Рослый стрелок, осторожный охотник

 

 

Рослый стрелок, осторожный охотник,

Призрак с ружьем на разливе души!

Не добирай меня сотым до сотни,

Чувству на корм по частям не кроши.

Дай мне подняться над смертью позорной.

С ночи одень меня в тальник и лед.

Утром спугни с мочажины озерной.

Целься, все кончено! Бей меня в лет.

 

За высоту ж этой звонкой разлуки,

О, пренебрегнутые мои,

Благодарю и целую вас, руки

Родины, робости, дружбы, семьи.

 

 

Петухи

 

 

Всю ночь вода трудилась без отдышки.

Дождь до утра льняное масло жег.

И валит пар из-под лиловой крышки,

Земля дымится, словно щей горшок.

 

Когда ж трава, отряхиваясь, вскочит,

Кто мой испуг изобразит росе

В тот час, как загорланит первый кочет,

За ним другой, еще за этим все?

 

Перебирая годы поименно,

Поочередно окликая тьму,

Они пророчить станут перемену

Дождю, земле, любви всему, всему.

 

 

Ландыши

 

 

С утра жара. Но отведи

Кусты, и грузный полдень разом

Всей массой хряснет позади,

Обламываясь под алмазом.

 

Он рухнет в ребрах и лучах,

В разгранке зайчиков дрожащих,

Как наземь с потного плеча

Опущенный стекольный ящик.

 

Укрывшись ночью навесной,

Здесь белизна сурьмится углем.

Непревзойденной новизной

Весна здесь сказочна, как Углич.

 

Жары нещадная резня

Сюда не сунется с опушки.

И вот ты входишь в березняк,

Вы всматриваетесь друг в дружку.

 

Но ты уже предупрежден.

Вас кто-то наблюдает снизу:

Сырой овраг сухим дождем

Росистых ландышей унизан.

 

Он отделился и привстал,

Кистями капелек повисши,

На палец, на два от листа,

На полтора от корневища.

Шурша неслышно, как парча,

Льнут лайкою его початки,

Весь сумрак рощи сообща

Их разбирает на перчатки.

 

 

Сирень

 

 

Положим, гудение улья,

И сад утопает в стряпне,

И спинки соломенных стульев,

И черные зерна слепней.

И вдруг объявляется отдых,

И всюду бросают дела:

Далекая молодость в сотах,

Седая сирень расцвела!

Уж где-то телеги и лето,

И гром отмыкает кусты,

И ливень въезжает в кассеты

Отстроившейся красоты.

И чуть наполняет повозка

Раскатистым воздухом свод,

Лиловое зданье из воска,

До облака вставши, плывет.

И тучи играют в горелки,

И слышится старшего речь,

Что надо сирени в тарелке

Путем отстояться и стечь.

 

 

Любка

 

В. В. Гольцеву

 

 

Недавно этой просекой лесной

Прошелся дождь, как землемер и метчик.

Лист ландыша отяжелел блесной,

Вода забилась в уши царских свечек.

Взлелеяны холодным сосняком,

Они росой оттягивают мочки,

Не любят дня, растут особняком

И даже запах льют поодиночке.

 

Когда на дачах пьют вечерний чай,

Туман вздувает паруса комарьи,

И ночь, гитарой брякнув невзначай,

Молочной мглой стоит в иван-да-марье,

 

Тогда ночной фиалкой пахнет все:

Лета и лица. Мысли. Каждый случай,

Который в прошлом может быть спасен

И в будущем из рук судьбы получен.

 

 

Брюсову

 

 

Я поздравляю вас, как я отца

Поздравил бы при той же обстановке.

Жаль, что в большом театре под сердца

Не станут стлать, как под ноги, циновки.

 

Жаль, что на свете принято скрести

У входа в жизнь одни подошвы; жалко,

Что прошлое смеется и грустит,

А злоба дня размахивает палкой.

 

Вас чествуют. Чуть-чуть страшит обряд,

Где вас, как вещь, со всех сторон покажут

И золото судьбы посеребрят,

И, может, серебрить в ответ обяжут.

Что мне сказать? Что Брюсова горька

Широко разбежавшаяся участь?

Что ум черствеет в царстве дурака?

Что не безделка улыбаться, мучась?

 

Что сонному гражданскому стиху

Вы первый настежь в город дверь открыли?

Что ветер смел с гражданства шелуху

И мы на перья разодрали крылья?

 

Что вы дисциплинировали взмах

Взбешенных рифм, тянувшихся за глиной,

И были домовым у нас в домах

И дьяволом недетской дисциплины?

 

Что я затем, быть может, не умру,

Что, до смерти теперь устав от гили,

Вы сами, было время, поутру

Линейкой нас не умирать учили?

 

Ломиться в двери пошлых аксиом,

Где лгут слова и красноречье храмлет?...

О! Весь Шекспир, быть может, только в том,

Что запросто болтает с тенью Гамлет.

 

Так запросто же! Дни рожденья есть.

Скажи мне, тень, что ты к нему желала б?

Так легче жить. А то почти не снесть

Пережитого слышащихся жалоб.

 

 

Памяти Рейснер

 

 

Лариса, вот когда посожалею,

Что я не смерть и ноль в сравненьи с ней.

Я б разузнал, чем держится без клею

Живая повесть на обрывках дней.

Как я присматривался к матерьялам!

Валились зимы кучей, шли дожди,

Запахивались вьюги одеялом

С грудными городами на груди.

Мелькали пешеходы в непогоду,

Ползли возы за первый поворот,

Года по горло погружались в воду,

Потоки новых запружали брод.

А в перегонном кубе все упрямей

Варилась жизнь, и шла постройка гнезд.

Работы оцепляли фонарями

При свете слова, разума и звезд.

Осмотришься, какой из нас не свалян

Из хлопьев и из недомолвок мглы?

Нас воспитала красота развалин,

Лишь ты превыше всякой похвалы.

Лишь ты, на славу сбитая боями,

Вся сжатым залпом прелести рвалась.

Не ведай жизнь, что значит обаянье,

Ты ей прямой ответ не в бровь, а в глаз.

Ты точно бурей грации дымилась.

Чуть побывав в ее живом огне,

Посредственность впадала вмиг в немилость,

Несовершенство навлекало гнев.

Бреди же в глубь преданья, героиня.

Нет, этот путь не утомит ступни.

Ширяй, как высь, над мыслями моими:

Им хорошо в твоей большой тени.

 

 

Приближенье грозы

 

Я. З. Черняку

 

 

Ты близко. Ты идешь пешком

Из города, и тем же шагом

Займешь обрыв, взмахнешь мешком

И гром прокатишь по оврагам.

 

Как допетровское ядро,

Он лугом пустится вприпрыжку

И раскидает груду дров

Слетевшей на сторону крышкой.

 

Тогда тоска, как оккупант,

Оцепит даль. Пахнет окопом.

Закплет. Ласточки вскипят.

Всей купой в сумрак вступит тополь.

 

Слух пронесется по верхам,

Что, сколько помнят, ты до шведа,

И холод въедет в арьергард,

Скача с передовых разведок.

 

Как вдруг, очистивши обрыв,

Ты с поля повернешь, раздумав,

И сгинешь, так и не открыв

Разгадки шлемов и костюмов.

 

А завтра я, нырнув в росу,

Ногой наткнусь на шар гранаты

И повесть в комнату внесу,

Как в оружейную палату.

 

Эпические мотивы

 

Жене

 

Город

 

 

Уже за версту,

В капиллярах ненастья и вереска

 

Густ и солон тобою туман.

Ты горишь, как лиман,

Обжигая пространства, как пересыпь,

Огневой солончак

Растекающихся по стеклу

Фонарей, каланча,

Пронизавшая заревом мглу!

 

Навстречу курьерскому, от города, как от моря,

По воздуху мчатся огромные рощи.

Это галки, кресты и сады, и подворья

В перелетном клину пустырей.

Все скорей и скорей вдоль вагонных дверей,

И за поезд

Во весь карьер.

Это вещие ветки,

Божась чердаками,

Вылетают на тучу.

Это черной божбою

Бьется пригород тьмутараканью в падучей.

Это люберцы или любань. Это гам

Шпор и блюдец, и тамбурных дверец, и рам

О чугунный перрон. Это сонный разброд

Бутербродов с цикорной бурдой и ботфорт.

Это смена бригад по утрам. Это спор

Забытья с голосами колес и рессор.

Это грохот утрат о возврат. Это звон

Перецепок у цели о весь перегон.

Ветер треплет ненастья наряд и вуаль.

Даль скользит со словами: навряд и едва ль

От расспросов кустов, полустанков и птах,

И лопат, и крестьянок в лаптях на путях.

Воедино сбираются дни сентября.

В эти дни они в сборе. Печальный обряд.

Обирают убранство. Дарят, обрыдав.

Это всех, обреченных земле, доброта.

Это горсть повестей, скопидомкой-судьбой

Занесенная в поздний прибой и отбой

Подмосковных платформ. Это доски мостков

Под клиновым листом. Это шелковый скоп

Шелестящих красот и крылатых семян

Для засева прудов. Всюду рябь и туман.

Всюду скарб на возах. Всюду дождь. Всюду скорбь.

Это наш городской гороскоп.

Уносятся шпалы, рыдая.

Листвой оглушенною свист замутив,

Скользит, задевая парами за ивы,

Захлебывающийся локомотив.

Считайте места. Пора. Пора.

Окрестности взяты на буфера.

Окно в слезах. Огни. Глаза.

Народу! Народу! Сопят тормоза.

Где-то с шумом падает вода.

Как в платок боготворимый, где-то

Дышат ночью тучи, провода,

Дышат зданья, дышат гром и лето.

 

Где-то с шумом падает вода.

Где-то, где-то, раздувая ноздри,

Скачут случай, тайна и беда,

За собой погоню заподозрив.

 

Где-то ночь, весь ливень расструив,

На двоих наскакивает в чайной.

Где же третья? А из них троих

Больше всех она гналась за тайной.

 

Громом дрожек, с аркады вокзала,

На краю заповедных рощ,

Ты развернут, роман небывалый,

Сочиненный осенью, в дождь.

 

Фонарями, и сказ свой ширишь

О страдалице бальэтажей,

О любви и о жертве, сиречь,

О рассроченном платеже.

 

Что сравнится с женскою силой?

Как она безумно смела!

Мир, как дом, сняла, заселила,

Корабли за собой сожгла.

 

Я опасаюсь, небеса,

Как их, ведут меня к тем самым

Жилым и скользким корпусам,

Где стены с тенью Мопассана.

 

Где за болтами жив Бальзак,

Где стали предсказаньем шкапа,

Годами в форточку вползав,

Гнилой декабрь и жуткий запад.

 

Как неудавшийся пасьянс,

Как выпад карты неминучей.

Nonny soit qui mal у реnsе:[6]

Нас только ангел мог измучить.

 

В углах улыбки, на щеке,

На прядях алая прохлада.

Пушатся уши и жакет.

Перчатки пара шоколадок.

 

В коленях шелест тупиков,

Тех тупиков, где от проходок,

От ветра, метел и пинков

Боярышник вкушает отдых.

 

Где горизонт, как Рубикон,

Где сквозь агонию громленой

Рябины, в дождь бегут бегом

Свистки и тучи, и вагоны.

 

 

Двадцать строф с предисловием (Зачаток романа "Спекторский")

 

 

Графленая в линейку десть!

Вглядись в ту сторону, откуда

Нахлынуло все то, что есть,

Что я когда-нибудь забуду.

Отрапортуй на том смотру.

Ударь хлопьшкою округи.

Будь точно роща на юру,

Ревущая под ртищем вьюги.

Как разом выросшая рысь,

Всмотрись во все, что спит в тумане,

А если рысь слаба вниманьем,

То пристальней еще всмотрись.

Одна оглядчивость пространства

Хотела от меня поэм.

Одна она ко мне пристрастна,

Я только ей не надоем.

Когда, снуя на задних лапах,

Храпел и шерсть ерошил снег,

Я вместе с далью падал на пол

И с нею ввязывался в грех.

По барабанной перепонке

Несущихся, как ты, стихов

Суди, имею ль я ребенка,

Равнина, от твоих пахов?

Я жил в те дни, когда на плоской

Земле прощали старикам,

Заря мирволила подросткам

И вечер к славе подстрекал.

Когда, нацелившись на взрослых,

Сквозь дым крупы, как сквозь вуаль,

Уже рябили ружья в козлах

И пухла крупповская сталь.

По круглым корешкам старинных книг

Порхают в искрах дымовые трубы.

Нежданно ветер ставит воротник,

И улица запахивает шубу.

 

Представьте дом, где пятен лишена

И только шагом схожая с гепардом,

В одной из крайних комнат тишина,

Облапив шар, ложится под бильярдом.

А рядом, в шапке крапчатой, декабрь

Висит в ветвях на зависть акробату

И с дерева дивится, как дикарь,

Нарядам и дурачествам Арбата.

В часы, когда у доктора прием,

Салон безмолвен, как салоп на вате.

Мы колокольни в окнах застаем

В заботе об отнявшемся набате.

Какое-то ручное вещество

Вертит хвостом, волною хлора зыблясь.

Его в квартире держат для того,

Чтоб пациенты дверью не ошиблись.

 

Профессор старше галок и дерев.

Он пепельницу порет папиросой.

Что в том ему, что этот гость здоров?

Не суйся в дом без вызова и спросу.

На нем манишка и сюртук до пят,

Закашлявшись и, видимо, ослышась,

Он отвечает явно невпопад:

"Не нервничать и избегать излишеств".

А после в вопль: "Я, право, утомлен!

Вы про свое, а я сиди и слушай?

А ежели вам имя легион?

Попробуйте гимнастику и души".

 

И улица меняется в лице,

И ветер машет вырванным рецептом,

И пять бульваров мечутся в кольце,

Зализывая рельсы за прицепом.

И ночь горит, как старый банный сруб,

Занявшийся от ерунды какой-то,

Насилу побежденная к утру

Из поданных бессонницей брандспойтов.

Туман на щепки колет тротуар,

Пожарные бредут за калачами,

И стужа ставит чащам самовар

Лучинами зари и каланчами.

Вся в копоти, с чугунной гирей мги

Синеет твердь и, вмиг воспламенившись,

Хватает клубья искр, как сапоги,

И втаскивает дым за голенища.

..............

 

 

Уральские стихи

 

Станция

 

 

Будто всем, что видит глаз,

До крапивы подзаборной,

Перед тем за миг пилась

Сладость радуги нагорной.

Будто оттого синель

Из буфета выгнать нечем,

Что в слезах висел туннель

И на поезде ушедшем.

В час его прохода столь

На песке перронном людно,

Что глядеть с площадок боль,

Как на блеск глазури блюдной.

Ад кромешный! К одному

Гибель солнц, стальных вдобавок,

Смотрит с темячек в дыму

Кружев, гребней и булавок.

Плюют семечки, топча

Мух, глотают чай, судача.

В зале, льющем сообща

С зноем неба свой в придачу.

А меж тем наперекор

Черным каплям пота в скопе,

Этой станции средь гор

Не к лицу названье "копи".

Пусть нельзя сильнее сжать

(Горы. Говор. Инородцы),

Но и в жар она свежа,

Будто только от колодца.

Лишь слышалось, как сзади шли.

До крапивы подзаборной,

Перед тем за миг пилась

Сладость радуги нагорной.

Что ж вдыхает красоту

В мленье этих скул и личек?

Мысль, что кажутся хребту

Горкой крашеных яичек.

Это шеломит до слез,

Обдает холодной смутой,

Веет, ударяет в нос,

Снится, чудится кому-то.

 

Кто крестил леса и дал

Им удушливое имя?

Кто весь край предугадал,

Встарь пугавши финна ими?

 

Уголь эху завещал:

Быть Уралом диким соснам.

Уголь дал и уголь взял.

Уголь, уголь был их крестным.

 

Целиком пошли в отца

Реки и клыки ущелий,

Черной бурею лица,

Клиньями столетних елей.

 

 

Рудник

 

 

Косую тень зари роднит

С косою тенью спин продольный

Великокняжеский рудник

И лес теней у входа в штольню.

 

Закат особенно свиреп,

Когда, с задов облив китайцев,

Он обдает тенями склеп,

Куда они упасть боятся.

 

Когда, цепляясь за края

Камнями выложенной арки,

Они волнуются, снуя,

Как знаки заклинанья, жарки.

 

На волосок от смерти всяк

Идущий дальше. Эти группы

Последний отделяет шаг

От царства угля царства трупа.

 

Прощаясь, смотрит рудокоп

На солнце, как огнепоклонник.

В ближайший миг на этот скоп

Пахнет руда, дохнет покойник.

 

И ночь обступит. Этот лед

Ее тоски неописуем!

Так страшен, может быть, отлет

Души с последним поцелуем.

 

Как на разведке, чуден звук

Любой. Ночами звуки редки.

И дико вскрикивает крюк

На промелькнувшей вагонетке.

 

Огарки, а светлей костров

Вблизи, а чудится, верст за пять.

Росою черных катастроф

На волоса со сводов капит.

Слепая, вещая рука

Впотьмах выщупывает стенку,

Здорово дышат ли штрека,

И нет ли хриплого оттенка.

Ведь так легко пропасть, застряв,

Пар так и валит изо рта.

Прольется, грянувши, затрав

По недрам гулко, похоронно.

А знаете ль, каков на цвет,

Как выйдешь, день с порога копи?

Слепит, землистый, слова нет,

Расплавленные капли, хлопья.

В глазах бурлят луга, как медь

В отеках белого каленья.

И шутка ль! Надобно уметь

Не разрыдаться в исступленьи.

Как будто ты воскрес, как те

Из допотопных зверских капищ,

И руки поднял, и с ногтей

Текучим сердцем наземь капишь.

 

Матрос в Москве

 

 

Я увидал его, лишь только

С прудов зиме

Мигнул каток шестом флагштока

И сник во тьме.

Был чист каток, и шест был шаток,

И у перил,

У растаращенных рогаток,

Он закурил.

Был юн матрос, а ветер юрок:

Напал и сгреб,

И вырвал, и задул окурок,

И ткнул в сугроб.

Как ночь, сукно на нем сидело,

Как вольный дух

Шатавшихся, как он, без дела

Ноябрьских мух.

 

Как право дуть из всех отверстий,

Сквозь все колоть,

Как ночь, сидел костюм из шерсти

Мешком, не вплоть.

 

И эта шерсть, и шаг неверный,

И брюк покрой

Трактиром пахли на галерной,

Песком, икрой.

 

Москва казалась сортом щебня,

Который шел

В размол, на слом, в пучину гребней,

На новый мол.

 

Был ветер пьян, и обдал дрожью:

С вина буян.

Взглянул матрос (матрос был тоже,

Как ветер, пьян).

 

Угольный дом напомнил чем-то

Плавучий дом:

За шапкой, вея, дыбил ленты

Морской фантом.

 

За ним шаталось, якорь с цепью

Ища в дыре,

Соленое великолепье

Бортов и рей.

 

Огромный бриг, громадой торса

Задрав бока,

Всползая и сползая, терся

Об облака.

 

Москва в огнях играла, мерзла,

Роился шум,

А бриг вздыхал, и штевень ерзал,

И ахал трюм.

 

Матрос взлетал и ник, колышим,

Смешав в одно

Морскую низость с самым высшим,

С звездами дно.

Как зверски рявкать надо клетке

Такой грудной!

Но недоразуменья редки

У них с волной.

 

Со стеньг, с гирлянды поднебесий,

Почти с планет

Горланит пене, перевесясь:

"сегодня нет!"

 

В разгоне свищущих трансмиссий,

Едва упав

За мыс, кипит опять на мысе

Седой рукав.

На этом воющем заводе

Сирен, валов,

Огней и поршней полноводья

Не тратят слов.

Но в адском лязге передачи

Тоски морской

Стоят, в карманы руки пряча,

Как в мастерской.

Чтоб фразе рук не оторвало

И первых слов

Ремнями хлещущего шквала

Не унесло.

 

 

9-е января (первоначальный вариант)

 

 

Какая дальность расстоянья!

В одной из городских квартир

В столовой речь о ляоляне,

А в детской тушь и транспортир.

Январь, и это год Цусимы,

И, верно, я латынь зубрю,

И время в хлопьях мчится мимо

По старому календарю.

Густеют хлопья, тают слухи,

Густеют слухи, тает снег.

Выходят книжки в новом духе,

А в старом возбуждают смех.

И вот, уроков не доделав,

Я сплю, и где-то в тот же час

Толпой стоят в дверях отделов,

И время старит, мимо мчась.

И так велик наплыв рабочих,

Что в зал впускают в два ряда.

Их предостерегают с бочек.

Нет, им не причинят вреда.

Толпящиеся ждут Гапона.

Весь день он нынче сам не свой:

Их челобитная законна,

Он им клянется головой.

 

Неужто ж он их тащит в омут?

В ту ночь, как голос их забот,

Он слышан из соседних комнат

До отдаленнейших слобод.

 

Крепчает ветер, крепнет стужа,

Когда, лизнув пистон патрона,

Дух вырывается наружу

В столетье, в ночь, за ворота.

 

Когда рассвет столичный хаос

Окинул взглядом торжества,

Уже, мотая что-то на ус,

Похаживали пристава.

 

Невыспавшееся событье,

Как провод, в воздухе вися,

Обледенелой красной нитью

Опутывало всех и вся.

 

Оно рвалось от ружей в козлах,

От войск и воинских затей

В объятья любящих и взрослых

И пестовало их детей.

 

Еще пороли дичь проспекты,

И только-только рассвело,

Как уж оно в живую секту

Толпу с окраиной слило.

 

И лес темней у входа в штольню.

Когда предместье лесом труб

Сошлось, звеня, как сухожилье,

За головами этих групп.

 

Был день для них благоприятен,

И снег кругом горел и мерз

Артериями сонных пятен

И солнечным сплетеньем верст.

 

Когда же тронулись с заставы,

Достигши тысяч десяти,

Скрещенья улиц, как суставы,

Зашевелились по пути.

 

Их пенье оставляло пену

В ложбине каждого двора,

Сдвигало вывески и стены,

Перемещало номера.

 

И гимн гремел всего хвалебней,

И пели даже старики,

Когда передовому гребню

Открылась ширь другой реки.

 

Когда: "Да что там?" рявкнул голос,

И что-то отрубил другой,

И звук упал в пустую полость,

И выси выгнулись дугой.

Когда в тиши речной таможни,

В морозной тишине земли

Сухой, опешившей, порожней

Будто всем, что видит глаз,

Ро-та! Взвилось мечом Дамокла,

И стекла уши обрели:

Рвануло, отдало и смолкло,

И миг спустя упало: пли!

И вновь на набережной стекла,

Глотая воздух, напряглись.

Рвануло, отдало и смолкло,

И вновь насторожилась близь.

Толпу порол ружейный ужас,

Как свежевыбеленный холст.

И выводок кровавых лужиц

У ног, не обнаружась, полз.

Рвало и множилось и молкло,

И камни их и впрямь рвало

Горячими комками свеклы

Хлестало холодом стекло.

И в третий раз притихли выси,

И в этот раз над спячкой барж

Взвилось мечом Дамокла: рысью!

И лишь спустя мгновенье: марш!

 

 

К октябрьской годовщине

 

 

 

Редчал разговор оживленный.

Шинель становилась в черед.

Растягивались в эшелоны

Телятники маршевых рот.

Десятого чувства верхушкой

Подхватывали ковыли,

Что этот будильник с кукушкой

Лет на сто вперед завели.

Бессрочно и тысячеверстно

Шли дни под бризантным дождем.

Их вырвавшееся упорство

Не ставило нас ни во что.

 

Всегда-то их шумную груду

Несло неизвестно куда.

Теперь неизвестно откуда

Их двигало на города.

 

И были престранные ночи

И род вечеров в сентябре,

Что требовали полномочий

Обширней еще, чем допрежь.

 

В их августовское убранство

Вошли уже корпия, креп,

Досрочный призыв новобранцев,

Неубранный беженцев хлеб.

 

Могло ли им вообразиться,

Что под боком, невдалеке,

Окликнутые с позиций

Жилища стоят в столбняке?

 

Но, правда, ни в слухах нависших,

Ни в стойке их сторожевой,

Ни в низко надвинутых крышах

Не чувствовалось ничего.

 

 

 

 

Под спудом пыльных садов,

На дне летнего дня

Нева, и нефти пятном

Расплывшаяся солдатня.

 

Вечерние выпуска

Газет рвут нарасхват.

Асфальты. Названья судов.

Аптеки. Торцы. Якоря.

 

Заря, и под ней, в западне

Инженерного замка, подобный

Равномерно-несметной, как лес, топотне

Удаляющейся кавалерии, плеск

Литейного, лентой рулетки

Раскатывающего на роликах плит

Во все запустенье проспекта

Штиблетную бурю толпы.

 

Остатки чугунных оград

Местами целеют под кипой

Событий и прахом попыток

Уйти из киргизской степи.

 

Но тучи черней, аппарат

Ревет в типографском безумьи,

И тонут копыта и скрипы кибиток

В сыпучем самуме бумажной стопы.

 

Семь месяцев мусор и плесень, как шерсть,

На лестницах министерств.

Одинокий как перст,

Таков Петроград,

Еще с государственной думы

Ночами и днями кочующий в чумах

И утром по юртам бесчувственный к шуму

Гольтепы.

Он все еще не искупил

Провинностей скиптера и ошибок

Противного стереотипа,

И сослан на взморье, топить, как сизиф,

Утопии по затонам,

И, чуть погрузив, подымать эти тонны

Картона и несть на себе в неметенный

Семь месяцев сряду пыльный тупик.

И осень подходит с обычной рутиной

Крутящихся листьев и мокрых куртин.

 

 

 

 

Густая слякоть клейковиной

Полощет улиц колею:

К виновному прилип невинный,

И день, и дождь, и даль в клею.

Ненасте настилает скаты,

Гремит железом пласт о пласт,

Свергает власти, рвет плакаты,

Наталкивает класс на класс.

Костры. Пикеты. Мгла. Поэты

Уже печатают тюки

Стихов потомкам на пакеты

И нам на кету и пайки.

Тогда, как вечная случайность,

Подкрадывается зима

Под окна прачечных и чайных

И прячет хлеб по закромам.

Коротким днем, как коркой сыра,

Играют крысы на софе

И, протащив по всей квартире,

Укатывают за буфет.

На смену спорам оборонцев

Как север, ровный совнарком,

Безбрежный снег, и ночь, и солнце,

С утра глядящее сморчком.

 

Пониклый день, серье и быдло,

Обидных выдач жалкий цикл,

По виду жизнь для мотоциклов

И обданных повидлой игл.

 

Для галок и красногвардейцев,

Под черной кожей мокрый хром.

Какой еще заре зардеться

При взгляде на такой разгром?

 

На самом деле ж это небо

Намыкавшейся всласть зимы,

По всем окопам и совдепам

За хлеб восставшей и за мир.

 

На самом деле это где-то

Задетый ветром с моря рой

Горящих глаз Петросовета,

Вперенных в небывалый строй.

 

Да, это то, за что боролись.

У них в руках метеорит.

И будь он даже пуст, как полюс,

Спасибо им, что он открыт.

 

Однажды мы гостили в сфере

Преданий. Нас перевели

На четверть круга против зверя.

Мы первая любовь земли.

 

Белые стихи

 

И в этот миг прошли в мозгу все мысли

единственные, нужные. Прошли

и умерли...

Александр Блок

 

 

Он встал. В столовой било час. Он знал,

Теперь конец всему. Он встал и вышел.

Шли облака. Меж строк и как-то вскользь

Стучала трость по плитам тротуара,

И где-то громыхали дрожки. Год

Назад Бальзак был понят сединой.

Шли облака. Стучала трость. Лило.

 

Он мог сказать: "Я знаю, старый друг,

Как ты дошел до этого. Я знаю,

Каким ключом ты отпер эту дверь,

Как ту взломал, как глядывал сквозь эту

И подсмотрел все то, что увидал".

 

Из-под ладоней мокрых облаков,

Из-под теней, из-под сырых фасадов,

Мотаясь, вырывалась в фонарях

Захватанная мартом мостовая.

"И даже с чьим ты адресом в руках

Стирал ступени лестниц, мне известно".

И ветер гнал ботву по рельсам рынка.

"Сто ганских с кашлем зябло по утрам

И, волосы расчесывая, драло

Гребенкою. Сто ганских в зеркалах

Бросало в дрожь. Сто ганских пило кофе.

А надо было богу доказать,

Что ганская одна, как он задумал..."

На том конце, где громыхали дрожки,

Запел петух. "Что Ганская одна,

Как говорила подпись Ганской в письмах,

Как сон, как смерть". Светало. В том конце,

Где громыхали дрожки, пробуждались.

Как поздно отпираются кафе,

И как свежа печать сырой газеты!

Ничто не мелко, жирен всякий шрифт,

Как жир галош и шин, облитых солнцем.

Как празден дух проведшего без сна

Такую ночь! Как голубо пылает

Фитиль в мозгу! Как ласков огонек!

Как непоследовательно насмешлив!

Он вспомнил всех. Напротив у молочной,

Рыжел навоз. Чирикал воробей.

Он стал искать той ветки, на которой

На части разрывался, вне себя

От счастья, этот щебет. Впрочем, вскоре

Он заключил, что ветка над окном,

Ввиду того ли, что в его виду

Перед окошком не было деревьев,

Иль от чего еще. Он вспомнил всех.

О том, что справа сад, он догадался

По тени вяза, легшей на панель.

Она блистала, как и подстаканник.

Вдруг с непоследовательностью в мыслях,

Приличною не спавшему, ему

Подумалось на миг такое что-то,

Что трудно передать. В горящий мозг

Вошли слова: любовь, несчастье, счастье,

Судьба, событье, похожденье, рок,

Случайность, фарс и фальшь. Вошли и вышли.

 

По выходе никто б их не узнал,

Как девушек, остриженных машинкой

И пощаженных тифом. Он решил,

Что этих слов никто не понимает,

Что это не названия картин,

Не сцены, но разряды матерьялов.

Что в них есть шум и вес сыпучих тел,

И сумрак всех букетов москательной.

Что мумией изображают кровь,

Но можно иней начертить сангиной,

И что в душе, в далекой глубине,

Сидит такой завзятый рисовальщик

И иногда рисует La lune de miel[7]

Куском беды, крошащейся меж пальцев,

Куском здоровья бешеный кошмар,

Обломком бреда светлое блаженство.

В пригретом солнцем синем картузе,

Обдернувшись, он стал спиной к окошку.

Он продавал жестяных саламандр.

Он торговал осколками лазури,

И ящерицы бегали, блеща,

По яркому песку вдоль водостоков,

И щебетали птицы. Шел народ,

И дети разевали рты на диво.

Кормилица царицей проплыла.

За март, в апрель просилось ожерелье,

И жемчуг, и глаза, кровь с молоком

Лица и рук, и бус, и сарафана.

 

Еще по кровлям ездил снег. Еще

Весна смеялась, вспенив снегу с солнцем.

Десяток парниковых огурцов

Был слишком слаб, чтоб в марте дать понятье

О зелени. Но март их понимал

И всем трубил про молодость и свежесть.

 

Из всех картин, что память сберегла,

Припомнилась одна: ночное поле.

Казалось, в звезды, словно за чулок,

Мякина забивается и колет.

Глаза, казалось, млечный путь пылит.

Казалось, ночь встает без сил с омета

И сор со звезд сметает. Степь неслась

Рекой безбрежной к морю, и со степью

Неслись стога и со стогами ночь.

 

На станции дежурил крупный храп,

Как пласт, лежавший на листе железа.

На станции ревели мухи. Дождь

Звенел об зымзу, словно о подойник.

Из четырех громадных летних дней

Сложило сердце эту память правде.

По рельсам плыли, прорезая мглу,

Столбы сигналов, ударяя в тучи,

 

И резали глаза. Бессонный мозг

Тянуло в степь, за шпалы и сторожки.

На станции дежурил храп, и дождь

Ленился и вздыхал в листве. Мой ангел,

Ты будешь спать: мне обещала ночь!

Мой друг, мой дождь, нам некуда спешить.

У нас есть время. У меня в карманах

Орехи. Есть за чем с тобой в степи

Полночи скоротать. Ты видел? Понял?

Ты понял? Да? Не правда ль, это то?

 

Та бесконечность? То обетованье?

И стоило расти, страдать и ждать.

И не было ошибкою родиться?

На станции дежурил крупный храп.

Зачем же так печально опаданье

Безумных знаний этих? Что за грусть

Роняет поцелуи, словно август,

Которого ничем не оторвать

От лиственницы? Жаркими губами

Пристал он к ней, она и он в слезах,

Он совершенно мокр, мокры и иглы...

 

 

Высокая болезнь

(1923 – 1928)

 

Мелькает движущийся ребус

 

 

Мелькает движущийся ребус,

Идет осада, идут дни,

Проходят месяцы и лета.

В один прекрасный день пикеты,

Сбиваясь с ног от беготни,

Приносят весть: сдается крепость.

Не верят, верят, жгут огни,

Взрывают своды, ищут входа,

Выходят, входят, идут дни,

Проходят месяцы и годы.

Проходят годы, все в тени.

Рождается троянский эпос.

Не верят, верят, жгут огни,

Нетерпеливо ждут развода,

Слабеют, слепнут, идут дни,

И в крепости крошатся своды.

 

Мне стыдно и день ото дня стыдней,

Что в век таких теней

Высокая одна болезнь

Еще зовется песнь.

Уместно ль песнью звать содом,

Усвоенный с трудом

Землей, бросавшейся от книг

На пики и на штык.

Благими намереньями вымощен ад.

Установился взгляд,

Что если вымостить ими стихи,

Простятся все грехи.

Все это режет слух тишины,

Вернувшейся с войны,

А как натянут этот слух,

Узнали в дни разрух.

 

В те дни на всех припала страсть

К рассказам, и зима ночами

Не уставала вшами прясть,

Как лошади прядут ушами.

То шевелились тихой тьмы

Засыпанные снегом уши,

И сказками метались мы

На мятных пряниках подушек.

 

Обивкой театральных лож

Весной овладевала дрожь.

Февраль нищал и стал неряшлив.

Бывало, крякнет, кровь откашляв,

И сплюнет, и пойдет тишком

Шептать теплушкам на ушко

Про то да се, про путь, про шпалы,

Про оттепель, про что попало;

Про то, как с фронта шли пешком.

 

Уж ты и спишь, и смерти ждешь,

Рассказчику ж и горя мало:

В ковшах оттаявших калош

Припутанную к правде ложь

Глотает платяная вошь

И прясть ушами не устала.

Хотя зарей чертополох,

Стараясь выгнать тень подлиньше,

Растягивал с трудом таким же

Ее часы, как только мог;

Хотя, как встарь, проселок влек,

Чтоб снова на суглинок вымчать

И вынесть вдоль жердей и слег;

Хотя осенний свод, как нынче,

Был облачен, и лес далек,

А вечер холоден и дымчат,

Однако это был подлог,

И сон застигнутой врасплох

Земли похож был на родимчик,

На смерть, на тишину кладбищ,

На ту особенную тишь,

Что спит, окутав округ целый,

И, вздрагивая то и дело,

Припомнить силится: "Что, бишь,

Я только что сказать хотела?"

Хотя, как прежде, потолок,

Служа опорой новой клети,

Тащил второй этаж на третий

И пятый на шестой волок,

Внушая сменой подоплек,

Что все по-прежнему на свете,

Однако это был подлог,

И по водопроводной сети

Взбирался кверху тот пустой,

Сосущий клекот лихолетья,

Тот, жженный на огне газеты,

Смрад лавра и китайских сой,

Что был нудней, чем рифмы эти,

И, стоя в воздухе верстой,

Как бы бурчал: "Что, бишь, постой,

Имел я нынче съесть в предмете?"

И полз голодною глистой

С второго этажа на третий,

И крался с пятого в шестой.

Он славил твердость и застой

И мягкость объявлял в запрете.

Что было делать? Звук исчез

За гулом выросших небес.

 

Их шум, попавши на вокзал,

За водокачкой исчезал,

Потом их относило за лес,

Где сыпью насыпи казались,

Где между сосен, как насос,

Качался и качал занос,

Где рельсы слепли и чесались,

Едва с пургой соприкасались.

 

А сзади, в зареве легенд,

Дурак, герой, интеллигент

В огне декретов и реклам

Горел во славу темной силы,

Что потихоньку по углам

Его с усмешкой поносила

За подвиг, если не за то,

Что дважды два не сразу сто.

А сзади, в зареве легенд,

Идеалист-интеллигент

Печатал и писал плакаты

Про радость своего заката.

 

В сермягу завернувшись, смерд

Смотрел назад, где север мерк

И