Эти чертовы добрые старые денечки

“Это же лучшие годы твоей жизни!” Как часто ты слышал эти слова (при этом родительский перст гроз­но раскачивался у тебя перед носом), особенно часто слышал ты их, когда был в полнейшей депрессии. “И это — лучшие? — думал ты. — Значит, станет еще хуже?”

Знаешь ли ты старую максиму “Молодость не веч­на!”? Она чертовски справедлива. Разве не поразитель­но, что пока подростки дрожат от нетерпения поскорее стать взрослыми, взрослые улыбаются, заслышав школьный звонок, и с легкой завистью вспоминают безмятежные дни своей юности, И чем старше они становятся, тем счастливее их воспоминания: время невинности, время такое безмятежное по сравнению с их “взрослыми”, “настоящими” проблемами.

“О да, — говорят они со вздохом, — то были старые добрые денечки”.

Но только не для меня. С годами жизнь станови­лась все лучше и лучше, и если я и оглядываюсь назад, то только для того, чтобы извлечь из прошлого уроки:

слишком пристальный взгляд в прошлое мешает дви­гаться вперед. Я вырос в самом сердце “страны сабер-бии”: квартал Еюлдуин, на Лонг Айленде, в получасе езды от Нью-Йорка. Тогда я был не Ди, а Дэниелом Снайдером, длинным, чересчур чувствительным маль­чиком, который часто пускал слезу, а поводов для слез, и вполне серьезных, было предостаточно. Дома я не ладил с родителями. (Родители об этом не знали). В школе я был изгоем. Мне не нравилось ни то, как я выгляжу, ни то, как я себя веду. Временами я ужасно страдал от одиночества. Знаете, что поддерживало мои жизненные силы? Очередная серия “Автострады звезд”, которая шла по пятницам. Да-да, пиком моей тогдашней жизни было еженедельное часовое телешоу. Друзей у меня было немного, а девочек вообще не было, так что по субботам и воскресеньям я слонялся по дому, а с понедельника начинал считать дни, что остались до “Автострады звезд”. Погано, да? Потом стало еще поганее: телестудия прекратила это шоу.

Вот какие у меня по большей части воспомина­ния — грустные, и какими бы банальными ни были те события, они врезались в память, и кажется, что все это происходило вчера: я помню каждую минуту, каж­дую мельчайшую деталь. Наверное, дело в том, что то, что случалось с тобой, когда ты был подростком, влияет на всю дальнейшую жизнь. Именно тогда формируются твои взгляды, твои стремления и цен­ности.

А одну историю я помню лучше всех.

Душистый весенний день, урок физкультуры, мы играем на площадке в софтбол (вариант бейсбола. — Пер.). Естественно, когда я замахнулся битой, ближние и дальние игроки рванули к своим местам, раздались вопли: “Давай, давай, питчер, держи этого придурка! Мазила! Мазила!” Между прочим, несмотря на ре­путацию хиляка, я довольно неплохо играл, и вот — бдынь! — залепил мяч прямо во внешнее поле. Это был удар что надо! Я несусь вперед, изо всех сил работая коленями и локтями, и тут этот гад Фред — что он только ни делал, чтобы отравить мне жизнь, — выставляет ногу. Как я летел! И как приземлился! Как лайнер при аварийной посадке. Конечно, все ржут как бешеные.

Я был уничтожен полностью. Я встал, красный как рак, и поклялся, что больше никогда, никогда в жизни не позволю над собой смеяться. Много лет спустя, уже когда я пел с “Твистед систер”, если кто-нибудь в зале гоготал или выкрикивал оскорбления, я прекращал концерт и вызывал такого типа на сцену: “Над чем смеешься, ты, болван? Ты что, думаешь, лучше спо­ешь? Может, выйдешь на сцену, попробуешь?” Иногда я даже спрыгивал в зал, чтобы найти такого типа. Теперь я понимаю, что это испепеляющее желание доказать, заслужить уважение проросло из того случая на спортплощадке.

Должно было пройти более десятка лет, чтобы эта история стала для меня смешной, но она такой стала. Несколько лет назад, когда “Твистед систер” получила международное признание, местная газета, которую я разносил мальчишкой, поместила мой портрет на обложке воскресного приложения: обычная чепуха типа “наш знаменитый земляк” и все такое прочее. Репортер отыскал следы Фреда-толкача — он все еще жил в нашем городке (не сомневаюсь, он усовершенствовал свои способности и теперь успешно спихивает под поезд маленьких старых леди) — и спросил его о том случае, при во­споминании о котором у меня до сих пор волосы дыбом встают.

Потрясающе, но Фред об этом ничего не помнил. Полагаю, что для него то было естественной мускуль­ной реакцией: как только кто-то бежал к третьей базе, нога Фреда автоматически вылетала вперед. Конечно, он и не помнил, что поставил мне подножку — он же ставил подножки всей школе!

Надо мной — мне так казалось — издевались все, кому не лень, пока я не решил, что больше никому не позволю надо мной издеваться; пассивное отчуждение превратилось в отчуждение воинствующее. В этом то­же не было ничего хорошего, потому что я стал очень жестким и холодным, все время искал повода к ссо­ре — эдакий бунтарь без причины. Вечно перекошен­ная в презрительной ухмылке морда, колючий взгляд. Со стороны казалось, что это очень шикарно, но на самом деле я чувствовал себя совсем не шикарно. Я превратился в настоящего психа, мне все чудилось, что когда я иду по улице, на меня все пялятся и кто-то за мной следит. Нервы были на пределе, в башке крути­лись самые немыслимые сцены. Я был словно молодой бычок и ревел (про себя): “Ну, что это он на меня уставился?” — и, вперив разъяренный взгляд в вооб­ражаемого обидчика, грозно (но тоже про себя): “Ты что выкатил зенки?” Я был на таком взводе, что, пройдя квартал, вынужден был возвращаться домой, чтобы передохнуть — уставал до смерти.

Но это стремление постоять за себя и осадить обидчиков дало один бесценный урок: довольно долго я был совершенно беспомощен, а потом начал пони­мать, что во мне есть силы, чтобы изменить ситуацию. И эти силы есть в каждом.