О, знал бы я, что так бывает

 

 

О, знал бы я, что так бывает,

Когда пускался на дебют,

Что строчки с кровью убивают,

Нахлынут горлом и убьют!

От шуток с этой подоплекой

Я б отказался наотрез.

Начало было так далеко,

Так робок первый интерес.

Но старость это Рим, который

Взамен турусов и колес

Не читки требует с актера,

А полной гибели всерьез.

Когда строку диктует чувство,

Оно на сцену шлет раба,

И тут кончается искусство,

И дышат почва и судьба.

 

 

Когда я устаю от пустозвонства

 

 

Когда я устаю от пустозвонства

Во все века вертевшихся льстецов,

Мне хочется, как сон при свете солнца,

Припомнить жизнь и ей взглянуть в лицо.

Незванная, она внесла, во-первых,

Во все, что сталось, вкус больших начал.

Я их не выбирал, и суть не в нервах,

Что я не жаждал, а предвосхищал.

И вот года строительного плана,

И вновь зима, и вот четвертый год,

Две женщины, как отблеск ламп Светлана,

Горят и светят средь его тягот.

Мы в будущем, твержу я им, как все, кто

Жил в эти дни. А если из калек,

То все равно: телегою проекта

Нас переехал новый человек.

Когда ж от смерти не спасет таблетка,

То тем свободней время поспешит

В ту даль, куда вторая пятилетка

Протягивает тезисы души.

 

Тогда не убивайтесь, не тужите,

Всей слабостью клянусь остаться в вас.

А сильными обещано изжитье

Последних язв, одолевавших нас.

 

 

Стихи мои, бегом, бегом

 

 

Стихи мои, бегом, бегом.

Мне в вас нужда, как никогда.

С бульвара за угол есть дом,

Где дней порвалась череда,

Где пуст уют и брошен труд,

И плачут, думают и ждут.

 

Где пьют, как воду, горький бром

Полубессонниц, полудрем.

Есть дом, где хлеб как лебеда,

Есть дом, так вот бегом туда.

 

Пусть вьюга с улиц улюлю,

Вы радугой по хрусталю,

Вы сном, вы вестью: я вас шлю,

Я шлю вас, значит, я люблю.

 

О ссадины вкруг женских шей

От вешавшихся фетишей!

Как я их знаю, как постиг,

Я, вешающийся на них.

Всю жизнь я сдерживаю крик

О видимости их вериг,

Но их одолевает ложь

Чужих похолодевших лож,

И образ синей бороды

Сильнее, чем мои труды.

 

Наследье страшное мещан,

Их посещает по ночам

Несуществующий, как Вий,

Обидный призрак нелюбви,

И привиденьем искажен

Природный жребий лучших жен.

 

О, как она была смела,

Когда едва из-под крыла

Любимой матери, шутя,

Свой детский смех мне отдала,

Без прекословий и помех

Свой детский мир и детский смех,

Обид не знавшее дитя,

Свои заботы и дела.

 

 

Еще не умолкнул упрек

 

 

Еще не умолкнул упрек

И слезы звенели в укоре,

С рассветом к тебе на порог

Нагрянуло новое горе.

Скончался большой музыкант,

Твой идол и родич, и этой

Утратой открылся закат

Уюта и авторитета.

Стояли, от слез охмелев

И астр тяжеля переливы,

Белел алебастром рельеф

Одной головы горделивой.

Черты в две орлиных дуги

Несли на буксире квартиру,

Обрывки цветов, и шаги,

И приторный привкус эфира.

Твой обморок мира не внес

В качанье венков в одноколке,

И пар обмороженных слез

Пронзил нашатырной иголкой.

И марш похоронный роптал,

И снег у ворот был раскидан,

И консерваторский портал

Гражданскою плыл панихидой.

Меж пальм и московских светил,

К которым ковровой дорожкой

Я тихо тебя подводил,

Играла огромная брошка.

Орган отливал серебром,

Немой, как в руках ювелира,

А издали слышался гром,

Катившийся из-за полмира.

Покоилась люстр тишина,

И в зареве их бездыханном

Играл не орган, а стена,

Украшенная органом.

Ворочая балки, как слон,

И освобождаясь от бревен,

Хорал выходил, как Самсон,

Из кладки, где был замурован.

Томившийся в ней поделом,

Но пущенный из заточенья,

Он песнею несся в пролом

О нашем с тобой обрученьи.

 

Как сборы на общий венок,

Плетни у заставы чернели.

Короткий морозный денек

Вечерней звенел ритурнелью.

 

Воспользовавшись темнотой,

Нас кто-то догнал на моторе.

Дорога со всей прямотой

Направилась на крематорий.

 

С заставы дул ветер и снег,

Как на рубежах у варшавы,

Садился на брови и мех

Снежинками смежной державы.

 

Озябнувшие москвичи

Шли полем, и вьюжная нежить

Уже выносила ключи

К затворам последних убежищ.

 

Но он был любим. Ничего

Не может пропасть. Еще мене

Семья и талант. От него

Остались броски сочинений.

 

Ты дома подымешь пюпитр,

И, только коснешься до клавиш,

Попытка тебя ослепит,

И ты ей все крылья расправишь.

 

И будет январь и луна,

И окна с двойным позументом

Ветвей в серебре галуна,

И время пройдет незаметно.

А то, удивившись на миг,

Спохватишься ты на концерте,

Насколько скромней нас самих

Вседневное наше бессмертье.

 

 

Весенний день тридцатого апреля

 

 

Весенний день тридцатого апреля

С рассвета отдается детворе.

Захваченный примеркой ожерелья,

Он еле управляется к заре.

 

Как горы мятой ягоды под марлей,

Всплывает город из-под кисеи.

По улицам шеренгой куцых карлиц

Бульвары тянут сумерки свои.

 

Вечерний мир всегда бутон кануна.

У этого ж особенный почин.

Он расцветет когда-нибудь коммуной

В скрещеньи многих майских годовщин.

Он долго будет днем переустройства,

Предпраздничных уборок и затей,

Как были до него березы тройцы

И, как до них, огни панатеней.

Все так же будут бить песок размякший

И на иллюминованный карниз

Подтаскивать кумач и тес. Все так же

По сборным пунктам развозить актрис.

И будут бодро по трое матросы

Гулять по скверам, огибая дерн.

И к ночи месяц в улицы вотрется,

Как мертвый город и остывший горн.

Но с каждой годовщиной все махровей

Тугой задаток розы будет цвесть,

Все явственнее прибывать здоровье,

И все заметней искренность и честь.

Все встрепаннее, все многолепестней

Ложиться будут первого числа

Живые нравы, навыки и песни

В луга и пашни и на промысла.

Пока, как запах мокрых центифолий,

Не вырвется, не выразится вслух,

Не сможет не сказаться поневоле

Созревших лет перебродивший дух.

 

 

Столетье с лишним не вчера

 

 

Столетье с лишним не вчера,

А сила прежняя в соблазне

В надежде славы и добра

Глядеть на веши без боязни.

Хотеть в отличье от хлыща

В его существованьи кратком,

Труда со всеми сообща

И заодно с правопорядком.

И тот же тотчас же тупик

При встрече с умственною ленью,

И те же выписки из книг,

И тех же эр сопоставленье.

 

Но лишь сейчас сказать пора,

Величьем дня сравненье разня:

Начало славных дней Петра

Мрачили мятежи и казни.

 

Итак, вперед, не трепеща

И утешаясь параллелью,

Пока ты жив, и не моща,

И о тебе не пожалели.

 

 

Весеннею порою льда

 

 

Весеннею порою льда

И слез, весной бездонной,

Весной бездонною, когда

В Москве конец сезона,

Вода доходит в холода

По пояс небосклону,

Отходят рано поезда,

Пруды желто-лимонны,

И проводы, как провода,

Оттянуты в затоны.

 

Когда ручьи поют романс

О непролазной грязи,

И вечер явно не про нас

Таинственен и черномаз,

И неба безобразье

Как речь сказителя из масс

И женщин до потопа,

Как обаянье без гримас

И отдых углекопа.

 

Когда какой-то брод в груди,

И лошадью на броде

В нас что-то плачет: пощади,

Как площади отродье.

Но столько в лужах позади

Затопленных мелодий,

Что вставил вал и заводи

Машину половодья.

 

Какой в нее мне вставить вал?

Весна моя, не сетуй.

Печали час твоей совпал

С преображеньем света.

 

Струитесь, черные ручьи.

Родимые, струитесь.

Примите в заводи свои

Околицы строительств.

 

Их марева как облака

Зарей неторопливой.

Как август, жаркие века

Стопили их наплывы.

В краях заката стаял лед.

И по воде, оттаяв,

Гнездом сполоснутым плывет

Усадьба без хозяев.

Прощальных слез не осуша

И плакав вечер целый,

Уходит с запада душа,

Ей нечего там делать.

Она уходит, как весной

Лимонной желтизною

Закатной заводи лесной

Пускаются в ночное.

Она уходит в перегной

Потопа, как при Ное,

И ей не боязно одной

Бездонною весною.

Пред нею край, где в поясной

Поклон не вгонят стона,

Из сердца девушки сенной

Не вырежут фестона.

Пред ней заря, пред ней и мной

Зарей желто-лимонной

Простор, затопленный весной,

Весной, весной бездонной.

И так как с малых детских лет

Я ранен женской долей,

И след поэта только след

Ее путей, не боле,

И так как я лишь ей задет

И ей у нас раздолье,

То весь я рад сойти на нет

В революцьонной воле.

О том ведь и веков рассказ,

Как, с красотой не справясь,

Пошли топтать не осмотрясь

Ее живую завязь.

А в жизни красоты как раз

И крылась жизнь красавиц.

Но их дурманил лоботряс

И развивал мерзавец.

Венец творенья не потряс

Участвующих и погряз

Во тьме утаек и прикрас.

Отсюда наша ревность в нас

И наша месть и зависть.

 

 

На ранних поездах

(1936 - 1944)

 

Художник

 

 

 

Мне по душе строптивый норов

Артиста в силе: он отвык

От фраз, и прячется от взоров,

И собственных стыдится книг.

 

Но всем известен этот облик.

Он миг для пряток прозевал.

Назад не повернуть оглобли,

Хотя б и затаясь в подвал.

 

Судьбы под землю не заямить.

Как быть? Неясная сперва,

При жизни переходит в память

Его признавшая молва.

 

Но кто ж он? На какой арене

Стяжал он поздний опыт свой?

С кем протекли его боренья?

С самим собой, с самим собой.

 

Как поселенье на гольфштреме,

Он создан весь земным теплом.

В его залив вкатило время

Все, что ушло за волнолом.

 

Он жаждал воли и покоя,

А годы шли примерно так,

Как облака над мастерскою,

Где горбился его верстак.

 

 

 

 

Как-то в сумерки Тифлиса

Я зимой занес стопу.

Пресловутую теплицу

Лихорадило в гриппу.

 

Рысью разбегались листья.

По пятам, как сенбернар,

Прыгал ветер в желтом плисе

Оголившихся чинар.

 

Постепенно все грубело.

Север, черный лежебок,

Вешал ветку изабеллы

Перед входом в погребок.

Быстро таял день короткий,

Кротко шел в щепотку снег.

От его сырой щекотки

Разбирал не к месту смех.

Я люблю их, грешным делом,

Стаи хлопьев, холод губ,

Шапки, шубы, дым из труб.

Я люблю перед бураном

Присмеревшие дворы,

Присмиревшие дворы,

Нашалившей детворы,

И летящих туч обрывки,

И снежинок канитель,

И щипцами для завивки

Их крутящую метель.

Но впервые здесь на юге

Средь порхания пурги

Я увидел в кольцах вьюги

Угли вольтовой дуги.

Ах, с какой тоской звериной,

Трепеща, как стеарин,

Озаряли мандарины

Красным воском лед витрин!

Как на родине миньоны

С гетевским: "Dahin!", "Dahin!",[10]

Полыхали лампионы

Субтропических долин.

И тогда с коробкой шляпной,

Как модистка синема,

Настигала нас внезапно

Настоящая зима.

Нас отбрасывала в детство

Белокурая копна

В черном котике кокетства

И почти из полусна.

 

 

 

 

Скромный дом, но рюмка рому

И набросков черный грог,

И взамен камор хоромы,

И на чердаке чертог.

 

От шагов и волн капота

И расспросов ни следа.

В зарешеченном работой

Своде воздуха слюда.

 

Голос, властный, как полюдье,

Плавит все наперечет.

В горловой его полуде

Ложек олово течет.

 

Что ему почет и слава,

Место в мире и молва

В миг, когда дыханьем сплава

В слово сплочены слова?

 

Он на это мебель стопит,

Дружбу, разум, совесть, быт.

На столе стакан не допит,

Век не дожит, свет забыт.

 

Слитки рифм, как воск гадальный,

Каждый миг меняют вид.

От детей дыханье в спальной

Паром их благословит.

 

 

 

 

Он встает. Века, гелаты.

Где-то факелы горят.

Кто провел за ним в палату

Островерхих шапок ряд?

 

И еще века. Другие.

Те, что после будут. Те,

В уши чьи, пока тугие,

Шепчет он в своей мечте.

 

Этого хоть захлебнись.

Время пощадит мой почерк

От критических скребниц.

 

Разве въезд в эпоху заперт?

Пусть он крепость, пусть и храм,

Въеду на коне на паперть,

Лошадь осажу к дверям.

 

Не гусляр и не балакирь,

Лошадь взвил я на дыбы,

Чтоб тебя, военный лагерь,

Увидать с высот судьбы.

 

И, едва поводья тронув,

Порываюсь наугад

В широту твоих прогонов,

Что еще во тьме лежат.

Как гроза, в пути объемля

Жизнь и случай, смерть и страсть,

Ты пройдешь умы и земли,

Чтоб преданьем в вечность впасть.

Твой поход изменит местность.

Под чугун твоих подков,

Размывая бессловесность,

Хлынут волны языков.

Крыши городов дорогой,

Каждой хижины крыльцо,

Каждый тополь у порога

Будут знать тебя в лицо.

Безвременно умершему

 

Немые индивиды,

И небо, как в степи.

Не кайся, не завидуй,

Покойся с миром, спи.

Как прусской пушке берте

Не по зубам Париж,

Ты не узнаешь смерти,

Хоть через час сгоришь.

Эпохи революций

Возобновляют жизнь

Народа, где стрясутся,

В громах других отчизн.

Страницы века громче

Отдельных правд и кривд.

Мы этой книги кормчей

Простой уставный шрифт.

Затем-то мы и тянем,

Что до скончанья дней

Идем вторым изданьем,

Душой и телом в ней.

Но тут нас не оставят.

Лет через пятьдесят,

Как ветка пустит паветвь,

Найдут и воскресят.

 

Побег не обезлиствел,

Зарубка зарастет.

Так вот в самоубийстве ль

Спасенье и исход?

Деревьев первый иней

Убористым сучьем

Вчерне твоей кончине

Достойно посвящен.

 

Кривые ветки ольшин

Как реквием в стихах.

И это все; и больше

Не скажешь впопыхах.

 

Теперь темнеет рано,

Но конный небосвод

С пяти несет охрану

Окраин, рощ и вод.

 

Из комнаты с венками

Вечерний виден двор

И выезд звезд верхами

В сторожевой дозор.

 

Прощай. Нас всех рассудит

Невинность новичка.

Покойся. Спи. Да будет

Земля тебе легка.

 

Путевые записки

 

 

 

Не чувствую красот

В Крыму и на Ривьере,

Люблю речной осот,

Чертополоху верю.

 

Бесславить бедный юг

Считает пошлость долгом,

Он ей, как роем мух,

Засижен и оболган.

 

А между тем и тут

Сырую прелесть мира

Не вынесли на суд

Для нашего блезира.

 

 

 

 

Как кочегар, на бак

Поднявшись, отдыхает,

Так по ночам табак

В грядах благоухает.

С земли гелиотроп

Передает свой запах

Рассолу флотских роб,

Развешанных на трапах.

В совхозе садовод

Ворочается чаще,

Глаза на небосвод

Из шалаша тараща.

Ночь в звездах, стих норд-ост,

И жерди палисадин

Моргают сквозь нарост

Зрачками виноградин.

Левкой и млечный путь

Одною лейкой полит,

И близостью чуть-чуть

Ему глаза мозолит.

 

 

 

 

Счастлив, кто целиком,

Без тени чужеродья,

Всем детством с бедняком,

Всей кровию в народе.

Я в ряд их не попал,

Но и не ради форса

С шеренгой прихлебал

В родню чужую втерся.

Отчизна с малых лет

Влекла к такому гимну,

Что небу дела нет

Была ль любовь взаимна.

Народ, как дом без кром,

И мы не замечаем,

Что этот свод шатром,

Как воздух, нескончаем.

Он чащи глубина,

Где кем-то в детстве раннем

Давались имена

Событьям и созданьям.

 

Ты без него ничто.

Он, как свое изделье,

Кладет под долото

Твои мечты и цели.

 

 

 

 

Дымились, встав от сна,

Пространства за навтлугом,

Познанья новизна

Была к моим услугам.

 

Откинув лучший план,

Я ехал с волокитой,

Дорога на беслан

Была грозой размыта,

 

Откос пути размяк,

И вспухшая Арагва

Неслась, сорвав башмак

С болтающейся дратвой.

 

Я видел поутру

С моста за старой мытней

Взбешенную куру

С машиной стенобитной.

 

 

 

 

За прошлого порог

Не вносят произвола.

Давайте с первых строк

Обнимемся, паоло!

 

Ни разу властью схем

Я близких не обидел,

В те дни вы были всем,

Что я любил и видел.

 

Входили ль мы в квартал

Оружья, кож и седел,

Везде ваш дух витал

И мною верховодил.

 

Уступами террас

Из вьющихся глициний

Я мерил ваш рассказ

И слушал, рот разиня.

 

Не зная ваших строф,

Но полюбив источник,

Я понимал без слов

Ваш будущий подстрочник.

 

 

 

 

Я видел, чем Тифлис

Удержан по откосам,

Я видел даль и близь

Кругом под абрикосом.

Он был во весь отвес,

Как книга с фронтисписом,

На языке чудес

Кистями слив исписан.

По склонам цвел анис,

И, высясь пирамидой,

Смотрели сверху вниз

Сады горы Давида.

Я видел блеск светца

Меж кадок с олеандром,

И видел ночь: чтеца

За старым фолиантом.

 

 

 

 

Я помню грязный двор.

Внизу был винный погреб,

А из чердачных створ

Виднелся гор апокриф.

Собьются тучи в ком

Глазами не осилишь,

А через них гуськом

Бредет толпа страшилищ.

В колодках облаков,

Протягивая шляпы,

Обозы ледников

Тащились по этапу.

Однако иногда

Пред комнатами дома

Кавказская гряда

Вставала по-иному.

На окна и балкон,

Где жарились оладьи,

Смотрел весь южный склон

В серебряном окладе.

Перила галерей

Прохватывало как бы

Морозом алтарей,

Пылавших за арагвой.

 

Там реял дух земли,

Остановивший время,

Которым мы, врали,

Так грезили в богеме.

 

Объятья протянув

Из вьюги многогодней,

Стучался в вечность туф

Руками преисподней.

 

 

 

 

Меня б не тронул рай

На вольном ветерочке.

Иным мне дорог край

Родившихся в сорочке.

 

Живут и у озер

Слепые и глухие,

У этих фантазер

Стал пятою стихией.

 

Убогие арбы

И хижины без прясел

Он меткостью стрельбы

И шуткою украсил.

 

Когда во весь свой рост

Встает хребта громада,

Его застольный тост

Венец ее наряда.

 

 

 

 

Чернее вечера,

Заливистее ливни,

И песни овчара

С ночами заунывней.

 

В горах, средь табуна,

Холодной ночью лунной

Встречаешь чабана.

Он как дольмен валунный.

 

Он повесть ближних сел.

Поди, что хочешь, вызнай.

Он кнут ременный сплел

Из лиц, имен и жизней.

 

Он знает: нет того,

Что б в единеньи силы

Народа торжество

В пути остановило.

 

 

 

 

Немолчный плеск солей.

Скалистое ущелье.

Стволы густых елей.

Садовый стол под елью.

На свежем шашлыке

Дыханье водопада,

Он тут невдалеке

На оглушенье саду.

На хлебе и жарком

Угар его обвала,

Как пламя кувырком

Упавшего шандала.

От говора ключей,

Сочащихся из скважин,

Тускнеет блеск свечей,

Так этот воздух влажен.

Они висят во мгле

Сученой ниткой книзу,

Их шум прибит к скале,

Как канделябр к карнизу.

 

 

 

 

Еловый бурлом,

Обрыв тропы овечьей.

Нас много за столом,

Приборы, звезды, свечи.

Как пылкий дифирамб,

Все затмевая оптом,

Огнем садовых ламп

Тицьян Табидзе обдан.

Сейчас он речь начнет

И мыслью на прицеле.

Он слово почерпнет

Из этого ущелья.

Он курит, подперев

Рукою подбородок,

Он строг, как барельеф,

И чист, как самородок.

Он плотен, он шатен,

Он смертен, и однако

Таким, как он, Роден

Изобразил Бальзака.

 

Он в глыбе поселен,

Чтоб в тысяче градаций

Из каменных пелен

Все явственней рождаться.

 

Свой непомерный дар

Едва, как свечку тепля,

Он пира перегар

В рассветном сером пепле.

 

 

 

 

На Грузии не счесть

Одеж и оболочек.

На свете розы есть.

Я лепесткам не счетчик.

 

О роза, с синевой

Из радуг и алмазин,

Тягучий роспуск твой,

Как сна теченье, связен.

 

На трубочке чуть свет

Следы ночной примерки.

Ты ярче всех ракет

В садовом фейерверке.

 

Чуть зной коснется губ,

Ты вся уже в эфире,

Зачатья пышный клуб,

Как пава, расфуфыря.

 

Но лето на кону,

И ты, не медля часу,

Роняешь всю копну

Обмякшего атласа.

 

 

 

 

Дивясь, как высь жутка,

А Терек дик и мутен,

За пазуху цветка

И я вползал, как трутень.

 

Переделкино

 

Летний день

 

 

У нас весною до зари

Костры на огороде,

Языческие алтари

На пире плодородья.

Перегорает целина

И парит спозаранку,

И вся земля раскалена,

Как жаркая лежанка.

Я за работой земляной

С себя рубашку скину,

И в спину мне ударит зной

И обожжет, как глину.

Я стану где сильней припек,

И там, глаза зажмуря,

Покроюсь с головы до ног

Горшечною глазурью.

А ночь войдет в мой мезонин

И, высунувшись в сени,

Меня наполнит, как кувшин,

Водою и сиренью.

Она отмоет верхний слой

С похолодевших стенок

И даст какой-нибудь одной

Из здешних уроженок.

 

 

Сосны

 

 

В траве, меж диких бальзаминов,

Ромашек и лесных купав,

Лежим мы, руки запрокинув

И к небу головы задрав.

Трава на просеке сосновой

Непроходима и густа.

Мы переглянемся и снова

Меняем позы и места.

И вот, бессмертные на время,

Мы к лику сосен причтены

И от болезней, эпидемий

И смерти освобождены.

 

С намеренным однообразьем,

Как мазь, густая синева

Ложиться зайчиками наземь

И пачкает нам рукава.

 

Мы делим отдых краснолесья,

Под копошенья мураша

Сосновою снотворной смесью

Лимона с ладаном дыша.

 

И так неистовы на синем

Разбеги огненных стволов,

И мы так долго рук не вынем

Из-под заломленных голов,

 

И столько широты во взоре,

И так покорно все извне,

Что где-то за стволами море

Мерещится все время мне.

 

Там волны выше этих веток,

И, сваливаясь с валуна,

Обрушивают град креветок

Со взбаламученного дна.

 

А вечерами за буксиром

На пробках тянется заря

И отливает рыбьим жиром

И мглистой дымкой янтаря.

 

Смеркается, и постепенно

Луна хоронит все следы

Под белой магиею пены

И черной магией воды.

 

А волны все шумней и выше,

И публика на поплавке

Толпится у столба с афишей,

Неразличимой вдалеке.

 

 

Ложная тревога

 

 

Корыта и ушаты,

Нескладица с утра,

Дождливые закаты,

Сырые вечера,

 

Проглоченные слезы

Во вздохах темноты,

И зовы паровоза

С шестнадцатой версты.

 

И ранние потемки

В саду и на дворе,

И мелкие поломки,

И все как в сентябре.

А днем простор осенний

Пронизывает вой

Тоскою голошенья

С погоста за рекой.

Когда рыданье вдовье

Относит за бугор,

Я с нею всею кровью

И вижу смерть в упор.

Я вижу из передней

В окно, как всякий год,

Своей поры последней

Отсроченный приход.

Пути себе расчистив,

На жизнь мою с холма

Сквозь желтый ужас листьев

Уставилась зима.

 

 

Зазимки

 

 

Открыли дверь, и в кухню паром

Вкатился воздух со двора,

И все мгновенно стало старым,

Как в детстве в те же вечера.

Сухая, тихая погода.

На улице, шагах в пяти,

Стоит, стыдясь, зима у входа

И не решается войти.

Зима и все опять впервые.

В седые дали ноября

Уходят ветлы, как слепые

Без палки и поводыря.

Во льду река и мерзлый тальник,

А поперек, на голый лед,

Как зеркало на подзеркальник,

Поставлен черный небосвод.

Пред ним стоит на перекрестке,

Который полузанесло,

Береза со звездой в прическе

И смотрится в его стекло.

 

Она подозревает в тайне,

Что чудесами в решете

Полна зима на даче крайней,

Как у нее на высоте.

Иней

 

Глухая пора листопада.

Последних гусей косяки.

Расстраиваться не надо:

У страха глаза велики.

 

Пусть ветер, рябину заняньчив,

Пугает ее перед сном.

Порядок творенья обманчив,

Как сказка с хорошим концом.

 

Ты завтра очнешься от спячки

И, выйдя на зимнюю гладь,

Опять за углом водокачки

Как вкопанный будешь стоять.

 

Опять эти белые мухи,

И крыши, и святочный дед,

И трубы, и лес лопоухий

Шутом маскарадным одет.

 

Все обледенело с размаху

В папахе до самых бровей

И крадущейся росомахой

Подсматривает с ветвей.

 

Ты дальше идешь с недоверьем.

Тропинка ныряет в овраг.

Здесь инея сводчатый терем,

Решетчатый тес на дверях.

 

За снежной густой занавеской

Какой-то сторожки стена,

Дорога, и край перелеска,

И новая чаща видна.

 

Торжественное затишье,

Оправленное в резьбу,

Похоже на четверостишье

О спящей царевне в гробу.

 

И белому мертвому царству,

Бросавшему мысленно в дрожь,

Я тихо шепчу: "Благодарствуй,

Ты больше, чем просят, даешь".

 

 

Город

 

 

Зима, на кухне пенье Петьки,

Метели, вымерзшая клеть

Нам могут хуже горькой редьки

В конце концов осточертеть.

Из чащи к дому нет прохода,

Кругом сугробы, смерть и сон,

И кажется, не время года,

А гибель и конец времен.

Со скользских лестниц лед не сколот,

Колодец кольцами свело.

Каким магнитом в этот холод

Нас тянет в город и тепло!

Меж тем как, не преувелича,

Зимой в деревне нет житья,

Исполнен город безразличья

К несовершенствам бытия.

Он создал тысячи диковин

И может не бояться стуж.

Он сам, как призраки, духовен

Всей тьмой перебывавших душ.

Во всяком случае поленьям

На станционном тупике

Он кажется таким виденьем

В ночном горящем далеке.

Я тоже чтил его подростком.

Его надменность льстила мне.

Он жизнь веков считал наброском,

Лежавшим до него вчерне.

Он звезды переобезьянил

Вечерней выставкою благ

И даже место неба занял

В моих ребяческих мечтах.

Вальс с чертовщиной

 

Только заслышу польку вдали,

Кажется, вижу в замочною скважину:

Лампы задули, сдвинули стулья,

Пчелками кверху порх фитили,

Масок и ряженых движется улей.

Это за щелкой елку зажгли.

 

Великолепие выше сил

Туши и сепии и белил,

Синих, пунцовых и золотых

Львов и танцоров, львиц и франтих.

Реянье блузок, пенье дверей,

Рев карапузов, смех матерей.

Финики, книги, игры, нуга,

Иглы, ковриги, скачки, бега.

 

В этой зловещей сладкой тайге

Люди и вещи на равной ноге.

Этого бора вкусный цукат

К шапок разбору рвут нарасхват.

Душно от лакомств. Елка в поту

Клеем и лаком пьет темноту.

 

Все разметала, всем истекла,

Вся из металла и из стекла.

Искрится сало, брызжет смола

Звездами в залу и зеркала

И догорает дотла. Мгла.

Мало-помалу толпою усталой

Гости выходят из-за стола.

 

Шали, и боты, и башлыки.

Вечно куда-нибудь их занапастишь.

Ставни, ворота и дверь на крюки,

В верхнюю комнату форточку настежь.

Улицы зимней синий испуг.

 

Время пред третьими петухами.

И возникающий в форточной раме

Дух сквозняка, задувающий пламя,

Свечка за свечкой явственно вслух:

Фук. Фук. Фук. Фук.

Вальс со слезой

 

Как я люблю ее в первые дни

Только что из лесу или с метели!

Ветки неловкости не одолели.

Нитки ленивые, без суетни,

Медленно переливая на теле,

Виснут серебряною канителью.

Пень под глухой пеленой простыни.

 

Озолотите ее, осчастливьте

И не смигнет. Но стыдливая скромница

В фольге лиловой и синей финифти

Вам до скончания века запомнится.

Как я люблю ее в первые дни,

Всю в паутине или в тени!

 

Только в примерке звезды и флаги,

И в бонбоньерки не клали малаги.

Свечки не свечки, даже они

Штифтики грима, а не огни.

Это волнующаяся актриса

С самыми близкими в день бенефиса.

Как я люблю ее в первые дни

Перед кулисами в кучке родни.

Яблоне яблоки, елочке шишки.

Только не этой. Эта в покое.

Эта совсем не такого покроя.

Это отмеченная избранница.

Вечер ее вековечно протянется.

Этой нимало не страшно пословицы.

Ей небывалая участь готовится:

В золоте яблок, как к небу пророк,

Огненной гостьей взмыть в потолок.

Как я люблю ее в первые дни,

Когда о елке толки одни!

На ранних поездах

 

Я под Москвою эту зиму,

Но в стужу, снег и буревал

Всегда, когда необходимо,

По делу в городе бывал.

Я выходил в такое время,

Когда на улице ни зги,

И рассыпал лесною темью

Свои скрипучие шаги.

Навстречу мне на переезде

Вставали ветлы пустыря.

Надмирно высились созведья

В холодной яме января.

Обыкновенно у задворок

Меня старался перегнать

Почтовый или номер сорок,

А я шел на шесть двадцать пять.

Вдруг света хитрые морщины

Сбирались щупальцами в круг.

Прожектор несся всей махиной

На оглушенный виадук.

В горячей духоте вагона

Я отдавался целиком

Порыву слабости врожденной

И всосанному с молоком.

 

Сквозь прошлого перипетии

И годы войн и нищеты

Я молча узнавал россии

Неповторимые черты.

 

Превозмогая обожанье,

Я наблюдал, боготворя.

Здесь были бабы, слобожане,

Учащиеся, слесаря.

 

В них не было следов холопства,

Которые кладет нужда,

И новости и неудобства

Они несли, как господа.

 

Рассевшись кучей, как в повозке,

Во всем разнообразьи поз,

Читали дети и подростки,

Как заведенные, взасос.

 

Москва встречала нас во мраке,

Переходившем в серебро,

И, покидая свет двоякий,

Мы выходили из метро.

 

Потомство тискалось к перилам

И обдавало на ходу

Черемуховом свежим мылом

И пряниками на меду.

 

 

Опять весна

 

 

Поезд ушел. Насыпь черна.

Где я дорогу впотьмах раздобуду?

Неузнаваемая сторона,

Хоть я и сутки только отсюда.

Замер на шпалах лязг чугуна.

Вдруг что за новая, право, причуда?

Бестолочь, кумушек пересуды.

Что их попутал за сатана?

 

Где я обрывки этих речей

Слышал уж как-то порой прошлогодней?

Ах, это сызнова, верно, сегодня

Вышел из рощи ночью ручей.

Это, как в прежние времена,

Сдвинула льдины и вздулась запруда.

Это поистине новое чудо,

Это, как прежде, снова весна.

 

Это она, это она,

Это ее чародейство и диво,

Это ее телогрейка за ивой,

Плечи, косынка, стан и спина.

 

Это снегурка у края обрыва.

Это о ней из оврага со дна

Льется без умолку бред торопливый

Полубезумного болтуна.

Это пред ней, заливая преграды,

Тонет в чаду водяном быстрина,

Лампой висячего водопада

К круче с шипеньем пригвождена.

Это зубами стуча от простуды,

Льется чрез край ледяная струя

В пруд и из пруда в другую посуду.

Речь половодья бред бытия.

 

 

Присяга

 

 

Толпой облеплены ограды,

В ушах печальный шаг с утра,

Трещат пропеллеры парада,

Орут упорно рупора.

Три дня проходят как в угаре,

В гостях, в театре, у витрин,

На выставке, на тротуаре,

Три дня сливаются в один.

Все умолкает на четвертый.

Никто не открывает рта.

В окрестностях аэропорта

Усталость, отдых, глухота.

Наутро отпускным курсантом

Полкомнаты заслонено.

В рубашке с первомайским бантом

Он свешивается в окно.

Все существо его во власти

Надвинувшейся новизны,

Коротким сном огня и счастья

Все чувства преображены.

С души дремавшей снят наглазник.

Он за ночь вырос раза в два.

К его годам прибавлен праздник.

Он отстоит свои права.

На дне дворового колодца

Оттаивает снега пласт.

Сейчас он в комнату вернется

К той, за кого он жизнь отдаст.

Он смотрит вниз на эти комья.

Светает. Тушат фонари.

Все ежится, как он, в истоме,

Просвечивая изнутри.

 

 

Дрозды

 

 

На захолустном полустанке

Обеденная тишина.

Безжизненно поют овсянки

В кустарнике у полотна.

 

Бескрайный, жаркий, как желанье,

Прямой проселочный простор.

Лиловый лес на заднем плане,

Седого облака вихор.

 

Лесной дорогою деревья

Заигрывают с пристяжной.

По углубленьям на корчевье

Фиалки, снег и перегной.

 

Наверное, из этих впадин

И пьют дрозды, тогда взамен

Раззванивают слухи за день

Огнем и льдом своих колен.

 

Вот долгий слог, а вот короткий.

Вот жаркий, вот холодный душ.

Вот что выделывают глоткой,

Луженной лоском этих луж.

 

У них на кочках свой поселок,

Подглядыванье из-за штор,

Шушуканье в углах светелок

И целодневный таратор.

 

По их распахнутым покоям

Загадки в гласности снуют.

У них часы с дремучим боем,

Им ветви четверти поют.

 

Таков притон дроздов тенистый.

Они в неубранном бору

Живут, как жить должны артисты.

Я тоже с них пример беру.

 

Стихи о войне

 

Страшная сказка

 

 

Все переменится вокруг.

Отстроится столица.

Детей разбуженных испуг

Вовеки не простится.

 

Не сможет позабыться страх,

Изборождавший лица.

Сторицей должен будет враг

За это поплатиться.

Запомнится его обстрел.

Сполна зачтется время,