Практические последствия методологического и социального кризиса сообщества обществоведов

 

 

Тупиковая концепция реформы

Оставляем за скобками конъюнктурный политический интерес и корыстные интересы части номенклатуры и дельцов теневой и криминальной экономики. Помимо этих отягчающих обстоятельств, несостоятельность обществоведения была важным условием, чтобы недомогание страны переросло в системный кризис.

Идея в конце ХХ в. повторить неудавшуюся программу российских либералов начала века была не просто странной, но и иррациональной. 1990-е гг., грубо говоря, лишили Россию шанса построить мягкий капитализм социал-демократического толка. «Дикий капитализм» в ХХI в. — это историческая ловушка, и эволюционного выхода из нее пока не видно.

Вот вывод исследования оценки реформы через 15 лет (2007 г. — на пике благоденствия): «Главным итогом приватизации, по мнению опрошенных, стало изменение общественного строя в России — не стало ни свободного, классического капитализма (только 3 % идентифицировали подобным образом общественно-государственное устройство страны), ни социально ориентированного рыночного строя (5 %), ни «народного капитализма» (2 %). Тот общественный строй, который сложился в России, большинство респондентов определяет как олигархический капитализм (41 %) и «криминальный капитализм» (29 %), который не защищает интересы простых людей, а проводимая государством политика не отвечает интересам большинства населения страны (так считают 67 % респондентов)» [188].

Доктрина, которая привела Россию к такому общественному строю, — это очевидный провал экспертного сообщества, которое ее разрабатывало. Возлагать ответственность за это на «чикагских мальчиков», которых правительство наняло в консультанты, невозможно. Ведущие экономисты и социологи Запада, эксперты ЦРУ и даже экс-президенты предупреждали о последствиях реализации принятой доктрины.

Однако концепция, исходящая из ложных посылок, до сих пор не была подвергнута гласному анализу и не объявлена ошибочной, а значит, она продолжает регулярно генерировать ошибочные решения, многие с очень тяжелыми последствиями.

Дело здесь вовсе не в идеологии, речь идет об исторически заданных ограничениях для выбора модели развития. Можно говорить о рациональности и гипотетической приемлемости неолиберализма — в рамках специфической культуры Запада и его экономической реальности. Но это вовсе не значит, что постулаты и доводы неолиберализма являются рациональными и в существенно иной реальности — например, в Латинской Америке или России. Это — элементарное правило.

Анализируя причины краха неолиберальной реформы в России, мы должны понять природу «гибридизации» западного и отечественного научно-социального сознания, которая порождает синергическую интеллектуальную конструкцию, доводящую травмирующие свойства любой реформы до состояния абсурда, несовместимого с жизнью общества.

Реформаторы приняли к исполнению программу МВФ, которая была разработана, чтобы вышибать долги из слаборазвитых стран. Было хорошо известно, что эта жесткая программа разрушала национальные экономики «третьего мира». Пытаться с ее помощью построить в России рыночную экономику было неразумно. Россия долгов не имела и принимать эту программу не была обязана. Один из патриархов философии либерализма Дж. Грей писал о программе МВФ: «Она утопична в своем игнорировании или отрицании той истины, что рыночные институты стабильны тогда и только тогда, когда они укоренены в совокупности культурных форм, ограничивающих и наполняющих смыслом их деятельность» [104, с. 203].

Никаких шансов на успех реформа, основанная на имитации, не имела. Предупреждения о рисках, которые таила в себе программа МВФ, были сделаны, угрозы осмыслены, но программа была принята и угрозы реализовались. В.В. Путин сказал о 1990-х гг.: «За время длительного экономического кризиса Россия потеряла почти половину своего экономического потенциала». Это — страшный удар по жизнеспособности. Следствием стали быстрая криминализация и демодернизация экономики, утрата Россией признаков цивилизации в сфере хозяйства, а через него и в других сферах.

Зачастую сильные утверждения, положенные в основание концепции реформы и задающие ее вектор, были заведомой дезинформацией. В ноябре 1993 г., когда в России разразился небывалый в истории индустриального общества кризис, академик А.Г. Аганбегян так объяснил его причины в интервью Институту социологии РАН: «Надо прямо сказать, что рыночная система — это очень жестокая система по отношению к человеку. Система с очень многими негативными процессами. Рыночной системе свойственна инфляция, рыночной системе обязательно свойственна безработица. С рынком связано банкротство, с рынком связан кризис перепроизводства, рецессия, которую, скажем, сейчас переживает Европа, с рынком связана дифференциация — разделение общества на бедных и богатых… Дифференциация у нас, конечно, к сожалению, уже сейчас, ну, не к сожалению — это неизбежно, у нас уже сейчас растет, и будет дальше резко расти» [189].

Этот руководитель экономической науки был главным и самым авторитетным пропагандистом рыночной реформы. Но тогда он не говорил ничего, даже отдаленно похожего на это заявление. И никто из его коллег-экономистов, академиков и профессоров не сделал ему никакого упрека — по сей день. Сравните с тем, что писал и говорил Аганбегян в 1989-1990 гг.!

Построенная на целом комплексе фундаментальных ошибок концепция привела к краху всей программы реформ, каждый конкретный провал приходилось компенсировать ситуативно, обычно с большими издержками и для государства, и для населения. Но успевать заделывать каждый провал не удается — они соединяются в систему с сильным кооперативным эффектом. Так, обеднение и немыслимое расслоение населения привели к непримиримому ценностному конфликту, массовой насильственной преступности, глубокой аномии практически всего населения, дезинтеграции общества и нации. Нарушились устоявшиеся, стабильные соотношения в социальных индикаторах разных республик, краев и областей Федерации. В 1990 г. максимальная разница в среднедушевом доходе между регионами РСФСР составляла 3,53 раза. В 1995 г. она выросла до 15,6 раза, а в 2006 г. составила 10,2 раза и колеблется на этом уровне. В доктрину реформ была заложена концепция перехода России на путь анклавного развития — такого же, как метрополии «развивали» колонии.

Все это вызвало дрейф от России постсоветских республик (и даже некоторых регионов РФ) или к Западу, или к Азии. Кульминацией стал социальный, культурный и политический взрыв на Украине.

И каждый раз доктрину реформ российские обществоведы не подвергали критическому системному анализу, хотя ее принципиальные ошибки были очевидны. Это немыслимо в сообществе, следующем нормам научного метода. Вместо анализа проваленные проекты предавали забвению. Оппоненты, которые призывали произвести гласный анализ, не получали никакого ответа.

Представители элиты обществоведов вели идеологическую кампанию, чтобы убедить граждан, будто частная собственность и основанный на ней капитализм «создают» права и свободы человека. Они не могли не знать, что этот тезис противоречит давно установленным выводам западной социологии и философии. Тезис о связи капитализма с демократией был отвергнут уже в начале ХХ в. не только марксизмом, но и либеральными мыслителями. Вот что писал М. Вебер в 1906 г. именно как предупреждение российским либералам: «Было бы в высшей степени смешным приписывать сегодняшнему высокоразвитому капитализму, как он импортируется теперь в Россию и существует в Америке, — этой неизбежности нашего хозяйственного развития — избирательное сродство с „демократией“ или вовсе со „свободой“ (в каком бы то ни было смысле слова)» (см. [37]).

Эта пропаганда была бы «в высшей степени смешной», если бы не была положена в основу доктрины реформ. Наши элитарные гуманитарии не слушали ни Маркса, ни Вебера, ни даже Бердяева — не соглашались с ними и не спорили, просто игнорировали. Они поступали не как интеллектуальное сообщество, а как секта, отвергающая нормы рациональности.

Говорить о причинно-следственной связи между рынком, демократией и правами человека стало просто неприлично после того, как мир пережил опыт фашизма. Ведь фашизм — порождение именно капитализма и присущего ему общества, в ином обществе он и появиться не мог. Вот что пишет философ Г. Маркузе: «Превращение либерального государства в авторитарное произошло в лоне одного и того же социального порядка. В отношении этого экономического базиса можно сказать, что именно сам либерализм „вынул“ из себя это авторитарное государство как свое собственное воплощение на высшей ступени развития».

Реформа, которую проектировала элита обществоведов, вызвала не только экономическую катастрофу, но и еще более долговременный кризис культуры. Этот кризис стал главным фактором в дезинтеграции общества.

Л.Г. Ионин пишет в 1995 г.: «Гибель советской моностилистической культуры привела к распаду формировавшегося десятилетиями образа мира, что не могло не повлечь за собой массовую дезориентацию, утрату идентификаций на индивидуальном и групповом уровне, а также на уровне общества в целом… Болезненнее всего гибель советской культуры должна была сказаться на наиболее активной части общества, ориентированной на успех в рамках сложившихся институтов, то есть на успех, сопровождающийся общественным признанием. Такого рода успешные биографии в любом обществе являют собой культурные образцы и служат средством культурной и социальной интеграции. И наоборот, разрушение таких биографий ведет к прогрессирующей дезинтеграции общества и массовой деидентификации. Наименее страдают в этой ситуации либо индивиды с низким уровнем притязаний, либо авантюристы, не обладающие устойчивой долговременной мотивацией… Авантюрист как социальный тип — фигура, характерная и для России настоящего времени» [190].

Это необъяснимая страсть разрушения, которая была выплеснута на исходе перестройки когортой солидных, образованных и высокопоставленных интеллектуалов, сама по себе произвела культурную травму. Зачем было надо громить структуры, которые с такими усилиями и даже жертвами были построены примерно за полтора века? Разве детские сады и дома культуры представляли какую-то угрозу реформаторам?

Л.Г. Ионин допускает даже, что и многие институты политической системы могли способствовать разумной реформе: «Возможно (сейчас это суждение, как и многие другие, неверифицируемо), что если бы реформы протекали в условиях культурной и институциональной преемственности, индивиды с устойчивой мотивацией на успех имели бы шансы реализовать свои притязания. Собственно, сначала такое развитие имело место… Если исходить из того, что марксистская идеология в СССР постепенно превратилась в культуру, можно утверждать, что КПСС в Советском Союзе к концу ее существования превратилась из политического в культурный институт. Представление о партии и ее роли в мире определяло, наряду со многими прочими вещами, даже структуру социализации индивида. Поэтому существование партии как института было крайне важным с точки зрения сохранения единства и преемственности в биографическом развитии индивидов. Она играла роль идентификационной доминанты. И это совершенно безотносительно ее политико-идеологического смысла, а только в силу ее культурной роли. Поэтому, когда завершился этап перестроечного, эволюционного развития и началось систематическое разрушение институтов советского общества, запрет КПСС, бывшей ядром советской институциональной системы, сыграл решающую роль в процессах деидентификации» [190].

Наши постсоветские гуманитарии все это знали, они выполняли «партийное задание» — и теперь продолжают засорять головы студентов и аспирантов идеологическими клише.

К чему привела эта разработанная ими доктрина? К тому, что взявшая США за образец Россия оказалась и страной-изгоем для Запада, и на грани войны с Украиной, и с разрушенной экономикой и обществом.

Тяжелый удар по всей государственной системе России реформа нанесла своими формами. Была избрана тактика, при которой подвижность всех институтов вошла в режим перманентного лихорадочного потрясения — постсоветская Россия была увлечена неолиберальной волной, и это было фундаментальной ошибкой в доктрине реформ. Эта ошибка тем более необъяснима, что на самом Западе неолиберальная доктрина к тому моменту уже была дискредитирована.

Для России эта непрерывная институциональная революция стала бедствием. Складываясь исторически, а не логически, общественные институты обладают большой инерцией, так что замена их на другие, даже действительно более совершенные, всегда требует больших затрат и непредвиденных потерь. Об этом на протяжении веков регулярно предупреждали философы.

Шопенгауэр писал в своей книге «Афоризмы житейской мудрости»: «Прежде чем браться за выполнение какого-либо намерения, надо несколько раз хорошенько его обдумать и даже после того, как все нами уже подробно рассмотрено, следует принять в расчет несовершенство людского познания, из-за коего всегда возможно наступление обстоятельств, исследовать и предвидеть которых мы не смогли, — обстоятельств, способных опрокинуть все наши расчеты. Такое размышление непременно прибавит весу на сторону отрицания и скажет нам, что не следует, без необходимости, трогать ничего важного, нарушать существующий покой».

Люди разумно сопротивляются изменению устоявшихся институтов, особенно тех, которые задают принятый образ жизни (институциональные матрицы). В 1990-е гг. дело было не только в непрерывности изменений в институтах, хотя и это само по себе наносило культурную травму населению, но и в том факте, что эта институциональная революция исходила из радикального отрицания традиции. Ликвидировались государственные и общественные институты, которые просуществовали в России сотни лет, к которым привыкло все население и уже не мыслило без них нормальной жизни. Это создавало риски, которые превратились в угрозы.

Большую тревогу порождает тот факт, что доминирующая часть обществоведов в России категорически отвергает предложения произвести «разбор ошибок», совершенных при проектировании доктрины реформ.

Сделаем отступление на изложение одного из массы эпизодов, специально не слишком драматического.

Как говорилось выше, в 2011 г. был опубликован доклад «Стратегия-2020: Новая модель роста — новая социальная политика» [191]. Он был подготовлен «мозговыми центрами» реформы. Рассмотрим представление «стратегии улучшения системы пассажирского транспорта в России». В современном виде эта система сложилась в СССР в послевоенный период: была создана промышленность транспортных средств, начато большое строительство дорог. За 1981-1990 гг. в СССР построено 278 тыс. км автомобильных дорог общего пользования с твердым покрытием. Подвижность населения быстро росла, тарифы были доступны всем слоям населения, в 1960-е гг. даже самолет стал обыденным средством передвижения.

В 1988 г. пассажирооборот транспорта (произведение числа отправленных пассажиров на дальность поездки) превысил уровень 1940 г. более чем в 10 раз. В 1960 г. один человек из населения СССР в среднем совершил 122 поездки на общественном транспорте, а в 1988 г. — 288 поездок.

В 1991 г. началась реформа, которая стала отрезать от транспортных услуг один слой населения за другим. Большинство лишилось доступа сначала к самолету, потом и поезд стал многим не по карману. Зажиточные пересели на автомобиль, но, поскольку дороги почти перестали строить, они надолго застряли в пробках.

В «Стратегии-2020» сказано: «Население России распадается по фактору мобильности на полярные кластеры: высокомобильный (подвижность 15 % населения приближается к американским стандартам) и маломобильный. Подвижность основной части населения находится на уровне эпохи гужевого транспорта. К числу регулярных пользователей авиалиний относится не более 2-3 % населения».

Как же объясняют стратеги такой откат в ранний феодализм?

Вот их трактовка: «На ряде территорий, как правило, рудиментах искусственной (социалистической) системы расселения и размещения производственных мощностей, происходит объективно обусловленный процесс сжатия пространства, обслуживаемого массовыми видами транспорта — железнодорожным, авиационным, речным, автобусным.

Повсеместно в стране идут динамичные процессы развития частного автомобильного транспорта и автомобилизации населения, которые обеспечили транспортную самодостаточность значительной части домохозяйств и малого бизнеса и компенсировали тем самым снижение объема услуг массовых видов транспорта».

Это объяснение приходится назвать демагогией.

Деревни России никаким «рудиментом искусственной социалистической системы» не являются, они возникли еще до феодализма. Их просто лишили автобусного сообщения, одновременно лишив и колхоза, который в случае чего помогал транспортом. Число сельских населенных пунктов, обслуживаемых автобусами, в 2009 г., по сравнению с 2000 г., сократилось на 24,9 %, а протяженность маршрутов — на 27,8 %.

Этот способ удушения деревни стратеги «развития России» определяют как «объективно обусловленный процесс сжатия пространства, обслуживаемого массовыми видами транспорта — железнодорожным, авиационным, речным, автобусным»! Ничего в этом «сжатии пространства» нет объективного — это результат доктрины обществоведов-проектировщиков. И какая детская хитрость — утверждать, будто «транспортная самодостаточность значительной части домохозяйств и малого бизнеса» компенсировала снижение объема услуг общественного транспорта для большинства населения, не купившего автомобиля или не имеющего времени сидеть в пробках.

Причина в том, что доктрина реформы предполагала демонтаж больших коммунальных систем, в том числе общественного транспорта, с заменой их сетью малых автономных субъектов (например, массой личных автомобилей). Система общественного транспорта была резко сокращена, а адекватной замены не возникло (см. рис. 12).

 

Рис. 12. Перевозка пассажиров общественным транспортом в России, млрд пассажиров

 

Самый массовый общественный транспорт — автобусный. В 1990 г. он перевез 28,6 млрд пассажиров, а в 2013 г. — 11,6 млрд — в 2,5 раза меньше. В три с лишним раза сократились перевозки пассажиров железнодорожным транспортом (рис. 13).

 

Рис. 13. Перевозка пассажиров железнодорожным транспортом, млн пассажиров

 

В условиях реформы аэропорты местного значения сворачивали свою работу, было закрыто 3/4 аэропортов. Численность авиапассажиров в Братске и Чите сократилась, соответственно, в 5 и 7 раз. В аэропорту Вологды за 6 лет реформ численность авиапассажиров упала в 13 раз, а в Йошкар-Оле — в 21 раз. В целом к 2000 г. перевозки пассажиров воздушным транспортом сократились относительно 1990 г. в 4 раза. Затем рост перевозок стал все больше определяться международными рейсами. В 1995 г. международные перевозки воздушным транспортом составляли 32 % от перевозок по России, в 2000 г. — 57 %, то в 2011 г. оба потока сравнялись (рис. 14).

 

Рис. 14. Перевозка пассажиров воздушным транспортом, млн пассажиров; 1 — все рейсы; 2 — внутренние рейсы

 

Вот почему снизилась подвижность большинства населения.

Что же говорит «Стратегия-2020» о том меньшинстве, которое «обеспечило себе транспортную самодостаточность», чего ему ждать в будущем? Читаем в докладе: «Во всех вариантах фискальная компонента в цене владения автомобилем должна вырасти в среднем на 20 тыс. рублей в год: в том числе в мегаполисах — на 45-50 тыс. рублей, в средних и малых городах — на 11-13 тыс. рублей». И это — при резком сокращении «услуг массовых видов транспорта»! Профессура ГУ ВШЭ не утруждает себя и винит проклятое прошлое: «Потенциал автомобильных дорог и городских улиц, сооруженных в советскую эпоху, был рассчитан на уровень автомобилизации населения в 60 автомобилей на 1000 жителей; сегодня автомобилизация городов и регионов страны в 4-6 раз больше; накопленный ранее потенциал дорожной сети полностью исчерпан».

О чем же думали авторы доктрины реформ? В СССР потенциал автомобильных дорог увязывался с уровнем автомобилизации, это были элементы одной системы, и развивались они совместно, по мере роста экономики. Реформа разорвала эту связь. В РСФСР в 1990 г. было построено 40 тыс. км дорог с твердым покрытием — 12,8 тыс. км больших шоссе и 28 тыс. км местных, а в 2009 г. — всего 2,5 тыс. км. Нетрудно было накупить для среднего класса машин за рубежом, а про дороги «забыли»? Пробки и разруху на дорогах авторы представляют дефектами советского строя, но это уже не действует.

Вот что советуют Правительству стратеги: «Повышение в 2012-2015 гг. акцизов на моторные топлива в размере не менее чем 7-8 рублей в расчете на 1 литр. Перспективная налоговая конструкция должна предусматривать, что „целевые дорожные деньги“ („road money“) должны составлять порядка 30 % от розничной цены бензина… Повышенную цену за бензин придется платить немедленно».

Какая простая стратегия: цены на бензин взвинтить и все дороги сделать платными, обязать всех установить в машине навигатор GPS и взимать плату согласно пробегу. В докладе есть пункт: «Вводится универсальный налог за километр пробега, дифференцированный в зависимости от категории и местонахождения дороги. Размер платежа определяется по результатам обработки GPS-трека автомобиля (наличие необходимого для этой цели бортового оборудования становится обязательным)».

Во что превратится Россия согласно этой стратегии? Фантазия авторов выходит из берегов: «Будет снят вопрос о „платных“ и „бесплатных“ дорогах: дороги станут различаться только своими покилометровыми тарифами». Соответственно, предлагается сделать платными все стоянки в городах — установить законом «обязанности автовладельца платить за использование территории муниципальных образований для хранения и паркования автомобиля» [191].

Все это будущее «России-2020» выглядит мрачно. Тут нет проблемы «социализм — капитализм», тут нет вины ЦРУ или Вашингтонского консенсуса. Тут наша общая национальная беда — интеллектуальная элита наших обществоведов-рыночников, наломав дров в 1990-е гг., идет напролом.

От авторов «стратегии» требовалось прежде всего ответить на витающие в воздухе вопросы. Например, почему новая хозяйственная система таит в себе механизм неудержимого роста издержек. Ежегодно растут тарифы на транспортные услуги, рост цены билета намного обгоняет рост зарплат, подвижной состав изношен, но пассажирский транспорт остается убыточным, как будто внутри этой системы какой-то зверь пожирает ресурсы. В Москве билет на метро стоит уже 50 руб., но это покрывает лишь около 70 % стоимости поездки. Издержки уже приблизилась к уровню западных столиц — при очень низкой, по их меркам, оплате наших работников транспорта. И за двадцать пять лет реформы можно было убедиться, что это — фундаментальное свойство той хозяйственной системы, которая установилась в РФ. Надо же объяснить это явление.