Весна, ты сырость рудника в висках

 

 

Весна, ты сырость рудника в висках.

Мигренью руд горшок цветочный полон.

Зачахли льды. Но гиацинт запах

Той болью руд, которою зацвел он.

 

Сошелся клином свет. И этот клин

Обыкновенно рвется из-под ребер,

Как полы листьев лип и пелерин

В лоскутья рвутся дождевою дробью.

 

Где ж начинаются пустые небеса,

Когда, куда ни глянь, без передышки

В шаги, во взгляды, в сны и в голоса

Земле врываться, век стуча задвижкой!

 

За нею на ходу, по вечерам

И по ухабам ночи волочится,

Как цепь надорванная пополам,

Заржавленная, древняя столица.

 

Она гремит, как только кандалы

Греметь умеют шагом арестанта,

Она гремит и под прикрытьем мглы

Уходит к подгородным полустанкам.

 

 

Тоска, бешеная, бешеная

 

 

Тоска, бешеная, бешеная,

Тоска в два-три прыжка

Достигает оконницы, завешенной

Обносками крестовика.

 

Тоска стекло вышибает

И мокрою куницею выносится

Туда, где плоскогорьем лунно-холмным

Леса ночные стонут

Враскачку, ртов не разжимая,

Изъеденные серною луной.

 

Сквозь заросли татарника, ошпаренная,

Задами пробирается тоска;

Где дуб дуплом насупился,

Здесь тот же желтый жупел все,

И так же, серой улыбаясь,

Луна дубам зажала рты.

 

Чтоб той улыбкою отсвечивая,

Отмалчивались стиснутые в тысяче

Про опрометчиво-запальчивую,

Про облачно-заносчивую ночь.

 

Листы обнюхивают воздух,

По ним пробегает дрожь

И ноздри хвойных загвоздок

Воспаляет неба дебош.

Про неба дебош только знает

Редизна сквозная их,

Соседний север краешком

К ним, в их вертепы вхож.

Взъерошенная, крадучись, боком,

Тоска в два-три прыжка

Достигает, черная, наскоком

Вонзенного в зенит сука.

Кишмя-кишат затишьями маковки,

Их целый голубой поток,

Тоска всплывает плакальщицей чащ,

Надо всем водружает вопль.

И вот одна на свете ночь идет

Бобылем по усопшим урочищам,

Один на свете сук опылен

Первопутком млечной ночи.

Одно клеймо тоски на суку,

Полнолунью клейма не снесть,

И кунью лапу поднимает клеймо,

Отдает полнолунью честь.

Это, лапкой по воздуху водя, тоска

Подалась изо всей своей мочи

В ночь, к звездам и молит с последнего сука

Вынуть из лапки занозу.

Надеюсь, ее вынут. Тогда, в дыру

Амбразуры стекольщик вставь ее,

Души моей, с именем женским в миру

Едко въевшуюся фотографию.

 

 

Полярная швея

 

 

 

На мне была белая обувь девочки

И ноябрь на китовом усе,

Последняя мгла из ее гардеробов,

И не во что ей запахнуться.

Ей не было дела до того, что чучело

Чурбан мужского рода,

Разутюжив вьюги, она их вьючила

На сердце без исподу.

 

Я любил оттого, что в платье милой

Я милую видел без платья,

Но за эти виденья днем мне мстило

Перчатки рукопожатье.

 

Еще многим подросткам, верно, снится

Закройщица тех одиночеств,

Накидка подкидыша, ее ученицы,

И гербы на картонке ночи.

 

 

 

 

И даже в портняжной,

Где под коленкор

Канарейка об сумерки клюв свой стачивала,

И даже в портняжной, каждый спрашивает

О стенном приборе для измеренья чувств.

 

Исступленье разлуки на нем завело

Под седьмую подводину стрелку,

Протяжней влюбленного взвыло число,

Две жизни да ночь в уме!

И даже в портняжной,

Где чрез коридор

Рапсодия венгерца за неуплату денег,

И даже в портняжной,

Сердце, сердце,

Стенной неврастеник нас знает в лицо.

 

Так далеко ль зашло беспамятство,

Упрямится ль светлость твоя

Смотри: с тобой объясняется знаками

Полярная швея.

 

Отводит глаза лазурью лакомой,

Облыжное льет стекло,

Смотри, с тобой объясняются знаками...

Так далеко зашло.

 

Улыбаясь, убывала

 

 

Улыбаясь, убывала

Ясность масленой недели,

Были снегом до отвала

Сыты сани, очи, ели.

 

Часто днем комком из снега,

Из оттаявшей пороши

Месяц в синеву с разбега

Нами был, как мяч, подброшен.

 

Леденцом лежала стужа

За щекой и липла к небу,

Оба были мы в верблюжьем,

И на лыжах были оба.

 

Лыжи были рыжим конским

Волосом подбиты снизу,

И подбиты были солнцем

Кровли снежной, синей мызы.

В беге нам мешали прясла,

Нам мешали в беге жерди,

Капли благовеста маслом

Проникали до предсердья.

Гасла даль, и из препятствий

В место для отдохновенья

Превращались жерди. В братстве

На снег падали две тени.

От укутанных в облежку

В пух, в обтяжку в пух одетых

Сумрак крался быстрой кошкой,

Кошкой в дымчатых отметах.

Мы смеялись, оттого что

Снег смешил глаза и брови,

Что лазурь, как голубь с почтой,

В клюве нам несла здоровье.

 

 

Предчувствие

 

 

Камень мыло унынье,

Всхлипывал санный ком,

Гнил был линючий иней,

Снег был с полым дуплом.

Шаркало. Оттепель, харкая,

Ощипывала фонарь,

Как куропатку кухарка,

И город, был гол, как глухарь.

Если сползали сани

И расползались врозь,

Это в тумане фазаньим

Перьям его ползлось.

Да, это им хотелось

Под облака, под стать

Их разрыхленному телу.

Черное небу под стать.

 

 

Но почему

 

 

Но почему

На медленном огне предчувствия

Сплавляют зиму?

 

И почему

Весь, как весною захолустье,

Уязвим я?

И почему,

Как снег у бака водогрейни,

Я рассеян?

И почему

Парная ночь, как испаренье

Водогреен?

И облака

Раздольем моего ночного мозга

Плывут, пока

С земли чужой их не окликнет возглас,

И волоса

Мои приподымаются над тучей.

Нет, нет! Коса

Твоя найдет на камень, злополучье!

 

Пусть сейчас

Этот мозг, как бочонок, и высмолен,

И ни паруса!

Пена и пена.

 

Но сейчас,

Но сейчас дай собраться мне с мыслями

Постепенно

Пусти! Постепенно.

Нет, опять

Тетка оттепель крадется с краденым,

И опять

Город встал шепелявой облавой,

 

И опять

По глазным, ополоснутым впадинам

Тают клады и плавают

Купола с облаками и главы

И главы.

 

 

Materia рrima [13]

 

 

Чужими кровями сдабривавший

Свою, оглушенный поэт,

Окно на софийскую набережную,

Не в этом ли весь секрет?

 

Окно на софийскую набережную,

Но только о речке запой,

Твои кровяные шарики,

Кусаясь, пускаются за реку,

Как крысы на водопой.

 

Волненье дарит обмолвкой.

Обмолвясь словом: река,

Открыл ты не форточку,

Открыл мышеловку,

 

К реке прошмыгнули мышиные мордочки

С пастью не одного пасюка.

Сколько жадных моих кровинок

В крови облаков, и помоев, и будней

Ползут в эти поры домой, приблудные,

Снедь песни, снедь тайны оттаявшей вынюхав!

И когда я танцую от боли

Или пью за ваше здоровье,

Все то же: свирепствует свист в подполье,

Свистят мокроусые крови в крови.

 

 

С рассветом, взваленным за спину

 

 

С рассветом, взваленным за спину,

Пусть с корзиной с грязным бельем,

Выхожу я на реку заспанный

Берега сдаются внаем.

Портомойные руки в туманах пухнут,

За синением стекол мерзлых горишь,

Словно детский чулочек, пасть кошки на кухне

Выжимает суконную мышь;

И из выжатой пастью тряпочки

Каплет спелая кровь черным дождиком на пол,

С горьким утром в зубах ее сцапала кошка,

И комок того утра за шкапом;

Но ведь крошечный этот чулочек

Из всего предрассветного узла!

Ах, я знаю, что станет сочиться из ночи,

Если выжать весь прочий облачный хлам.

 

 

Вслед за мной все зовут вас барышней

 

 

Вслед за мной все зовут вас барышней,

Для меня ж этот зов зачастую,

Как акт наложенья наручней,

Как возглас: "я вас арестую".

Нас отыщут легко все тюремщики

По очень простой примете:

Отныне на свете есть женщина

И у ней есть тень на свете.

Есть лица, к туману притертые

Всякий раз, как плашмя на них глянешь,

И только одною аортою

Лихорадящий выплеснут глянец.

 

 

Pro Domo [14]

 

 

Налетела тень. Затрепыхалась в тяге

Сального огарка. И метнулась вон

С побелевших губ и от листа бумаги

В меловый распах сыреющих окон.

 

В час, когда писатель только вероятье,

Бледная догадка бледного огня,

В уши душной ночи как не прокричать ей:

"Это час убийства! Где-то ждут меня!"

 

В час, когда из сада остро тянет тенью

Пьяной, как пространства, мировой, как скок

Степи под седлом, я весь на иждивенье

У огня в колонной воспаленных строк.

 

 

Осень. Отвыкли от молний

 

 

Осень. Отвыкли от молний.

Идут слепые дожди.

Осень. Поезда переполнены

Дайте пройти! Все позади.

 

 

Какая горячая кровь у сумерек

 

 

Какая горячая кровь у сумерек,

Когда на лампе колпак светло-синий.

Мне весело, ласка, понятье о юморе

Есть, верь, и у висельников на осине;

 

Какая горячая, если растерянно,

Из дома Коровина на ветер вышед,

Запросишь у стужи высокой материи,

Что кровью горячей сумерек пышет,

 

Когда абажур светло-синий над лампою,

И ртутью туман с тротуарами налит,

Как резервуар с колпаком светло-синим...

Какая горячая кровь у сумерек!

 

 

Скрипка Паганини

 

 

 

Душа, что получается?

 

Он на простенок выбег,

Он почернел, кончается

Сгустился, целый цыбик

Был высыпан из чайницы.

 

Он на карнизе узком,

Он из агата выточен,

Он одуряет сгустком

Какой-то страсти плиточной.

Отчетлив, как майолика,

Из смол и молний набран,

Он дышит дрожью столика

И зноем канделябров.

Довольно. Мгла заплакала,

Углы стекла всплакнули...

Был карликом, кривлякою

Меssieurs[15], расставьте стулья.

 

 

 

 

Дома из более чем антрацитовых плиток,

Сады из более чем медных мозаик,

И небо более паленое, чем свиток,

И воздух более надтреснутый, чем вскрик,

И в сердце, более прерывистом, чем "слушай"

Глухих морей в ушах материка,

Врасплох застигнутая боле, чем удушьем,

Любовь и боле, чем любовная тоска!

 

 

 

 

Я дохну на тебя, мой замысел,

И ты станешь, как кожа индейца.

Но на что тебе, песня, надеяться?

Что с тобой я вовек не расстанусь?

Я создам, как всегда, по подобию

Своему вас, рабы и повстанцы,

И закаты за вами потянутся,

Как напутствия вам и надгробья.

Но нигде я не стану вас чествовать

Юбилеем лучей, и на свете

Вы не встретите дня, день не встретит вас,

Я вам ночь оставляю в наследье.

Я люблю тебя черной от сажи

Сожиганья пассажей, в золе

Отпылавших андант и адажий,

С белым пеплом баллад на челе,

С загрубевшей от музыки коркой

На поденной душе, вдалеке

Неумелой толпы, как шахтерку,

Проводящую день в руднике.

 

Она

 

 

Изборожденный тьмою бороздок,

Рябью сбежавший при виде любви,

Этот, вот этот бесснежный воздух,

Этот, вот этот руками лови?

 

Годы льдов простерлися

Небом в отдаленьи,

Я ловлю, как горлицу,

Воздух голой жменей,

 

Вслед за накидкой ваточной

Все долой, долой!

Нынче небес недостаточно,

Как мне дышать золой!

 

Ах, грудь с грудью борются

День с уединеньем.

Я ловлю, как горлицу,

Воздух голой жменей.

 

 

Он

 

 

Я люблю, как дышу. И я знаю:

Две души стали в теле моем.

И любовь та душа иная,

Им несносно и тесно вдвоем;

 

От тебя моя жажда пособья,

Без тебя я не знаю пути,

Я с восторгом отдам тебе обе,

Лишь одну из двоих приюти.

 

О, не смейся, ты знаешь какую

О, не смейся, ты знаешь к чему

Я и старой лишиться рискую,

Если новой я рта не зажму.

 

 

Порою ты, опередив

 

 

Порою ты, опередив

Мгновенной вспышкой месяцы,

Сродни пожарам чащ и нив,

Когда края безлесятся;

 

Дыши в грядущее, теребь

И жги его залижется

Оно душой твоей, как степь

Пожара беглой жижицей.

 

И от тебя по самый гроб

С судьбы твоей преддверия,

Дни, словно стадо антилоп,

В испуге топчут прерии.

 

 

Apassionata [16]

 

 

От жара струились стручья,

От стручьев струился жар,

И ночь пронеслась, как из тучи

С корнем вырванный шар.

Удушьем свело оболочку,

Как змей, трещала ладья,

Сегодня ж мне кажется точкой

Та ночь в небесах бытия.

Не помню я, был ли я первым,

Иль первою были вы

По ней барабанили нервы,

Как сетка из бичевы.

Громадой рубцов напружась,

От жару грязен и наг,

Был одинок, как ужас,

Ее восклицательный знак.

Проставленный жизнью по сизой

Безводной сахаре небес,

Он плыл, оттянутый книзу,

И пел про удельный вес.

 

 

Последний день Помпеи

 

 

Был вечер, как удар,

И был грудною жабой

Лесов багровый шар,

Чадивший без послабы.

И день валился с ног,

И с ног валился тут же,

Где с людом и шинок,

Подобранный заблудшей

Трясиной, влекся. Где

Концы свели с концами,

Плавучесть звезд в воде

И вод в их панораме.

Где словно спирт, взасос

Пары болот под паром

Тянули крепость рос,

Разбавленных пожаром.

 

И был, как паралич,

Тот вечер. Был, как кризис

Поэм о смерти. Притч

Решивших сбыться, близясь.

 

Сюда! Лицом к лицу

Заката, не робея!

Сейчас придет к концу

Последний день Помпеи.

 

 

Это мои, это мои

 

 

Это мои, это мои,

Это мои непогоды

Пни и ручьи, блеск колеи,

Мокрые стекла и броды,

 

Ветер в степи, фыркай, храпи,

Наотмашь брызжи и фыркай!

Что тебе сплин, ропот крапив,

Лепет холстины по стирке.

 

Платья, кипя, лижут до пят,

Станы гусей и полотнищ,

Рвутся, летят, клонят канат,

Плещут в ладони работниц.

 

Ты и тоску порешь в лоскут,

Порешь, не знаешь покрою,

Вот они там, вот они тут,

Клочьями кочки покроют.

 

 

Прощанье

 

 

Небо гадливо касалось холма,

Осенью произносились проклятья,

По ветру время носилось, как с платья

Содранная бурьянами тесьма.

 

Тучи на горку держали. И шли

Переселеньем народов на горку.

По ветру время носилось оборкой

Грязной, худой, затрапезной земли.

 

Степь, как архангел, трубила в трубу,

Ветер горланил протяжно и властно:

Степь! Я забыл в обладании гласной,

Как согласуют с губою губу.

 

Вон, наводя и не на воды жуть,

Как на лампаду, подул он на речку,

Он и пионы, как сальные свечки,

Силится полною грудью задуть.

И задувает. И в мрак погрузясь,

Тускло хладеют и плещут подкладкой

Листья осин. И, упав на площадку,

Свечи с куртин зарываются в грязь.

Стало ли поздно в полях со вчера

Иль до бумажек сгорел накануне

Вянувший тысячелетник петуний,

Тушат. Прощай же. На месяц. Пора.

 

 

Муза девятьсот девятого

 

 

Слывшая младшею дочерью

Гроз, из фамилии ливней,

Ты, опыленная дочерна

Громом, как крылья крапивниц!

Молния былей пролившихся,

Мглистость молившихся мыслей,

Давность, ты взрыта излишеством,

Ржавчиной блеск твой окислен!

Башни, сшибаясь, набатили,

Вены вздымались в галопе.

Небо купалося в кратере,

Полдень стоял на подкопе.

Луч оловел на посудинах.

И, как пески на самуме,

Клубы догадок полуденных

Рот задыхали безумьем.

Твой же глагол их осиливал,

Но от всемирных песчинок

Хруст на зубах, как от пылева,

Напоминал поединок.

 

 

Наброски к фантазии "Поэма о ближнем"

 

 

 

* * *

Во все продолженье рассказа голос

Был слушатель холост, рассказчик женат,

Как шляпа бегущего берегом к молу,

Мелькал и мелькал,

И под треск камелька

Взвивался канат

У купален.

И прядало горе, и гребни вскипали

Был слушатель холост, рассказчик женат.

 

И часто рассказом, был слушатель холост,

Рассказчик женат; мелькающий голос,

Как шляпа бегущего молом из глаз

Скрывался сбивало и в черные бреши

Летевших громад, гляделась помешанным

Осанна без края и пенилась, пела и жглась.

 

Как будто обили черным сукном

Соборные своды, и только в одном

Углу разметались могучей мечты

Бушующие светоносно листы.

 

Как будто на море, на бурный завет,

На библию гибели пенистый свет

Свергался, и били псалмами листы,

И строки кипели, дышали киты.

 

И небо рыдало над морем, на той

Странице развернутой, где за шестой

Печатью седьмую печать сломив,

Вся соль его славит, кипя, суламифь.

 

И молом такого-то моря (прибой

Впотьмах городил баррикаду повстанца)

Бежал этот голос, ужасный, как бой

Часов на далекой спасательной станции.

 

Был слушатель холост, был голос была

Вся бытность разрыта, вся вечность, рассеянный,

Осклабясь во все лицо, как скала,

И мокрый от слез, как маска бассейная,

Он думал: "Мой бог!

Где же был ране

Этот клубок

Нагнанных братом рыданий?

 

Разве и я

Горечи великолепий,

В чаши края

Сердцем впиваяся, не пил?

Как же без слез,

Как же без ропота, молча

Жжение снес

Ропота, слез я и желчи?

Или мой дух, как молитвенник,

Лютых не слыша ран,

К самому краю выдвинут

Черной доски лютеран.

Служит им скорбью настольной,

Справочником и с тем

Жизнь засолила больно

Тело моих поэм?"

 

 

 

 

Я тоже любил. И за архипелаг

Жасминовых брызг, на брезгу, меж другими,

В поля, где впотьмах еще, перепела

Пылали, как горла в ангине,

Я ангела имя ночное врезал,

И в ландыша жар погружались глаза.

..................

Как скряги рука

В волоса сундука,

В белокурые тысячи английских гиней.

 

 

 

 

Земля пробуждалась, как Ганг

...............

...............

...............

...............

...............

...............

...............

...............

 

 

 

 

...............

...............

...............

 

Не я ли об этом же о спящих песках,

Как о сном утомленных детях,

Шептал каштанам, и стучало в висках,

И не знал я, куда мне деть их.

 

И сравнивал с мелью спокойствия хмель,

С песчаной косой, наглотавшейся чалений

И тины носившихся морем недель...

Что часто казалось, ушей нет,

В мире такая затишь!

Затишь кораблекрушенья,

Часто казалось, спятишь.

 

Тучи, как цирка развалины,

Нагреты. Разможжено

О гроты оглохшее дно.

И чавкают сыто скважины

Рубцами волны расквашенной.

 

Пастбищем миль умаленный,

Ты закрываешь глаза;

Как штиль плодоносен!

Как наливается тишь!

 

Гнется в плодах спелый залив,

Олово с солью!

Волны, как ветви. Жаркая осень.

Шелест налившихся слив.

Олово с солью!

Клонит ко сну чельные капли полудня.

Спится теплу.

Господи боже мой! Где у тебя, непробудный,

В этой юдоли

Можно уснуть?

Площадь сенная,

Голуби, блуд.

Красный цыган конокрад,

Смоль борода, у палатки

Давится алчным распалом

Заполыхавшего сена.

Без треска и шипу

Сено плоится,

Слова не молвя.

Сонная смотрит толпа,

Как заедает ржаною горбушкой,

Пальцы в солонку,

Пышный огонь он.

 

Корчится сено,

Как с бороды отрясает

Крошки и тленье.

Тянутся низко лабазы.

Ваги и гири.

Пыль и мякина.

Лязга не слышно

Идущих мимо вагонов.

То полевою

Мышью потянет, то ветер

Из винокурни ударит

Жаркой изжогой,

То мостовая

Плоско запреет конюшней,

Краской, овсом и мочою.

Ты открываешь глаза.

Тощ молочай.

Прыщет песчинками чибис.

Ящерица, невзначай.

Пенно лущится крошево зыби

В грудках хряща.

Здесь так глубоко.

Так легко захлебнуться.

Плеск этот, плеск этот, плеск...

Словно лакает скала;

Словно блюдце

Глубь с ободком.

Зыбь.

Жара.

Колосится зной,

Печет,

Течет в три ручья.

В топке

Индига

Солонеет огонь.

К дохлой

Пробке

Присохла

Вонь.

И, как в ушах водолаза,

В рослых водах балласт

Грузимых гулов; фраза

Зыби: музыка, муза

Не даст. Не предаст. Не даст.

Тускнеет, трескаясь,

Рыбья икра.

 

День был резкий,

Марбург, жара,

По вечерам, как перья дрофе,

Городу шли озаренья кафе,

И низко, жар-птицей, пожар в погреба

Бросая, летела судьба,

Струей раскаленного никеля

Слепящий кофе стекал.

А в зарослях парковых глаз хоть выколи,

Но парк бокал озарял

Луной, леденевшей в бокале,

И клумбы в шарах умолкали.

..............

 

 

* * *

 

 

Уже в архив печали сдан

Последний вечер новожила.

Окно ему на чемодан

Ярлык кровавый наложило.

 

Перед отъездом страшный знак

Был самых сборов неминучей

Паденье зеркала с бумаг,

Сползавших на пол грязной кучей.

 

Заря ж и на полу стекло,

Как на столе пред этим, лижет.

О счастье: зеркало цело,

Я им напутствуем не выжит.

 

Драматические отрывки

 

 

В Париже. На квартире Леба. В комнате окна стоят настежь. Летний день. В отдалении гром. Время действия между 10 и 20 мессидора (29 июня - 8 июля) 1794 г.

 

Сен-Жюст

 

Таков Париж. Но не всегда таков,

Он был и будет. Этот день, что светит

Кустам и зданьям на пути к моей

Душе, как освещают путь в подвалы,

Не вечно будет бурным фонарем,

Бросающим все вещи в жар порядка,

Но век пройдет, и этот теплый луч

Как уголь почернеет, и в архивах

Пытливость поднесет свечу к тому,

Что нынче нас слепит, живит и греет,

И то, что нынче ясность мудреца,

Потомству станет бредом сумасшедших.

 

Он станет мраком, он сойдет с ума,

Он этот день, и бог, и свет, и разум.

Века бегут, боятся оглянуться,

И для чего? Чтоб оглянуть себя.

Наводят ночь, чтоб полдни стали книгой,

И гасят годы, чтоб читать во тьме.

Но тот, в душе кого селится слава,

Глядит судьбою: он наводит ночь

На дни свои, чтоб полдни стали книгой,

Чтоб в эту книгу славу записать.

(К Генриетте, занятой шитьем, живее и проще)

Кто им сказал, что для того, чтоб жить,

Достаточно родиться? Кто докажет,

Что этот мир как постоялый двор.

Плати простой и спи в тепле и в воле.

Как людям втолковать, что человек

Дамоклов меч творца, капкан вселенной,

Что духу человека негде жить,

Когда не в мире, созданном вторично,

Они же проживают в городах,

В бордо, в Париже, в Нанте и в Лионе,

Как тигры в тростниках, как крабы в море,

А надо резать разумом стекло,

И раздирать досуги, и трудами...

 

Генриетта

 

Ты говоришь...

 

Сен-Жюст (продолжает рассеянно)

 

Я говорю, что труд

Есть миг восторга, превращенный в годы.

 

Генриетта

 

Зачем ты едешь?

 

Сен-Жюст

 

Вскрыть гнойник тоски.

 

Генриетта

 

Когда вернешься?

 

Сен-Жюст

 

К пуску грязной крови.

 

Генриетта

 

Мне непонятно.

 

Сен-Жюст

 

Не во все часы

В Париже рукоплещут липы грому,

И гневаются тучи, и, прозрев,

Моргает небо молньями и ливнем.

Здесь не всегда гроза. Здесь тишь и сон.

Здесь ты не всякий час со мной.

 

Генриетта (удивленно)

 

Не всякий?

А там?

 

Сен-Жюст

 

А там во все часы атаки.

 

Генриетта

 

Но там ведь нет...

 

Сен-Жюст

 

Тебя?

 

Генриетта

 

Меня.

 

Сен-Жюст

 

Но там,

Там, дай сказать: но там ты постоянно.

Дай мне сказать. Моя ли или нет

И равная в любви или слабее,

Но это ты, и пахнут города,

И воздух битв тобой, и он доступен

Моей душе, и никому не встать

Между тобою в облаке и грудью

Расширенной моей, между моим

Волненьем по бессоннице и небом.

Там дело духа стережет дракон

Посредственности и Сен-Жюст георгий,

А здесь дракон грознее во сто крат,

Но здесь георгий во сто крат слабее.

 

Генриетта

 

Кто там прорвет нарыв тебе?

 

Сен-Жюст

 

Мой долг.

Живой напор души моих приказов.

Я так привык сгорать и оставлять

На людях след моих самосожжений!

Я полюбил, как голубой глинтвейн,

Бездымный пламень опоенных силой

Зажженных нервов, погруженных в мысль

Концом свободным, как светильня в масло.

Покою нет и ночью. Ты лежишь

Одетый.

 

Генриетта

 

Как покойник!

 

Сен-Жюст

 

Нет покоя

И ночью. Нет ночей. Затем, что дни

Тусклее настоящих и тоскливей,

Как будто солнце дышит на стекло

И пальцами часы по нем выводит,

Шатаясь от жары. Затем, что день

Больнее дня и ночь волшебней ночи.

Пылится зной по жнивьям. Зыбь лучей

Натянута, как кожа барабанов

Идущих мимо войск.........

..................

 

Генриетта

 

Как это близко мне! Как мне сродни

Все эти мысли. Верно, верно, верно.

И все ж я сплю; и все ж я ем и пью,

И все же я в уме и в здравых чувствах,

И белою не видится мне ночь,

И солнце мне не кажется лиловым.

 

Сен-Жюст

 

Как спать, когда родится новый мир,

И дум твоих безмолвие бушует,

То говорят народы меж собой

И в голову твою, как в мяч, играют,

Как спать, когда безмолвье дум твоих

Бросает в трепет тишь, бурьян и звезды

И птицам не дает уснуть. Всю ночь

Стоит с зари бессонный гомон чащи.

И ночи нет. Не убранный стоит

Забытый день, и стынет и не сходит

Единый, вечный, долгий, долгий день.

 

 

 

Из ночной сцены с 9 на 10 термидора 1794 г.

Внутренность парижской ратуши. За сценой признаки приготовлений к осаде, грохот стягиваемых орудий, шум и т. п. Коффингаль прочел декрет конвента, прибавив к объявленным вне закона и публику в ложах. Зал Ратуши мгновенно пустеет. Хаотическая гулкость безлюдья. Признаки рассвета на капителях колонн. Остальное погружено во мрак. Широкий канцелярский стол посреди изразцовой площадки. На столе свеча.

Анрио лежит на одной из лавок вестибюля. Коффингаль, Леба, Кутон, Огюстен, Робеспьер и др. В глубине сцены, расхаживают, говорят промеж себя, подходят к Анрио. Этих в продолжении начальной сцены неслышно. Авансцена. У стола со свечой: Сент-Жюст и Максимилиан Робеспьер. Сен-Жюст расхаживает. Робеспьер сидит за столом, оба молчат. Тревога и одуренье.

 

Робеспьер

 

Оставь. Прошу тебя. Мелькнула мысль.

Оставь шагать.

 

Сен-Жюст

 

А! Я тебе мешаю?

 

долгое молчанье.

 

Робеспьер

 

Ты здесь, Сен-Жюст? Где это было все?

Бастилия, Версаль, октябрь и август?

 

Сен-жюст останавливается, смотрит с удивленьем

На Робеспьера.

 

Робеспьер

 

Они идут?

 

Сен-Жюст

 

Не слышу.

 

Робеспьер

 

Перестань.

Ведь я просил тебя. Мне надо вспомнить.

Не знаешь: Огюстен предупредил

Дюпле?

 

Сен-Жюст

 

Не знаю.

 

Робеспьер

 

Ты не знаешь.

Не задавай вопросов. Не могу

Собраться с мыслью. Сколько било? Тише.

Есть план. Зачем ты здесь? Иди, ступай!

Я чувствую тебя, как близость мыши,

И забываю думать. Может быть,

Еще не поздно. Впрочем, оставайся.

Сейчас. Найду. Осеклось! Да. Сейчас.

Не уходи. Ты нужен мне. О, дьявол!

Но это ж пытка! У кого спросить,

О чем я думал только? Как припомнить!

 

Молчанье. Сен-Жюст расхаживает.

 

Робеспьер

 

Они услышат. Тише. Дай платок.

 

Сен-Жюст

 

Платок?

 

Робеспьер

 

Ну да. Ты нужен мне. О, дьявол!

Иди, ступай! Погибли! Не могу!

Ни мысли вихрь. Я разучился мыслить!

 

(Хрипло, хлопнув себя по лбу)

Дальнейшие слова относятся к голове Робеспьера.

В последний миг, о дура! Ведь кого,

Себя спасать; кобылою уперлась!

Творила чудеса! Достань вина.

Зови девиц! Насмешка! "Неподкупный"

Своей святою предан головой

И с головой убийцам ею выдан!

Я посвящал ей все, что посвятить

Иной спешил часам и мигам страсти.

Дантон не понимал меня. Простак,

Ему не снилось даже, что на свете

Есть разума твердыни, есть дела

Рассудка, есть понятий баррикады

И мятежи мечтаний, и восторг

Возвышенных восстаний чистой мысли.

Он был преступен, скажем; суть не в том.

Но не тебе ль, не в честь твою ли в жертву

Я именно его принес. Тебе.

Ты, только ты была моим ваалом.

 

Сен-Жюст

 

В чем дело, Робеспьер?

 

Робеспьер

 

Я возмущен

Растерянностью этой подлой твари!

Пытался. Не могу. Холодный пот,

Сухой туман вот вся ее работа.

Пересыхает в горле. Пустота,

И лом в кости, и ни единой мысли.

Нет, мысли есть, но как мне передать

Их мелкую, крысиную побежку!

Вот будто мысль. Погнался. Нет. Опять

Вот будто. Нет. Вот будто. Хлопнул. Пусто!

Имей вторую я! И головы

Распутной не сносить бы Робеспьеру!

 

Сен-Жюст

 

Оставь терзать себя. Пускай ее

Распутничает. Пусть ее блуждает

В последний раз.

 

Робеспьер

 

Нет, в первый! Отчего

И негодую я. Нашла минуту!

Нашла когда! Довольно. Остается

Проклясть ее и сдаться. Я сдаюсь.

 

Сен-Жюст

 

Пускай ее блуждает. Ты спросил,

Где это было все: октябрь и август,

Второе июня.