесткие предельные нормативы рождаемости с учетом уровня производительности и размеров накопленного каждой страной богатства. Нельзя, чтобы быстрее всех плодились нищие… Страшную перспективу прогрессирующего накопления у одного ребенка генетических болезней уже двух родителей надо прервать. Наиболее перспективным представляется генетический контроль еще на стадии зародыша и тем самым постоянная очистка генофонда человечества» [178].

Вот доктор наук, руководитель Центра междисциплинарных исследований общественного сознания (ныне Центра исследований идеологических процессов) Института философии РАН А.В. Рубцов, выступая в «Горбачев-фонде» перед лицом бывшего Генерального секретаря ЦК КПСС, говорил такие вещи: «Британский консерватор скорее договорится с африканским людоедом, чем член партии любителей Гайдара — с каким-нибудь приматом из отряда анпиловцев» [179, с. 63].

Вдумаемся: философ, который считает себя демократом, на большом собрании элитарной интеллигенции называет людей из «Трудовой России» приматами. Только потому, что они пытались, чисто символически, защитить именно демократические ценности человеческой солидарности. А посмотреть на список участников этого «круглого стола» — цвет гуманитарной и обществоведческой интеллигенции.

В отношении большинства трудящихся (рабочих и особенно крестьян) в среде элитарных обществоведов стали обычным делом рассуждения в духе тяжелого социал-дарвинизма. Где же наши философы, гуманитарии и юристы? Ведь это обрушение культуры, чреватое цепной реакцией. Достигнет критической массы — «и у поколения будет собачье лицо».

В самых разных выражениях давалась характеристика того большинства («охлоса»), которое в реформе должно было быть отодвинуто от власти и собственности. Г. Померанц пишет: «Добрая половина россиян — вчера из деревни, привыкла жить по-соседски, как люди живут… Найти новые формы полноценной человеческой жизни они не умеют. Их тянет назад… Слаборазвитость личности — часть общей слаборазвитости страны. Несложившаяся личность не держится на собственных ногах, ей непременно нужно чувство локтя» [180].

Согласно А.П. Бутенко, крестьянин, рабочий и люмпен в России «не имели ничего» — ни дисциплины, ни привязанности к частной собственности, ни образования, ни культуры, — ибо все это несет людям только капитализм, который в России не успел развиться. Он пишет: «В ходе исторического развития именно патриархальное крестьянство, глубоко враждебное товарному производству и власти денег, разлагающих его консервативный, застойный мир, отстаивая свои интересы и устои жизни, выступает поборником „сильной власти“ (К. Маркс), поскольку деспотическая власть самого такого крестьянина как главы патриархальной семьи есть продукт его натурального, мелкого производства, покоится на его незыблемости» [48, с. 129].42

Вот с какой страстью пишет А.Н. Яковлев о крестьянах и их общине столетней давности: «Давно убежден, что многие беды в России идут от нерешенного земельного вопроса. Я всегда считал его роковой проблемой. Только Столыпин решился покончить с паскудством общины. И уже тогда все деревенские горлопаны завопили о незыблемости общинных порядков на земле. Доорались до Ленина со Сталиным, до нового крепостничества» [46, с. 640].

И это — академик, ведущий ученый-экономист! А какова его риторика: «В деревне все еще колхозом воняет. Не дотации колхозам надо давать, а кредиты фермерам. Да еще самогонку пить надо в два раза меньше и в два раза работать больше — и пойдет-поедет… Деревенская общественность, неизменно голосующая за возвращение к „строительству коммунизма“, редко бывает трезвой, но, протрезвев, люто ненавидит „оккупационный режим“ демократов, поскольку нет денег на опохмелку. А еще за то, что в России появились более или менее состоятельные люди. Речь идет не о ворах. Речь идет о трудягах, вкалывателях. О тех, кто держит на своем подворье две-три коровы и кормит полдюжины, а то и дюжину поросят. Купил автомобиль, чаще всего подержанный, перестраивает свой образ жизни, значит — ату его! Кто сначала потный, а потом уже пьяный, но потеет больше, чем пьет, навеки проклят большевиками» [46, с. 628-629].

Вот тебе и демократия XXI века!

Может показаться странным, но натурализация культуры, особенно производства, сопровождалась во время перестройки вытеснением понятий, которые обозначают природные явления. Они представлялись рукотворными благами и включались в категории, определяемые ценой, а не ценностью. Это сыграло большую роль в реформе, поскольку замена понятий на время деформировала мировоззрение.

Вот пример. Раньше у нас четко разделялись понятия производство и добыча. В производстве человек создает новое, частицу мира культуры. При добыче человек изымает из природы то, что она создала без усилий его рук и ума. Поэтому говорилось «производство стали», но «добыча нефти». Когда старое мышление было отброшено, стали говорить «производство нефти». Важнейшее мировоззренческое различение было стерто. Инновационный и сырьевой типы экономики стали почти неразличимы. Это был важный сдвиг в общественном сознании.

Но добычей, как охотой или собиранием кореньев, большой народ прокормиться не может. Ему требуется свое производство, чтобы с помощью нефти и машин обрабатывать землю, выращивать культурные растения и их зеленым листом улавливать солнечную энергию, превращая ее в пищу и сырье. Российский ученый С. Подолинский в 1880 г. подсчитал, что устойчивым является такое развитие, при котором затраты одной калории энергии (мускулов или топлива в моторе) вовлекают в оборот 20 калорий солнечной энергии («принцип Подолинского»).

Замени лошадь трактором, и нефть окупится сторицей. Растения Земли, поглощая бесплатную энергию Солнца, за год превращают в глюкозу около 100 млрд т углерода из атмосферы. А нефти человечество добывает в сто раз меньше. На первый взгляд, может показаться, что мировоззрение и экономические теории не играют особой роли в нашей судьбе: примет правительство решение — и покатится Россия по пути инновационного развития. Это неверно. Решение такого масштаба должно быть легитимировано культурой. Если мы не видим разницы между получением денег от производства и от добычи, если одобряем «прибыль сегодня» как высший критерий политики, то призыв к восстановлению производства обществом принят не будет. Инерция в мировоззрении укрепляет инерцию «сырьевого пути».

Приравнивание добычи к производству уже вошло в сознание. Экономисты приняли этот язык и спорят о том, в пользу общества или олигархов отдать «природную ренту». Но прибыль от месторождений нефти нельзя считать рентой, ибо рента — это регулярный доход от возобновляемого источника. Земельная рента создается трудом земледельца, который своими усилиями соединяет плодородие земли с солнечной энергией. По человеческим меркам, это источник неисчерпаемый. С натяжкой природной рентой можно считать доход от рыболовства — если от жадности не подрывать воспроизводство популяции рыбы. Но доход от добычи нефти — не рента, ибо это добыча из невозобновляемого запаса.

Английский экономист А. Маршалл в начале ХХ в. писал, что рента — доход от потока, который истекает из возобновляемого источника. А шахта или нефтяная скважина — вход в склад Природы. Доход от них подобен плате, которую берет страж сокровищницы за то, что впускает туда для изъятия накопленных Природой ценностей. И проблема вовсе не в том, как разделить доход. Нефть для народного хозяйства — это жизнь для народа России. Нефть для мирового рынка — это, после некоторого предела, угасание России.

Вот жестокий факт: для внутреннего потребления в 1985 г. в РСФСР осталось по 2,51 т нефти на душу населения, а в 2005 г. — по 0,72 т на душу. Это в 3,5 раза меньше того, чем располагал житель РСФСР в 1985 г. В 2013 г. осталось по 0,91 т нефти (не учитывая трудовых мигрантов). Это скудный паек энергоносителей для новой индустриализации.

Вот наглядный результат «сырьевого» пути: в РФ за годы реформы сократились посевные площади на 42,3 млн га. Более чем на треть! Нет солярки для крестьян, нет для них и удобрений, чтобы дать сырье «перерабатывающим отраслям». Откуда взять электроэнергию для сельского хозяйства — производственное потребление электроэнергии в сельскохозяйственных организациях сократилось за годы реформы в 4,2 раза!

Это катастрофическое сокращение использования двух главных бесплатных ресурсов — земли и солнечной энергии.