Историческая поэма: я голос ваш

 

Ахматова всю жизнь протестовала против попыток «замуровать» ее в 1910‑х годах и даже несколько ревниво относилась к «слабым стихам» двадцатилетней девушки, сделавшим ее известной. Уже в двадцатые годы, а особенно очевидно после «Реквиема», лирическая исповедь дополняется мотивами памяти, культуры, истории. Ахматова называет себя голосом времени. «Я – голос ваш, жар вашего дыханья, / Я – отраженье вашего лица» («Многим», 1922).

Когда‑то «вся Россия» заметила и запомнила перчатку из «Песни последней встречи». В позднем стихотворении деталь превращается в подробность: уже не характеристику психологического состояния героини, а одну из многих примет серебряного века, тесно связанную с другими культурными реалиями.

 

И в памяти черной пошарив, найдешь

До самого локтя перчатки,

И ночь Петербурга. И в сумраке лож

Тот запах и душный и сладкий.

И ветер с залива. А там, между строк,

Минуя и ахи и охи,

Тебе улыбнется презрительно Блок –

Трагический тенор эпохи.

 

(«Три стихотворения», 2, 1960)

Пережившая почти всех своих современников, Ахматова все отчетливее ощущает летописцем ушедшей эпохи. Главный герой «Поэмы без героя» – время, серебряный век, с которого начинается Настоящий Двадцатый Век.

«Северные элегии» и примыкающая к ним «Царскосельская ода» тоже осознаются как фрагменты целого, большой исторической поэмы, грандиозной фрески, где в манере лирической скорописи, воссоздается жизнь поколения Анны Ахматовой на протяжении почти столетия: от «прапамяти», «предыстории» восьмидесятых годов девятнадцатого века до шестидесятых годов века двадцатого.

 

Россия Достоевского. Луна

Почти на четверть скрыта колокольней.

Торгуют кабаки, летят пролетки,

Пятиэтажные растут громады.

 

Перечисляя многочисленные подробности времени (вывески, моды, увлечения, вид петербургских улиц и домов), вспоминая мать, от которой она получила доброту, «ненужный дар моей жестокой жизни», Ахматова в конце первой «Северной элегии» снова возвращается к Достоевскому, видя в нем писателя‑Творца, создающего из хаоса пророческие произведения.

 

Страну знобит, а омский каторжанин

Все понял и на всем поставил крест.

Вот он сейчас перемешает все

И сам над первозданным беспорядком,

Как некий дух, взнесется. Полночь бьет.

Перо скрипит, и многие страницы

Семеновским припахивают плацем.

 

Так вот когда мы вздумали родиться

И, безошибочно отмерив время,

Чтоб ничего не пропустить из зрелищ

Невиданных, простились с небытьем.

 

(«Северные элегии», первая, 1940, 1943)

В этом, так и не доведенном до конца, цикле Ахматова хотела еще раз пройти по ступеням памяти: десятые годы, Царское Село, Фонтанный Дом, послевоенная катастрофа. Из лирического романа акмеистской Евы позднее творчество Ахматовой превращается в историческую хронику, причем художественное зрение поэта проникает глубоко в прошлое, за пределы его физической жизни, в античность, к Данте, в пушкинскую эпоху.

Спускаясь в подвал памяти (название стихотворения, написанного 18 января 1940 г.), Ахматова часто обращается в поэта‑философа. Наряду с лирическими новеллами‑циклами, возвращающими ранние мотивы тайны, судьбы, случайных встреч, снов, отражений в зеркалах («Шиповник цветет», «Полночные стихи»), монументальными «Северными элегиями» и «Поэмой без героя», привычным жанром Ахматовой становятся короткие тексты, напоминающие античные эпиграммы: серьезные размышления и бытовые иронические соображения. Ахматова тоже составила из них цикл «Вереница четверостиший».

 

Что войны, что чума? – конец им виден скорый,

Им приговор почти произнесен.

Но кто нас защитит от ужаса, который

Был бегом времени когда‑то наречен?

 

Образ из этого четверостишия стал заглавием последнего сборника Ахматовой – «Бег времени» (1965).

Природа поэтического творчества, призвание поэта, роль слова в культуре – предмет постоянных размышлений Ахматовой. В сборнике «Бег времени» стихи на вечную тему «поэта и поэзии» составили особый цикл «Тайны ремесла».

Его заглавие – оксюморон. Тайна – образ из словаря символистов и вообще «пророческой» традиции поэзии, которую разделяли и Пушкин, и поэты‑романтики. Ремесло – понятие, близкое акмеистам, на него ориентировались и Гумилев, и ранний Мандельштам.

Ахматова объединяет эти линии. Тайны ремесла – как будто одновременный взгляд на искусство пушкинских «гуляки праздного» Моцарта и «ремесленника» Сальери. В этом цикле Ахматова дает определение собственного творчества. Стихи начинаются откуда‑то изнутри, в таинственной глубине сознания:

 

Мне чудятся и жалобы и стоны,

Сужается какой‑то тайный круг,

Но в этой бездне шепотов и звонов

Встает один, все победивший звук.

<…>

И просто продиктованные строчки

Ложатся в белоснежную тетрадь.

 

(«Творчество», 5 ноября 1936)

Но для них столь же необходимы внешние впечатления, простые вещи, милые подробности бытия, с которых когда‑то начинался акмеизм:

 

Мне ни к чему одические рати

И прелесть элегических затей.

По мне, в стихах все быть должно некстати,

Не так, как у людей.

 

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда,

Как желтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

 

Сердитый окрик, дегтя запах свежий,

Таинственная плесень на стене…

И стих уже звучит, задорен, нежен,

На радость вам и мне.

 

(«Мне ни к чему одические рати…», 21 января 1940)

Стихи были бы невозможны и без тайного круга сознания, и без таинственной плесени на стене. Еще один необходимый, и тоже таинственный, их элемент – «поэта неведомый друг», читатель: «А каждый читатель как тайна, / Как в землю закопанный клад…» («Читатель», лето 1959).

Наконец, заключительным звеном в этом процессе простых и таинственных перекличек оказывается культура, которая понимается Ахматовой как огромное пространство, где между родственными поэтическими душами нет расстояний, временных границ, языковых барьеров, где всякое оригинальное высказывание становится частью коллективно создаваемого текста Поэзии. Это свойство поэтического мира Ахматовой хорошо передает еще одна эпиграмма:

 

Не повторяй – душа твоя богата –

Того, что было сказано когда‑то,

Но, может быть, поэзия сама –

Одна великолепная цитата.

 

(4 сентября 1956)

Это представление о природе и роли искусства разделял О. Э. Мандельштам, определивший акмеизм как тоску по мировой культуре. Такое понимание поэзии – вера в будущего читателя и непобедимость Слова – помогает поэту жить в трагические, катастрофические времена.

В страшном для нее году Ахматова предрекала своему творчеству печальную судьбу.

 

Теперь меня позабудут,

И книги сгниют в шкафу.

Ахматовской звать не будут

Ни улицу, ни строфу.

 

(«И увидел месяц лукавый…», январь 1946)

Здесь она ошиблась. Ее книги живы. Ахматовскими зовут не только строфы, но музеи и памятники. А многие гонители поэта стали примечаниями к сборникам ее произведений и воспоминаний о ней.

Оправдалось другое ахматовское поэтическое пророчество:

 

Забудут? – вот чем удивили!

Меня забывали сто раз,

Сто раз я лежала в могиле,

Где, может быть, я и сейчас.

А Муза и глохла и слепла,

В земле истлевала зерном,

Чтоб после, как Феникс из пепла,

В эфире восстать голубом.

 

Михаил Афанасьевич

БУЛГАКОВ

(1891–1940)

 

СКИТАНИЯ: ГИБЕЛЬ ДОМА

 

«Турбину стал сниться Город» – так начинается один из многочисленных снов в романе «Белая гвардия» (1925). Дальше следует пейзаж, увиденный глазами человека, изгнанного из рая, куда уже невозможно вернуться. «Как многоярусные соты, дымился, и шумел, и жил Город. Прекрасный в морозе и тумане на горах, над Днепром. <…> Сады стояли безмолвные и спокойные, отягченные белым, нетронутым снегом. И было садов в Городе так много, как ни в одном городе мира. Они раскинулись повсюду огромными пятнами, с аллеями, каштанами, оврагами, кленами и липами. Сады красовались на прекрасных горах, нависших над Днепром, и, уступами поднимаясь, расширяясь, порою пестря миллионами солнечных пятен, порою в нежных сумерках, царствовал вечный Царский сад».

Город в романе ни разу не назван прямо, но легко узнается: его черты находят в изображениях и Москвы, и даже древнего Ершалаима. Воспоминания о нем пронизывают многие булгаковские произведения.

«Весной зацветали белым цветом сады, одевался в зелень Царский сад, солнце ломилось во все окна, зажигало на них пожары. А Днепр! А закаты! А Выдубецкий монастырь на склонах! Зеленое море уступами сбегало к разноцветному ласковому Днепру. Черносиние густые ночи над водой, электрический крест Св. Владимира, висящий в высоте…

Словом, город прекрасный, город счастливый. Мать городов русских» («Киев‑город», 1923).

Киев навсегда остался для писателя Городом, неповторимым и единственным.

Место, где Михаил Афанасьевич Булгаков родился 3 (15) мая 1891 года, известно лишь приблизительно. Однако через несколько лет семья поселилась на Андреевском спуске, и этот дом, от которого открывалась прекрасная панорама Города, навсегда стал точкой опоры в перевернувшемся мире. Милые приметы безмятежной жизни – лампа под зеленым абажуром, оперные арии, книжный шкаф, где соседствуют детская книжка о Петре I «Саардамский плотник» и знаменитая 86‑томная энциклопедия, «золото‑черный конногвардеец Брокгауз‑Ефрон» – заполнили булгаковскую прозу.

В доме жила большая семья. Отец Афанасий Иванович, человек «крепкой веры», преподавал в Духовной академии историю западных религий и публиковал научные труды. Мать Варвара Михайловна, как и положено, вела домашнее хозяйство. Детей в семье было семеро. Михаил, первый, старший, был, тем не менее, избавлен от необходимости продолжить родительское дело. Профессор Духовной академии хотел дать всем троим сыновьям светское образование.

Отец умер рано (1907), но даже оставшейся без помощи матери удалось на пенсию выполнить наказы и осуществить задуманное. Куррикулюм витэ (жизненный путь) Михаила Булгакова проходит через гимназию и медицинский факультет.

Линия жизни определилась: в грядущей перспективе киевского студента‑медика маячили доктор Астров из пьесы А. П. Чехова «Дядя Ваня» или сам доктор‑писатель Чехов, ставящий мучительные вопросы, бередящий общественные язвы, намекающий на грядущие потрясения, но страдающий, прежде всего от обыденщины, однообразной провинциальной жизни, вида семейства, спокойно пьющего чай на веранде.

«Это были времена легендарные, те времена, когда в садах самого прекрасного города нашей Родины жило беспечальное, юное поколение. Тогда‑то в сердцах у этого поколения родилась уверенность, что вся жизнь пройдет в белом цвете, тихо, спокойно, зори, закаты, Днепр, Крещатик, солнечные улицы летом, а зимой не холодный, не жесткий, крупный ласковый снег…

…И вышло совершенно наоборот.

Легендарные времена оборвались, и внезапно, грозно наступила история» («Киев‑город»).

Начало Настоящего Двадцатого Века, времени, когда белый цвет превратится в «черный снег» (драму под таким заглавием будет сочинять герой романа Булгакова «Записки покойника»), современники, как мы помним, обозначали по‑разному. Для одних (Ахматова) рубежом был август четырнадцатого, когда империя втянулась в несчастную мировую войну. Для других, новая эра (Маяковский, Блок) или окаянные дни (Бунин) начались в октябре семнадцатого, когда – на горе всем буржуям – запылали по всей Руси помещичьи усадьбы и трамваи продолжили свою гонку уже при социализме.

Булгаков датировал наступление новой эры по‑своему, с точностью до минуты: в 10 часов утра 2 марта 1917 года загадочный депутат Бубликов прислал в Киев телеграмму об отречении императора.

«История подала Киеву сигнал к началу. И началось, и продолжалось в течение четырех лет. Что за это время происходило в знаменитом городе, никакому описанию не поддается. Будто уэллсовская атомистическая бомба лопнула над могилами Аскольда и Дира, и в течение 1000 дней гремело, и клокотало, и полыхало пламенем не только в самом Киеве, но и в его пригородах, и в дачных его местах окружности на 20 верст радиусом.

Когда небесный гром (ведь и небесному терпению есть предел) убьет всех до одного современных писателей и явится лет через 50 новый, настоящий Лев Толстой, будет создана изумительная книга о великих боях в Киеве. Наживутся тогда книгоиздатели на грандиозном памятнике 1917–1920 годам.

Пока что можно сказать одно: по счету киевлян у нас было 18 переворотов. Некоторые из теплушечных мемуаристов насчитали их 12; я точно могу сообщить, что их было 14, причем 10 из них я лично пережил» («Киев‑город»).

Революцию Булгаков встретил земским врачом в глухом углу Смоленской губернии, перед этим побывав на Юго‑Западном фронте. В феврале незабываемого 1918‑го в Москве было получено освобождение от военной службы по болезни, но в исторические времена это уже ничего не значило.

В марте Булгаков возвращается в дом на Андреевском спуске. Здесь начались «необыкновенные приключения доктора», те самые бесчисленные перевороты, сопровождаемые кровью, голодом, страхом, ощущением безнадежности.

«За что ты гонишь меня, судьба?! Почему я не родился сто лет назад? Или еще лучше: через сто лет. А еще лучше, если б я совсем не родился. Сегодня один тип мне сказал: „Зато вам будет что порассказать вашим внукам!“ Болван такой. Как будто единственная мечта у меня – под старость рассказывать внукам всякий вздор о том, как я висел на заборе! <…> К черту внуков. Моя специальность – бактериология. Моя любовь – зеленая лампа и книги в моем кабинете. Я с детства ненавидел Фенимора Купера, Шерлока Холмса, тигров и ружейные выстрелы, Наполеона, войны и всякого рода молодецкие подвиги матроса Кошки. <…>

А между тем…

Погасла зеленая лампа. „Химиотерапия спириллезных заболеваний“ валяется на полу. Стреляют в переулке. Меня мобилизовала пятая по счету власть» («Необыкновенные приключения доктора», 1922).

Многие подробности булгаковских скитаний во время Гражданской войны остаются неизвестными, но бытовая точность и психологическая достоверность его ранних рассказов несомненны.

Год жизни в Киеве действительно заканчивается мобилизацией. Военному врачу Михаилу Булгакову довелось послужить и у «самостийных» петлюровцев, и (предположительно) в красной, и в деникинской армии. Его заносит во Владикавказ, Беслан, Грозный (города, которые через много десятилетий станут местом действия новых трагедий). Попытка эмиграции в Константинополь не удалась: Булгаков заболел тифом и не смог уйти с отступающими белыми войсками.

Свой диагноз произошедшему в стране он поставил в ноябре 1919 года: в газете «Грозный» еще при белой власти под псевдонимом М. Б. публикуется статья «Грядущие перспективы» (историки обнаружат и перепечатают лишь через семьдесят лет). Сравнивая положение России с тоже пережившим великую войну Западом, Булгаков мрачно предсказывает: «Нужно будет платить за прошлое неимоверным трудом, суровой бедностью жизни. Платить и в переносном, и в буквальном смысле слова.

Платить за безумство мартовских дней, за безумство дней октябрьских, за самостийных изменников, за развращение рабочих, за Брест, за безумное пользование станком для печатания денег… за все!

И мы выплатим.

И только тогда, когда будет уже очень поздно, мы вновь начнем кой‑что созидать, чтобы стать полноправными, чтобы нас впустили опять в версальские залы.

Кто увидит эти светлые дни?

Мы?

О нет! Наши дети, быть может, а быть может, и внуки, ибо размах истории широк и десятилетия она так же легко „читает“, как и отдельные годы.

И мы, представители неудачливого поколения, умирая еще в чине жалких банкротов, вынуждены будем сказать нашим детям:

– Платите, платите честно и вечно помните социальную революцию!»

После прихода во Владикавказ Красной армии Булгаков служит в отделе народного образования, читает лекции перед спектаклями, пишет в газеты, начинает сочинять агитационные пьесы.

В мае 1921 года начинается его очередное странствие уже по советской стране: Баку – Тифлис – Батум – Одесса – Киев.

«В конце 1921 года приехал без денег, без вещей в Москву, чтобы остаться в ней навсегда», – напишет он в автобиографии (1924).

Булгаков приехал в Москву не только без вещей и денег, но и без каких бы то ни было иллюзий.

Личной платой Булгакова за социальную революцию оказалось рассеяние большой семьи. Двое братьев, служивших в белой армии, оказались в эмиграции, Михаил долго ничего не знал об их судьбе. Сестры жили в разных городах. В начале 1922 года умерла от тифа мать. Здание на Алексеевском спуске сохранилось, но Дом погиб. Зеленая лампа стала воспоминанием. Нужно было начинать новую жизнь при новой власти, в новом городе и новой стране.