Там, в зеркале, они бессрочны,

 

 

Мои черты, судьбы черты,

Какой себе самой заочной

Я доношусь из пустоты!

Вокруг изношены судьбою,

Оправленные в города,

Тобой повитые, тобою

Разбросаны мои года...

 

 

Лесное

 

 

Я уст безвестных разговор,

Как слух, подхвачен городами;

Ко мне, что к стертой анаграмме,

Подносит утро луч в упор.

 

Но мхи пугливо попирая,

Разгадываю тайну чар:

Я речь безгласного их края,

Я их лесного слова дар.

 

О, прослезивший туч раскаты,

Отважный, отроческий ствол!

Ты перед вечностью ходатай,

Блуждающий я твой глагол.

 

О, чернолесье голиаф,

Уединенный воин в поле!

О, певческая влага трав,

Немотствующая неволя!

 

Лишенных слов стоглавый бор

То хор, то одинокий некто...

Я уст безвестных разговор,

Я столп дремучих диалектов.

 

 

Грусть моя, как пленная сербка,

 

 

Грусть моя, как пленная сербка,

Родной произносит свой толк.

Напевному слову так терпко

В устах, целовавших твой шелк.

 

И глаз мой, как загнанный флюгер,

Землей налетевшей гоним.

Твой очерк играл, словно угорь,

И око тонуло за ним.

 

И вздох мой мехи у органа

Лихой нагнетают фальцет;

Ты вышла из церкви так рано,

Твой чистый хорал недопет!

 

Весь мартиролог не исчислен

В моем одиноком житьи,

Но я, как репейник, бессмыслен

В степи, как журавль у бадьи.

 

 

Близнецы

 

 

Сердца и спутники, мы коченеем,

Мы близнецами одиночных камер.

Чьея ж косы горящим водолеем,

Звездою ложа в высоте я замер?

Вокруг иных влюбленных верный хаос,

Чья над уснувшей бездыханна стража,

Твоих покровов мнущийся канаус

Не перервут созвездные миражи.

Земля успенья твоего не вычет

Из возносящихся над снегом пилястр,

И коченеющий близнец граничит

С твоею мукой, стерегущий кастор.

Я оглянусь. За сном оконных фуксий

Близнец родной свой лунный стан просыпал.

Не та же ль ночь на брате, на поллуксе,

Не та же ль ночь сторожевых манипул?

Под ним лучи. Чеканом блещет поножь,

А он плывет, не тронув снов пятою.

Но где тот стан, что ты гнетешь и гонишь,

Гнетешь и гнешь, и стонешь высотою?

 

 

Близнец на корме

 

Константину Локс

 

 

Как топи укрывают рдест,

Так никнут над мечтою веки...

Сородичем попутных звезд

Уйду однажды и навеки.

Крутой мы обогнем уступ

Живых, заночевавших криптий,

Моим глаголом, пеплом губ,

Тогда найденыша засыпьте.

Уж пригороды позади.

Свежо... С звездой попутной дрогну.

Иные тянутся в груди,

Иные вырастают стогна.

Наложницы смежилась грудь,

И полночи обогнут профиль,

Колышется, коснеет ртуть

Туманных станов, кранов, кровель.

 

Тогда, в зловещей полутьме,

Сквозь залетейские миазмы,

Близнец мне виден на корме,

Застывший в безвременной астме.

 

 

Лирический простор

 

Сергею Боброву

 

 

Что ни утро, в плененьи барьера,

Непогод обезбрежив брезент,

Чердаки и кресты монгольфьера

Вырываются в брезжущий тент.

 

Их напутствуют знаком беспалым,

Возвестившим пожар каланче,

И прощаются дали с опалом

На твоей догоревшей свече.

 

Утончаются взвитые скрепы,

Струнно высится стонущий альт;

Не накатом стократного склепа,

Парусиною вздулся асфальт.

 

Этот альт только дек поднебесий,

Якорями напетая вервь,

Только утренних, струнных полесий

Колыханно-туманная верфь.

 

И когда твой блуждающий ангел

Испытает причалов напор,

Журавлями налажен, триангль

Отзвенит за тревогою хорд.

 

Прирученный не вытерпит беркут,

И не сдержит твердынь карантин.

Те, что с тылу, бескрыло померкнут,

Окрыленно вспылишь ты один.

 

 

Ночью... Со связками зрелых горелок

 

 

Ночью... Со связками зрелых горелок,

Ночью... С сумою дорожной луны,

Днем ты дохнешь на полуденный щелок,

Днем на седую золу головни.

 

День не всегда ль порошится щепоткой

Сонных огней, угрызеньем угля?

Ночь не горела ль огнем самородка,

Жалами стульев, словами улья?

 

О, просыпайтеся, как лаззарони

С жарким, припавшим к панели челом!

Слышите исповедь в пьяном поклоне?

"Был в сновидения ночью подъем".

Ночью, ниспал твой ослабнувший пояс,

И расступилась смущенная чернь...

Днем он таим поцелуем пропоиц,

Льнущих губами к оправе цистерн.

 

 

За обрывками редкого сада

 

 

За обрывками редкого сада,

За решеткой глухого жилья,

Раскатившеюся эспланадой

Перед небом пустая земля.

Прибывают немые широты,

Убыл по миру пущенный гул,

Как отсроченный день эшафота,

Горизонт в глубину отшагнул.

Дети дня, мы сносить не привыкли

Этот запада гибнущий срок,

Мы, надолго отлившие в тигле

Обиходный и легкий восток.

Но что скажешь ты, вздох по наслышке,

На зачатый тобою прогон,

Когда, ширью грудного излишка

Нагнетаем, плывет небосклон?

 

 

Хор

 

Ю. Анисимову

 

 

Жду, скоро ли с лесов дитя,

Вершиной в снежном хоре,

Падет, главою очертя,

В пучину ораторий.

 

 

(вариант темы)

 

 

Уступами восходит хор,

Хребтами канделябр:

Сначала дол, потом простор,

За всем слепой октябрь.

Сперва плетень, над ним леса,

За всем скрипучий блок.

Рассветно строясь, голоса

Уходят в потолок.

 

Сначала рань, сначала рябь,

Сначала сеть сорок,

Потом в туман, понтоном в хлябь,

Возводится восток.

 

Сперва жжешь вдоволь жирандоль,

Потом сгорает зря;

За всем на сотни стогн оттоль

Разгулы октября.

 

Но будут певчие молчать,

Как станет звать дитя.

Сорвется хоровая рать,

Главою очертя.

 

О, разве сам я не таков,

Не внятно одинок?

И разве хоры городов

Не певчими у ног?

 

Когда, оглядываясь вспять,

Дворцы мне стих сдадут,

Не мне ль тогда по ним ступать

Стопами самогуд?

 

Ночное панно

 

 

Когда мечтой двояковогнутой

Витрину сумерки покроют,

Меня сведет в твое инкогнито

Мой телефонный целлулоид.

 

Да, это надо так, чтоб скучились

К свече преданья коридоров;

Да, надо так, чтоб вместе мучились,

Сам-третий с нами ночи норов.

 

Да, надо, чтоб с отвагой юноши

Скиталось сердце фаэтоном,

Чтоб вышло из моей полуночи

Оно тяглом к твоим затонам.

 

Чтобы с затишьями шоссейными

Огни перекликались в центре,

Чтоб за оконными бассейнами

Эскадрою дремало джентри.

 

Чтоб, ночью вздвоенной оправданы,

Взошли кумиры тусклым фронтом,

Чтобы в моря, за аргонавтами

Рванулась площадь горизонтом.

 

Чтобы руна златого вычески

Сбивались сединами к мелям,

Чтоб над грядой океанической

Стонало сердце Ариэлем.

Когда ж костры колоссов выгорят

И покачнутся сны на рейде,

В какие бухты рухнет пригород,

И где, когда вне песен негде?

 

 

Сердца и спутники

 

Е. А. В.

 

 

Итак, только ты, мой город,

С бессонницей обсерваторий,

С окраинами пропаж,

Итак, только ты, мой город,

Что в спорные, розные зори

Дверьми окунаешь пассаж.

Там: в сумерек сизом закале,

Где блекнет воздушная проседь,

Хладеет заброшенный вход.

Здесь: к неотгорающей дали

В бывалое выхода просит,

К полудню теснится народ.

И словно в сквозном телескопе,

Где, сглазив подлунные очи,

Узнал близнеца звездочет,

Дверь с дверью, друг друга пороча,

Златые и синие хлопья

Плутают и гибнут вразброд.

Где к зыби клонятся балконы

И в небо старинная мебель

Воздета, как вышняя снасть,

В беспамятстве гибельных гребель

Лишатся сердца обороны,

И спутников скажется власть.

Итак, лишь тебе, причудник,

Вошедший в афелий пассажем,

Зарю сочетавший с пургой,

Два голоса в песне, мы скажем:

"нас двое: мы сердце и спутник,

И надвое тот и другой".

 

 

Цыгане

 

 

От луча отлынивая смолью,

Не алтыном огруженных кос,

В яровых пруженые удолья

Молдован сбивается обоз.

 

Обленились чада град-загреба,

С молодицей обезроб и смерд:

Твердь обует, обуздает небо,

Твердь стреножит, разнуздает твердь!

 

Жародею жогу, соподвижцу

Твоего девичья младежа,

Дево, дево, растомленной мышцей

Ты отдашься, долони сложа.

 

Жглом полуд пьяна напропалую,

Запахнешься ль подлою полой,

Коли он в падучей поцелуя

Сбил сорочку солнцевой скулой.

 

И на версты. Только с пеклой вышки,

Взлокотяся, крошка за крохой,

Кормит солнце хворую мартышку

Бубенца облетной шелухой.

 

 

Мельхиор

 

 

Храмовый в малахите ли холен,

Возлелеян в сребре косогор

Многодольную голь колоколен

Мелководный несет мельхиор.

 

Над канавой иззвеженной сиво

Столбенеют в тускле берега,

Оттого что мосты без отзыву

Водопьянью над згой бочага,

 

Но, курчавой крушася карелой,

По бересте дворцовой раздран

Обольется и кремль обгорелый

Теплой смирной стоячих румян.

 

Как под стены зоряни зарытой,

За окоп, под босой бастион

Волокиты мосты волокиту

Собирают в дорожный погон.

 

И, братаясь, раскат со раскатом,

Башни слюбятся сердцу на том,

Что, балакирем склабясь над блатом,

Разболтает пустой часоем.

 

 

Об Иване Великом

 

 

В тверди тверда слова рцы

Заторел дворцовый торец,

Прорывает студенцы

Чернолатый ратоборец.

С листовых его желез

Дробью растеклась столица,

Ей несет наперерез

Твердо слово рцы копытце.

Из желобчатых ложбин,

Из-за захолодей хлеблых

За полблином целый блин

Разминает белый облак.

А его обводит кисть,

Шибкой сини птичий причет,

В поцелуях цвель и чисть

Косит, носит, пишет, кличет.

В небе пестуны-писцы

Засинь во чисте содержат.

Шоры, говор, тор... Но тверже

Твердо, твердо слово рцы.

 

 

Артиллерист стоит у кормила

 

 

Артиллерист стоит у кормила,

И земля, зачерпывая бортом скорбь,

Несется под давлением в миллиард атмосфер,

Озверев, со всеми батареями в пучину.

Артиллерист-вольноопределяющийся, скромный

и простенький.

Он не видит опасных отрогов,

Он не слышит слов с капитанского мостика,

Хоть и верует этой ночью в бога;

И не знает, что ночь, дрожа по всей обшивке

Лесов, озер, церковных приходов и школ,

Вот-вот срежется, спрягая в разбивку

С кафедры на ветер брошенный глагол: zаw[12]

Голосом перосохшей гаубицы,

И вот-вот провалится голос,

Что земля, терпевшая обхаживанья солнца

И ставшая солнце обхаживать потом,

С этой ночи вращается вокруг пушки японской

И что он, вольноопределяющийся, правит винтом.

 

Что, не боясь попасть на гауптвахту,

О разоруженьи молят облака,

И вселенная стонет от головокруженья,

Расквартированная наспех в разможженных головах,

Она ощутила их сырость впервые,

Они ей неслышны, живые.

 

 

Как казначей последней из планет

 

 

Как казначей последней из планет,

В какой я книге справлюсь, горожане,

Во что душе обходится поэт,

Любви, людей и весен содержанье?

 

Однажды я невольно заглянул

В свою еще не высохшую роспись

И ты больна, больна миллионом скул,

И ты одна, одна в их черной оспе!

 

Счастливая, я девушке скажу.

Когда-нибудь, и с сотворенья мира

Впервые, тело спустят, как баржу,

На волю дней, на волю их буксира.

 

Несчастная, тебе скажу, жене

Еще не позабытых похождений,

Несчастная затем, что я вдвойне

Люблю тебя за то и это рвенье!

 

Может быть, не поздно.

Брось, брось,

Может быть, не поздно еще,

Брось!

 

Ведь будет он преследовать

Рев этих труб,

 

Назойливых сетований

Поутру, ввечеру:

 

Зачем мне так тесно

В моей душе

И так безответствен

Сосед!

 

Быть может, оттуда сюда перейдя

И перетащив гардероб,

Она забыла там снять с гвоздя,

О, если бы только салоп!

 

Но, без всякого если бы, лампа чадит

Над красным квадратом ковров,

И, без всякого если б, магнит, магнит

Ее родное тавро.

 

Ты думаешь, я кощунствую?

О нет, о нет, поверь!

Но, как яд, я глотаю по унции

В былое ведущую дверь.

Впустите, я там уже, или сойду

Я от опозданья с ума,

Сохранна в душе, как птица на льду,

Ревнивой тоски сулема.

Ну понятно, в тумане бумаг, стихи

Проведут эту ночь во сне!

Но всю ночь мои мысли, как сосен верхи

К заре в твоем первом огне.

Раньше я покрывал твои колени

Поцелуями от всего безрассудства.

Но, как крылья, растут у меня оскорбленья,

Дай и крыльям моим к тебе прикоснуться!

Ты должна была б слышать, как песню в кости,

Охранительный окрик: "Постой, не торопись!"

Если б знала, как будет нам больно расти

Потом, втроем, в эту узкую высь!

Маленький, маленький зверь,

Дитя больших зверей,

Пред собой, за собой проверь

Замки у всех дверей!

Давно идут часы,

Тебя не стали ждать,

И в девственных дебрях красы

Бушует: "Опять, опять"...

...............

Полюбуйся ж на то,

Как всевластен размер,

Орел, решето?

Ты щедра, я щедр.

Когда копилка наполовину пуста,

Как красноречивы ее уста!

Опилки подчас звучат звончей

Копилки и доверху полной грошей.

Но поэт, казначей человечества, рад

Душеизнурительной цифре затрат,

Затрат, пошедших, например,

На содержанье трагедий, царств и химер.