Ошибочный выбор модели экономики

Как известно, одна из главных идей, положенных в основание российской реформы, сводилась к переносу в Россию англо-саксонской модели экономики. Эта идея выводилась из, казалось бы, давно изжитого примитивного евроцентристского мифа, согласно которому Запад через свои институты и образ жизни выражает некий универсальный закон развития в его наиболее чистом виде. Американские эксперты, работавшие в Москве, отмечают: «Анализ экономической ситуации и разработка экономической стратегии для России на переходный период происходили под влиянием англо-американского представления о развитии. Вера в самоорганизующую способность рынка отчасти наивна, но она несет определенную идеологическую нагрузку — это политическая тактика, которая игнорирует и обходит стороной экономическую логику и экономическую историю России» [76].

Когда в 1988-1989 гг. академики от А до Я (от Аганбегяна до Яковлева) заговорили о переходе к свободному рынку, это поначалу воспринималось как мистификация, как дьявольская хитрость ради каких-то политических махинаций, которые задумал Горбачев. Казалось невероятным, что образованные люди поверят в эту нелепость.

Психиатр и философ А. Курпатов просто изложил эту проблему: «Мы привыкли думать — так нас думать научили, — что либерализм невозможен без „свободного рынка“. А рыночники, надо отдать им должное, публика куда более прагматичная, и глядят они на человека без розовых очков „идеализма“, „гуманизма“ и прочих бантиков… Если задуматься, связь между „гуманистами“ и „рыночниками“ может быть только патологической. Языковая игра, смешавшая „рынок“ с „гуманизмом“ через бессмысленно-невнятное понятие „свободы“, — это генетический дефект самой либеральной системы, а не конкретных людей. Даже этой „могучей кучке“ может не хватить ума понять, к чему в конечном счете приведет вся эта лживая игра в либерализм, страдающий очевидной генетической патологией. Весь наш либерализм нуждается сейчас в системной и научно обоснованной гуманитарной экспертизе — „переоценке всех ценностей“» [192].

Немногие видные западные экономисты, которые могли в тот момент вставить слово в каком-нибудь интервью для советской прессы, тоже были в недоумении. Например, английский историк экономики Теодор Шанин в интервью «Известиям» (25 февраля 1989 г.) сказал: «Меня смущает, когда у вас говорят о свободном рынке Запада. Где он? Его нет. Скажем, цены на молоко в Англии определяет правительство, а не рынок».

Выбор в качестве образца для построения нового общества России именно США — страны, созданной на совершенно иной, нежели в России, культурной матрице, — не находит рациональных объяснений. Вот административная реформа 2004 г. В марте состоялось заседание круглого стола аналитического совета фонда «Единство во имя России». Открывая заседание, президент фонда политолог Вячеслав Никонов так обосновал изменения структуры и функций исполнительной власти («крупнейшие со времен Витте»): «Идет вестернизация, американизация структуры правительства, число министерств в котором почти совпадает с американским». Именно так — «американизация структуры правительства», иных доводов за выделение из министерств «агентств» не приводилось. Трудно сказать, какие беды пришлось бы еще испытать российскому народу, если бы у реформаторов действительно хватило сил загнать Россию в этот коридор.

Либеральный философ Дж. Грей пишет то, что знали и русские философы в начале ХХ в., и подавляющее большинство граждан СССР: «Значение американского примера для обществ, имеющих более глубокие исторические и культурные корни, фактически сводится к предупреждению о том, чего им следует опасаться; это не идеал, к которому они должны стремиться. Ибо принятие американской модели экономической политики непременно повлечет для них куда более тяжелые культурные потери при весьма небольших, чисто теоретических или абсолютно иллюзорных экономических достижениях» [104, с. 192].

Надо напомнить, что в момент выбора модели для реформы произошло резкое расщепление общества в ориентации на зарубежный опыт, можно даже говорить о двух противоположных векторах. В «общем» опросе населения 51,5 % опрошенных самым ценным назвали опыт Японии, а в опросе через «Литературную газету» (то есть среди интеллигенции) — только 4 % [193, с. 95]! Среди интеллигенции подавляющей являлась именно западническая ориентация, чего никак нельзя сказать о «массе».

Ориентация обществоведов на Запад была тем более иррациональной, что и целый ряд западных ученых предупреждал, что японская модель строительства капитализма гораздо более адекватна для России, чем западная. Дж. Грей писал: «Поразительный успех японской экономики послевоенного времени был достигнут отчасти благодаря политике ограждения внутреннего рынка — что очень важно учитывать России и другим постсоветским государствам, принуждаемым к свободе торговли западными советниками и институтами при отсутствии реальных шансов на то, чтобы стать конкурентоспособными на мировых рынках. Японский пример действительно в значительной мере ближе к историческому опыту и современным условиям России, чем любая западная модель, да и чем любая другая незападная, включая китайскую, и она заслуживает самого тщательного изучения теми, кто принимает политические решения в России, Средней Азии и, возможно, в других регионах постсоветского мира» [104, с. 103].

Однако, несмотря на явную ориентацию массового сознания на опыт Азии (Япония и Китай в сумме набрали 63,5 % высших оценок в общей выборке), наши интеллектуалы-реформаторы пошли за «чикагскими мальчиками», как за крысоловом с его дудочкой. Никаких интеллектуальных ресурсов не было направлено на изучение, обсуждение и освоение опыта модернизации и рыночных реформ в азиатских странах, никаких усилий не было сделано для сохранения там тех прочных позиций, которые кропотливо создавались в советское время. Ценным для нас опытом Японии, Китая, Кореи просто пренебрегли. Американские эксперты пишут: «За пренебрежение восточно-азиатской моделью постсоциалистические страны уплатили очень высокую цену. Ведь, по крайней мере, два краеугольных камня восточно-азиатского „чуда“ имелись также в России и Восточной Европе: высокий уровень образования и равномерность распределения доходов» [76, с. 76].

У «шестидесятников» западническое эпигонство сочеталось с самомнением «инженеров человеческих душ», призванных переписать историю России. Вот примечательная беседа философа М.В. Ремизова с историком Ю.Н. Афанасьевым44 (февраль 2001 г.):

«М.Р.: Мне кажется, эти десять лет просвещенная общественность имела самую широкую возможность говорить с населением на том языке, на котором она считает нужным…

Ю.А.: Видите ли, говорили на том языке очень немногие. К чести, например, Новодворской, надо сказать, она все-таки выдерживала эту линию до конца…

М.Р.: Ну, Новодворская проповедует, что «Россия неизлечима». В этом смысле очень занятно наблюдать этот пессимистический, мизантропический либерализм, который так разительно отличается от человеколюбивого и радужного либерализма истоков. Но я так понимаю, что вы как раз не склонны совсем отказываться от историософской перспективы Просвещения…

Ю.А.: Если взять нашу историю, русскую историю, она скорей помеха в этом смысле, чем подспорье. Опять же, я имею в виду историю мифологическую. Я, например, исхожу из того, что нам придется эту историю переписать. Ее надо переписать на основе теоретического осмысления».

Какова претензия: «переписать историю на основе теоретического осмысления». Факты побоку. Как с тонкой иронией замечает собеседник, Ю.Н. Афанасьев «не склонен совсем отказываться от Просвещения». Все-таки он не Новодворская, в журнале «Коммунист» долго работал.

Популярные интеллектуалы часто предельно упрощали свой дискурс. Вот, например, рассуждения видного экономиста, доктора экономических наук, профессора Л.И. Пияшевой: «Когда я размышляю о путях возрождения своей страны, мне ничего другого не приходит в голову, как перенести опыт немецкого „экономического чуда“ на нашу территорию. Конституировать, как это сделало правительство Аденауэра, экономический либерализм в чрезвычайные сроки, запретить коммунистическую идеологию, провести всероссийский процесс покаяния, осудив всех „зачинщиков“ хотя бы посмертно, сбросить с себя груз тоталитаризма, захоронить ленинский прах, убрать в музеи всю социалистически-коммунистическую символику и высвободить на волю вольную всю уцелевшую и сохранившуюся в обществе предпринимательскую инициативу. Моя надежда теплится на том, что выпущенный на свободу „дух предпринимательства“ возродит в стране и волю к жизни, и „протестантскую этику“» [194].

Возродить в России протестантскую этику! Знала ли Л.И. Пияшева об истории России? Она это говорила в 1990 г., с тех пор прошло 25 лет, и опыт реформы многому нас научил. Но в элите обществоведов-реформаторов, похоже, сохранилась вера в доктрину 1990-х гг.

Как вообще появилась в нашей культуре доктрина реформ 1990-х гг.? Это невозможно объяснить кроме как глубоким невежеством тогдашней элиты советского обществоведения. Над ней довлели догмы политэкономии — как марксистской, так и либеральной. Но в смыслах этих догм, похоже, наша элита не разобралась — неполное служебное соответствие.

Поскольку политэкономия связана с идеологией, неизбежно сокрытие части исходных постулатов и моделей. Действительно, «забывание» тех изначальных постулатов, на которых базировались основные экономические модели капитализма, произошло очень быстро. И сегодня для того, чтобы как-то соотнести экономические модели с ценностями и интересами человека Запада, в ХХ в. приходилось произвести целое историческое исследование по реконструкции исходных постулатов и моделей. В «Археологии знания» М. Фуко берет политэкономию как пример знания, в которое идеология вплетена неразрывно.

В послевоенный период задачей человека общественной науки стали демистификация моделей и анализ ее истоков. И оказалось, что многие вещи, которые мы воспринимаем как естественные, основываются на наборах аксиом, вовсе не являющихся ни эмпирическими фактами, ни данным свыше откровением. Это надо было изучить!

Каркасом главной модели в политэкономии А. Смита была ньютоновская картина мироздания. Смит просто перевел ньютоновскую модель мира как машины в сферу производственной и распределительной деятельности. Это было органично воспринято культурой Запада, основанием которой был механицизм. Так возник миф о человеке экономическом, homo economicus, рациональном эгоистическом индивиде, который создал рыночную экономику. Наши экономисты приняли миф за реальность.

Абстракция человека экономического была аналогична абстракции материальной точки в механике. Экономика была представлена машиной, действующей по объективным законам, считалось, что отношения в экономике просты и могут быть выражены на языке математики. А. Смит перенес из ньютоновской модели принцип равновесия и стабильности, который стал основной догмой. Метафора мира как равновесной машины (часы), приложенная к экономике, не была ни научным, ни логическим выводом. Это была метафизическая установка религиозного происхождения. Равновесие в экономике не было законом, открытым в политэкономии, напротив — все поиски экономических законов были основаны на вере в это равновесие.

В западной общественной мысли с самого начала были диссиденты политэкономии. Существовали философские и научные течения, которые отвергали возможность приложения механицизма ньютоновской модели к обществу и экономике. Экономисты делились на два течения: инструменталисты и реалисты. Более известны инструменталисты, которые разрабатывали теории, излагающие «объективные законы экономики», принятые властью. Поэтому их концепции тогда обладали статусом научной теории. Инструменталисты использовали методологические подходы механицизма, прежде всего редукционизм — сведение сложной системы, сложного объекта к более простой модели, которой легко манипулировать в уме. Из нее вычищались все, казавшиеся несущественными, условия и факторы, оставалась абстрактная модель. В науке это удается благодаря создаваемым искусственными и контролируемыми условиями экспериментам. Инструментами экономиста были расчеты и статистические описания.

А реалисты — это те, кто отвергали редукционизм и старались описать реальность максимально полно. Они говорили, что в экономике нет законов, а есть тенденции. Они использовали, например, такую метафору: в механике существует закон гравитации, согласно которому тело падает вертикально вниз (так, Ньютон видел падение яблока, оно подчиняется этому закону). А сухой лист ведет себя иначе: вроде бы падает, но падает по сложной траектории, а то, может, его и унесет вверх. В экономике действуют такие тенденции, как падение листа, но не законы, как в падении яблока (реалисты уже в этой аналогии предвосхищали концепции второй половины ХХ в.: представление о неравновесных процессах, случайных флуктуациях и нестабильности).

Модернизация политэкономии произошла в ходе «кейнсианской революции» в условиях глубокого кризиса. Тогда был сделан принципиальный отход от механицизма. Дж.М. Кейнс не переносил в экономику механические метафоры и, главное, не прилагал метафору атома к человеку. Он отрицал методологический индивидуализм — главную опору классической политэкономии. Он считал атомистическую концепцию неприложимой к экономике, где действуют «органические общности» — а они не втискиваются в принципы детеpминизма и pедукционизма. Он писал: «Экономика, которую правильнее было бы называть политической экономией, составляет часть этики» [318].

Кейнс относился к тому типу ученых, которых называли pеалистами — видел мир таким, каков он есть, с его сложностями, не сводя к упрощенным абстракциям (типа человека-атома, индивидуума). Он поставил под сомнение главный аргумент, посредством которого идеология использует науку для легитимации социального порядка — апелляцию к естественному порядку вещей, к природным законам общественной жизни. Отвергал он и возможность отдельного индивида делать рациональный выбор в сложной системе экономики.

Но более того, «археология политэкономии» обнаружила, что уже А. Смит предупреждал, что эгоизм homo economicus часто толкает его к иррациональным решениям. Он осуждал их поведение как «грубое пренебрежение и несправедливость» и что они поступают как «рациональные дураки» [195]. Как можно было в России игнорировать эти предупреждения! Ведь капиталисты-эгоисты не разгромили Запад потому, что западные обществоведы, государство и общество поставили бизнес в рамки жестких ограничений.

М. Зафировский (США) пишет о частных предпринимателях: «Эти акторы в итоге воплощают собой иррациональность экономической гиперрациональности, на что указывают, основательно развив эту идею, более поздние экономисты, включая Найта, не говоря уже о Веблене; это признают «умеренные» социологи рационального выбора…

Другой, более ожидаемый компонент иррационального выбора Смит называет «неразумным поведением». Этот тип поведения продиктован «установленными» нормами поведения и обычаями. Смит даже в экономической теории якобы рационального выбора, изложенной в «Богатстве народов», не закрывает и не отбрасывает иррациональных, неразумных экономического выбора и действий.

Он считает «принципы» и, следовательно, выбор и действия, возникающие из «частного интереса и духа монополии», «неразумными» [195].

Эта проблема изучалась всеми поколениями экономистов и социологов вплоть до неолиберализма. Шумпетер (1911) тоже писал, что поведение и мотивация «типичного предпринимателя» рациональны только в «разрушении старой и создании новой традиции», в эпизодичном «творческом разрушении» экономики (см. [195]).

М. Зафировский ищет причину того, что эти важные свойства частного бизнеса стали скрываться в экономической науке и социологии. Одно из его объяснений таково: «В своем большинстве современные экономисты просто хотят «забыть», выскрести элементы «теории иррационального выбора» из классической и неоклассической экономической науки как «темное прошлое», остаток (что есть некое признание теоретической тьмы), тем самым восстановить историю экономической науки исключительно как «теории рационального выбора», прилагаемой к экономике и даже ко всему обществу.

Реконструкция (нео)классической экономики исключительно как «теории рационального выбора» заведомо ложна, возможно предвзята, тенденциозна, своекорыстна» [195].

Будем надеяться, что советские и российские экономисты, создававшие доктрины реформ, не учли этих сведений по незнанию. Незнание — сила, только недобрая.

Важные выводы были приведены в докладе, сделанном в ГУ Высшей школы экономики 6 апреля 2011 г. завкафедрой социально-экономических исследований Н.Н. Тихоновой. Она сказала: «Данные исследований позволяют говорить об устойчивом тяготении граждан России к смешанной экономике с доминирующей ролью государства и государственной собственности. По их мнению, все стратегические отрасли экономики и отрасли социальной сферы, гарантирующие здоровье и благополучие нации, должны находиться под безусловным контролем государства… Восприятие государства как ключевого экономического агента с вытекающим отсюда запросом на усиление его роли в экономике и расширение сферы государственной собственности остается ключевым отличием россиян от населения стран западной культуры.

Совсем иной, чем для представителей западной культуры, смысл имеет для россиян и институт частного предпринимательства. Предпринимателей они воспринимают весьма толерантно, и в глазах большинства из них частный бизнес имеет право не только на существование, но и на защиту со стороны государства в условиях России. Однако такое восприятие распространяется лишь на законопослушный и экономически эффективный малый и средний бизнес. Что же касается бизнеса крупного, то ему места в нормативной модели наших сограждан практически нет. Кроме того, в системе смыслов российской культуры именно государство является реальным (а желательно и рачительным) «хозяином» всего национального богатства, частью которого оно временно дает «попользоваться» при определенных условиях их формальным собственникам… В данном контексте понятно, почему, несмотря на рост толерантности к частному бизнесу, основная масса россиян убеждена, что предприятия, которые наносят ущерб интересам государства, следует без всякой компенсации национализировать…

Существенно при этом, что россияне выступают сторонниками абсолютной легитимности только такой собственности, в основе которой изначально лежит труд самого собственника или тех, от кого он получил ее по наследству. В тех же случаях, когда связь собственности и лежащего в ее основе труда размыта и ускользает от непосредственного восприятия, россияне не склонны уважать ее формально-правовой статус» [196].

Научный руководитель ГУ ВШЭ Е.Г. Ясин на это сделал такую реплику: «Я исхожу из того, что тип культуры нам придется менять. При той архаичной системе ценностей, которая в России остается доминирующей, нам в XXI в. делать нечего. Если, как я читаю в докладе, только 14 % россиян выступают за утверждение в стране свободной конкурентной рыночной экономики, а 76 % — за расширение доли государства в бизнесе и промышленности (при 14 % в США и 35 % в Германии), то это значит, что ценности и установки подавляющего большинства наших сограждан к модернизации не приспособлены и сами нуждаются в модернизации» [196].

Однако реформа касается не только экономики, но и всего жизнеустройства и культуры. Здесь и формируются главные противоречия и конфликты.

Во время перестройки в среде обществоведов и гуманитариев очень популярно было имя Питирима Сорокина — российского социолога поколения революции, а затем ставшего одним из основоположников социологии США. Но наши ведущие обществоведы (хотя и не все45) игнорировали анализ назревающего в США кризиса, который предвидел П.А. Сорокин. Одной из первых об этом кризисе была его книга «Кризис нашего времени. Социальный и культурный обзор» (1941). В первой главе он подчеркивает, что основные положения его концепции сложились еще до Великой депрессии и осознания близости Второй мировой войны. Напротив, признаки будущей катастрофы стали для него видны именно в период максимального благоденствия и расцвета американского общества. Выводы вытекали из динамики культуры и социальных отношений в благополучной, а не кризисной фазе. Отсюда исходная методологическая позиция П.А. Сорокина: корни грядущего кризиса находятся в сфере культуры.

Главная мысль П.А. Сорокина сводилась к тому, что назревает кризис экзистенциальный, вызванный «износом», деградацией мировоззренческого фундамента индустриальной цивилизации. Привычные формы экономических, финансовых и политических кризисов, с необходимостью присущих капиталистической формации, лишь маскируют распад культурных оснований общества.

Первую главу «Кризиса нашего времени», названную «Диагноз кризиса», П.А. Сорокин начинает с выдержки из четырехтомного труда «Социальная и культурная динамика», изданного в 1937-1941 гг. и признанного главным трудом его научной карьеры. Уже в том труде, над которым он работал с начала 20-х гг., он пишет: «Все важнейшие аспекты жизни, уклада и культуры западного общества переживают серьезный кризис… Больны плоть и дух западного общества, и едва ли на его теле найдется хотя бы одно здоровое место или нормально функционирующая нервная ткань… Мы живем, мыслим, действуем в конце сияющего чувственного дня, длившегося шесть веков. Лучи заходящего солнца все еще освещают величие уходящей эпохи. Но свет медленно угасает, и в сгущающейся тьме нам все труднее различать это величие и искать надежные ориентиры в наступающих сумерках. Ночь этой переходной эпохи начинает опускаться на нас, с ее кошмарами, пугающими тенями, душераздирающими ужасами» [153, с. 98].

При этом П.А. Сорокин — не мрачный фаталист. Он предвидел для человечества именно светлое будущее. В следующей фразе он писал: «За ее [переходной эпохи] пределами различим рассвет новой великой идеациональной культуры, приветствующей новое поколение — людей будущего».

Сейчас, в отличие от момента публикации этого труда, на Западе серьезно относятся к его пророческим предвидениям, сделанным еще в 30-е гг. Наших обществоведов не должен был успокаивать тот факт, что П.А. Сорокин предсказывал кризис западного общества и оперировал эмпирическими данными США. Он писал для американского читателя, его книги мы начинаем читать только сегодня. Речь у него шла обо всей индустриальной цивилизации, и в этом смысле Россия в 1990-е гг. шаг за шагом входила в ту кризисную систему.

С прогнозами П.А. Сорокина перекликались предвидения экономиста М.М. Голанского, который считал доктрину реформ 1990-х гг. стратегически ошибочной. Вот выдержки из рукописи, которую он подготовил к изданию 1992 г. (она вышла в двух книгах в 1992 и 1995 г.).

Он писал: «Если прежде прославляли могущество планирования, то теперь восхищаются всесилием рынка и верят в его миссию. Переориентация произошла без участия логики и аргументации. Социализм был формально отброшен по причине его неопределенности, а капитализм по той же причине сохранен и превознесен…

Капитализм отживет свой век и уступит место строю, который благодаря общественной собственности на средства производства может не только существовать в отсутствие прибыли, но и мириться с убытками. После 2010 г. вообще начнется длительный спад. Выпуск мировой продукции на душу населения прекратит рост на пороге следующего столетия и затем упадет до уровня 1980 года.

Авторы и инициаторы перестройки в социалистических странах, желая поправить просчеты предшествующих поколений, не нашли ничего лучшего, как немедленно демонтировать систему централизованного планирования и управления экономикой и взамен ее внедрить рыночные отношения. В качестве основного средства достижения этой цели они избрали упразднение государственной собственности на средства производства и насаждение частной собственности.

За легкомыслие нам пришлось заплатить исключительно высокую цену. Так, республики бывшего Советского Союза поплатились таким развалом экономики, какого они не знали даже во времена самой разрушительной войны.

При сложившихся условиях поспешный отказ от планирования и «введение» рынка в республиках бывшего Советского Союза едва ли помогут экономике выйти из кризисного состояния. Скорее всего, здесь отказ от планирования и «введение» рынка приведут к усилению беспорядка и хаоса, который уже не удастся устранить никакими командами из центра. Из всего сказанного выше напрашивается вывод о том, что избранное направление перестройки, выразившееся на практике только в устранении командно-административной системы экономического управления, оказалось ошибочным и вредным. Перестройка разрушила сложившуюся внеэкономическую систему хозяйственной мотивации, дисциплины и ответственности, не создав ничего взамен.

Есть немало оснований полагать, что в данном случае выйти из оцепенения нам удастся только в эпоху грядущего господства общественной собственности, когда глобальный закон стоимости перестанет быть регулятором производства. Конечно, если бы система централизованного планирования и управления экономикой не была бы столь опрометчиво упразднена, то социалистическая экономика могла бы существовать и далее. Хоть она и не выдерживала бы сравнения с капиталистической экономикой по эффективности и качеству продукции, но могла бы обеспечить сносную жизнь сотням миллионов человек. Тем более что у социалистической экономики оставались немалые резервы для совершенствования» [197].

Эти предупреждения сообщество обществоведов игнорировало.

Надо подчеркнуть, что выбор американской модели для России касался не только экономической политики — доктрина реформы исходила из идеи трансплантации практически всех институтов Запада. Советник Ельцина философ А.И. Ракитов требовал «новой цивилизации, новой общественной организации, а следовательно, и радикальных изменений в ядре нашей культуры» [198]. Как могли этому аплодировать деятели науки и культуры?! Как они представляли себе замену сложившейся в России цивилизации на какую-то «новую цивилизацию»? Что такое «радикальные изменения в ядре нашей культуры»? Это конструирование принципиально иной культуры — национальная катастрофа. Как могла это благосклонно принять наша гуманитарная интеллигенция?!

Это самоотречение части интеллектуальной элиты от отечественной культуры казалось необъяснимым, даже если рассуждать с позиции интересов либеральных реформаторов. Ведь непритязательность и навыки взаимопомощи, сохранившиеся в культуре большинства населения России, могли бы быть очень важным ресурсом реформы. Если бы эти ценности не были репрессированы в 1990-е гг., не возникло бы столько разломов и конфликтов. А ведь и на Западе эти ценности многие считали сокровищем русской культуры!

Генрих Бёлль в предисловии к 3-му изданию книги В. Шубарта «Европа и душа Востока» (1979) пишет: «Шубарт пишет, что в России никогда не было глубоко укорененного чувства частной собственности и той целостной буржуазности, которая ее обожествляет… Сегодня уместно, однако, спросить, не развилось ли в коммунистической России, несмотря на марксистскую идеологию, а может быть, как раз благодаря ей, именно это чувство, не возник ли, так сказать, за спиной марксизма со всей его «западностью» этот нежелательный элемент вестернизации, имеющий непоправимые последствия для предполагаемой Шубартом в русских „способности к братству“» [199].

К. Леви-Стросс, изучавший контакты Запада с иными культурами, писал: «Трудно представить себе, как одна цивилизация могла бы воспользоваться образом жизни другой, кроме как отказаться быть самой собою. На деле попытки такого переустройства могут повести лишь к двум результатам: либо дезорганизация и крах одной системы — или оригинальный синтез, который ведет, однако, к возникновению третьей системы, не сводимой к двум другим» [200, с. 335].

Такой синтез мы видели и в России (СССР), и в Японии, и в Китае. Такую дезорганизацию и крах мы видим сегодня в РФ. Более того, российские обществоведы не могли не знать, что западный капитализм погружался в глубокий экзистенциальный кризис, и для России попытка трансформировать ее культуру по канонам США вызвала бы тяжелые болезни. Предупреждений с Запада было достаточно. Хайдеггер писал в своем знаменитом очерке: «Нигилизм, если мыслить его по сущности, — это, скорее, основополагающее движение в историческом совершении Запада. И такова глубина этого движения, что его раскрытие может лишь повести к мировым катастрофам. Нигилизм — это всемирно-историческое движение тех народов Земли, которые вовлечены в сферу влияния Нового времени… Нигилизм как фундаментальный процесс западной истории вместе с тем и прежде всего есть закономерность этой истории» [201].

Хайдеггер усугубляет понятие нигилизма: это не просто константа Запада,  это активный принцип, который непрерывно атакует Запад, «падает» на него. Это — послание Западу. Хайдеггер не указывает путей выхода, и вывод его пессимистичен: Запад — мышеловка, в которой произошла полная утрата смысла бытия. И мышеловка такого типа, что из нее невозможно вырваться, она при этом выворачивается наизнанку, и ты вновь оказываешься внутри.

Как можно было толкнуть Россию в систему бытия, которая переживает такой кризис, и он уже представлен анализом западных мыслителей! Это было не нужно ни России, ни Западу.