Любить - идти,- не смолкнул гром 


Мы поможем в написании ваших работ!



ЗНАЕТЕ ЛИ ВЫ?

Любить - идти,- не смолкнул гром



 

 

Любить - идти,- не смолкнул гром,

Топтать тоску, не знать ботинок,

Пугать ежей, платить добром

За зло брусники с паутиной.

Пить с веток, бьющих по лицу,

Лазурь с отскоку полосуя:

"Так это эхо?" - И к концу

С дороги сбиться в поцелуях.

Как с маршем, бресть с репьем на всем.

К закату знать, что солнце старше

Тех звезд и тех телег с овсом,

Той Маргариты и корчмарши.

Терять язык, абонемент

На бурю слез в глазах валькирий,

И в жар всем небом онемев,

Топить мачтовый лес в эфире.

 

Разлегшись, сгресть, в шипах, клочьми

Событья лет, как шишки ели:

Шоссе; сошествие корчмы;

Светало; зябли; рыбу ели.

 

И, раз свалясь, запеть: "Седой,

Я шел и пал без сил. Когда-то

Давился город лебедой,

Купавшейся в слезах солдаток.

 

В тени безлунных длинных риг,

В огнях баклаг и бакалеен,

Наверное и он - старик

И тоже следом околеет".

 

Так пел я, пел и умирал.

И умирал и возвращался

К ее рукам, как бумеранг,

И - сколько помнится - прощался.

 

 

Послесловье

 

 

Нет, не я вам печаль причинил.

Я не стоил забвения родины.

Это солнце горело на каплях чернил,

Как в кистях запыленной смородины.

 

И в крови моих мыслей и писем

Завелась кошениль.

Этот пурпур червца от меня независим.

Нет, не я вам печаль причинил.

 

Это вечер из пыли лепился и, пышучи,

Целовал вас, задохшися в охре, пыльцой.

Это тени вам щупали пульс. Это, вышедши

За плетень, вы полям подставляли лицо

И пылали, плывя, по олифе калиток,

Полумраком, золою и маком залитых.

 

Это - круглое лето, горев в ярлыках

По прудам, как багаж солнцепеком заляпанных,

Сургучом опечатоло грудь бурлака

И сожгло ваши платья и шляпы.

 

Это ваши ресницы слипались от яркости,

Это диск одичалый, рога истесав

Об ограды, бодаясь, крушил палисад.

Это - запад, карбункулом вам в волоса

Залетев и гудя, угасал в полчаса,

Осыпая багрянец с малины и бархатцев.

Нет, не я, это - вы, это ваша краса.

 

 

Конец

 

 

Наяву ли все? Время ли разгуливать?

Лучше вечно спать, спать, спать, спать

И не видеть снов.

Снова - улица. Снова - полог тюлевый,

Снова, что ни ночь - степь, стог, стон

И теперь и впредь.

Листьям в августе, с астмой в каждом атоме,

Снится тишь и темь. Вдруг бег пса

Пробуждает сад.

Ждет - улягутся. Вдруг - гигант из затеми,

И другой. Шаги. "Тут есть болт".

Свист и зов: тубо!

Он буквально ведь обливал, обваливал

Нашим шагом шлях! Он и тын

Истязал тобой.

Осень. Изжелта-сизый бисер нижется.

Ах, как и тебе, прель, мне смерть,

Как приелось жить!

О, не вовремя ночь кадит маневрами

Паровозов; в дождь каждый лист

Рвется в степь, как те.

Окна сцены мне делают. Бесцельно ведь!

Рвется с петель дверь, целовав

Лед ее локтей.

Познакомь меня с кем-нибудь из вскормленных,

Как они, страдой южных нив,

Пустырей и ржи.

Но с оскоминой, но с оцепененьем, с комьями

В горле, но с тоской стольких слов

Устаешь дружить!

 

 

Темы и вариации

(1916-1922)

 

Пять повестей

 

Вдохновенье

 

 

По заборам бегут амбразуры,

Образуются бреши в стене,

Когда ночь оглашается фурой

Повестей, неизвестных весне.

 

Без клещей приближенье фургона

Вырывает из ниш костыли

Только гулом свершенных прогонов,

Подымающих пыль издали.

 

Этот грохот им слышен впервые.

Завтра, завтра понять я вам дам,

Как рвались из ворот мостовые,

Вылетая по жарким следам.

 

Как в росистую хвойную скорбкость

Скипидарной, как утро, струи

Погружали постройки свой корпус

И лицо окунал конвоир.

 

О, теперь и от лип не в секрете:

Город пуст по зарям оттого,

Что последний из смертных в карете

 

В то же утро, ушам не поверя,

Протереть не успевши очей,

Сколько бедных, истерзанных перьев

Рвется к окнам из рук рифмачей!

 

 

Встреча

 

 

Вода рвалась из труб, из луночек,

Из луж, с заборов, с ветра, с кровель

С шестого часа пополуночи,

С четвертого и со второго.

 

На тротуарах было скользко,

И ветер воду рвал, как вретище,

И можно было до Подольска

Добраться, никого не встретивши.

 

В шестом часу, куском ландшафта

С внезапно подсыревшей лестницы,

Как рухнет в воду, да как треснется

Усталое: "итак, до завтра!"

Автоматического блока

Терзанья дальше начинались,

Где с предвкушеньем водостоков

Восток шаманил машинально.

Дремала даль, рядясь неряшливо

Над ледяной окрошкой в иней,

И вскрикивала и покашливала

За пьяной мартовской ботвиньей.

И мартовская ночь и автор

Шли рядом, и обоих спорящих

Холодная рука ландшафта

Вела домой, вела со сборища.

И мартовская ночь и автор

Шли шибко, вглядываясь изредка

В мелькавшего как бы взаправду

И вдруг скрывавшегося призрака.

То был рассвет. И амфитеатром,

Явившимся на зов предвестницы,

Неслось к обоим это завтра,

Произнесенное на лестнице.

Оно с багетом шло, как рамошник.

Деревья, здания и храмы

Нездешними казались, тамошними,

В провале недоступной рамы.

Смещенных выносили замертво,

Смещались вправо по квадрату.

Смещенных выносили замертво,

Никто не замечал утраты.

 

 

Маргарита

 

 

Разрывая кусты на себе, как силок,

Маргаритиных стиснутых губ лиловей,

Горячей, чем глазной Маргаритин белок,

Бился, щелкал, царил и сиял соловей.

Он как запах от трав исходил. Он как ртуть

Очумелых дождей меж черемух висел.

Он кору одурял. Задыхаясь, ко рту

Подступал. Оставался висеть на косе.

 

И, когда изумленной рукой проводя

По глазам, Маргарита влеклась к серебру,

То казалось, под каской ветвей и дождя

Повалилась без сил амазонка в бору.

 

И затылок с рукою в руке у него,

А другую назад заломила, где лег,

Где застрял, где повис ее шлем теневой,

Разрывая кусты на себе, как силок.

 

 

Мефистофель

 

 

Из массы пыли за заставы

По воскресеньям высыпали,

Меж тем как, дома не застав их,

Ломились ливни в окна спален.

 

Велось у всех, чтоб за обедом

Хотя б на третье дождь был подан,

Меж тем как вихрь - велосипедом

Летал по комнатным комодам.

 

Меж тем как там до потолков их

Взлетали шелковые шторы,

Расталкивали бестолковых

Пруды, природа и просторы.

 

Длиннейшим поездом линеек

Позднее стягивались к валу,

Где тень, пугавшая коней их,

Ежевечерне оживала.

 

В чулках как кровь, при паре бантов,

По залитой зарей дороге,

Упав как лямки с барабана,

Пылили дьяволовы ноги.

 

Казалось, захлестав из низкой

Листвы струей высокомерья,

Снесла б весь мир надменность диска

И терпит только эти перья.

 

Считая ехавших, как вехи,

Едва прикладываясь к шляпе,

Он шел, откидываясь в смехе,

Шагал, приятеля облапя.

 

 

Шекспир

 

 

Извозчичий двор и встающий из вод

В уступах - преступный и пасмурный Тауэр,

И звонкость подков и простуженный звон

Вестминстера, глыбы, закутанной в траур.

 

И тесные улицы; стены, как хмель,

Копящие сырость в разросшихся бревнах,

Угрюмых, как копоть, и бражных, как эль,

Как Лондон, холодных, как поступь, неровных.

Спиралями, мешкотно падает снег.

Уже запирали, когда он, обрюзгший,

Как сползший набрюшник, пошел в полусне

Валить, засыпая уснувшую пустошь.

Оконце и зерна лиловой слюды

В свинцовых ободьях. - "Смотря по погоде.

А впрочем... А впрочем, соснем на свободе.

А впрочем - на бочку! Цирюльник, воды!"

И, бреясь, гогочет, держась за бока,

Словам остряка, не уставшего с пира

Цедить сквозь приросший мундштук чубака

Убийственный вздор.

А меж тем у Шекспира

Острить пропадает охота. Сонет,

Написанный ночью с огнем, без помарок,

За дальним столом, где подкисший ранет

Ныряет, обнявшись с клешнею омара,

Сонет говорит ему:

"Я признаю

Способности ваши, но, гений и мастер,

Сдается ль, как вам, и тому, на краю

Бочонка, с намыленной мордой, что мастью

Весь в молнию я, то есть выше по касте,

Чем люди, - короче, что я обдаю

Огнем, как на нюх мой, зловоньем ваш кнастер?

Простите, отец мой, за мой скептицизм

Сыновний, но сэр, но милорд, мы - в трактире.

Что мне в вашем круге? Что ваши птенцы

Пред плещущей чернью? Мне хочется шири!

Прочтите вот этому. Сэр, почему ж?

Во имя всех гильдий и биллей! Пять ярдов -

И вы с ним в бильярдной, и там - не пойму,

Чем вам не успех популярность в бильярдной?"

- Ему? Ты сбесился? - И кличет слугу,

И, нервно играя малаговой веткой,

Считает: полпинты, французский рагу -

И в дверь, запустя в приведенье салфеткой.

 

Тема с вариациями

 

...Вы не видали их,

Египта древнего живущих изваяний,

С очами тихими, недвижных и немых,

С челом, сияющим от царственных венчаний.

.....................

Но вы не зрели их, не видели меж нами

И теми сфинксами таинственную связь.

Ап. Григорьев

 

Тема

 

 

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

Скала и - Пушкин. Тот, кто и сейчас,

Закрыв глаза, стоит и видит в сфинксе

Не нашу дичь: не домыслы в тупик

Поставленного грека, не загадку,

Но предка: плоскогубого хамита,

Как оспу, перенесшего пески,

Изрытого, как оспою, пустыней,

И больше ничего. Скала и шторм.

 

В осатаненьи льющееся пиво

С усов обрывов, мысов, скал и кос,

Мелей и миль. И гул, и полыханье

Окаченной луной, как из лохани,

Пучины. Шум и чад и шторм взасос,

Светло, как днем. Их озаряет пена.

От этой точки глаз нельзя отвлечь.

Прибой на сфинкса не жалеет свеч

И заменяет свежими мгновенно.

Скала и шторм. Скала и плащ и шляпа.

На сфинксовых губах - соленый вкус

Туманностей. Песок кругом заляпан

Сырыми поцелуями медуз.

 

Он чешуи не знает на сиренах,

И может ли поверить в рыбий хвост

Тот, кто хоть раз с их чашечек коленных

Пил бившийся, как об лед, отблеск звезд?

 

Скала и шторм и - скрытый ото всех

Нескромных - самый странный, самый тихий,

Играющий с эпохи Псамметиха

Углами скул пустыни детский смех...

 

 

Вариации

 

Оригинальная

 

 

Над шабашем скал, к которым

Сбегаются с пеной у рта,

Чадя, трапезундские штормы,

Когда якорям и портам,

И выбросам волн, и разбухшим

Утопленникам, и седым

Мосткам набивается в уши

Клокастый и пильзенский дым.

Где ввысь от утеса подброшен

Фонтан, и кого-то позвать

Срываются гребни, но - тошно

И страшно, и - рвется фосфат.

Где белое бешенство петель,

Где грохот разостланных гроз,

Как пиво, как жеванный бетель,

Песок осушает взасос.

Что было наследием кафров?

Что дал царскосельский лицей?

Два бога прощались до завтра,

Два моря менялись в лице:

Стихия свободной стихии

С свободной стихией стиха.

Два дня в двух мирах, два ландшафта,

Две древние драмы с двух сцен.

 

 

Подражательная

 

 

На берегу пустынных волн

Стоял он, дум великих полн.

Был бешен шквал. Песком сгущенный,

Кровавился багровый вал.

Такой же гнев обуревал

Его, и, чем-то возмущенный,

Он злобу на себе срывал.

В его устах звучало "завтра",

Как на устах иных "вчера".

Еще не бывших дней жара

Воображалась в мыслях кафру,

Еще невыпавший туман

Густые целовал ресницы.

Он окунал в него страницы

Своей мечты. Его роман

Вставал из мглы, которой климат

Не в силах дать, которой зной

 

Прогнать не может никакой,

Которой ветры не подымут

И не рассеют никогда

Ни утро мая, ни страда.

Был дик открывшийся с обрыва

Бескрайний вид. Где огибал

Купальню гребень белогривый,

Где смерч на воле погибал,

В последний миг еще качаясь,

Трубя и в отклике отчаясь,

Борясь, чтоб захлебнуться в миг

И сгинуть вовсе с глаз. Был дик

Открывшийся с обрыва сектор

Земного шара, и дика

Необоримая рука,

Пролившая соленый нектар

В пространство слепнущих снастей,

На протяженье дней и дней,

В сырые сумерки крушений,

На милость черных вечеров...

На редкость дик, на восхищенье

Был вольный этот вид суров.

 

Он стал спускаться. Дикий чашник

Гремел ковшом, и через край

Бежала пена. Молочай,

Полынь и дрок за набалдашник

Цеплялись, затрудняя шаг,

И вихрь степной свистел в ушах.

И вот уж бережок, пузырясь,

Заколыхал камыш и ирис,

И набежала рябь с концов.

Но неподернут и свинцов

Посередине мрак лиловый.

А рябь! Как будто рыболова

Свинцовый грузик заскользил,

Осунулся и лег на ил

С непереимчивой ужимкой,

С какою пальцу самолов

Умеет намекнуть без слов:

Вода, мол, вот и вся поимка.

Он сел на камень. Ни одна

Черта не выдала волненья,

С каким он погрузился в чтенье

Евангелья морского дна.

Последней раковине дорог

Сердечный шелест, капля сна,

Которой мука солона,

Ее сковавшая. Из створок

Не вызвать и клинком ножа

Того, чем боль любви свежа.

Того счастливейшего всхлипа,

Что хлынул вон и создал риф,

Кораллам губы обагрив,

И замер на устах полипа.

 

 

 

 

Мчались звезды. В море мылись мысы.

Слепла соль. И слезы высыхали.

Были темны спальни. Мчались мысли,

И прислушивался сфинкс к сахаре.

Плыли свечи. И, казалось, стынет

Кровь колосса. Заплывали губы

Голубой улыбкою пустыни.

В час отлива ночь пошла на убыль.

Море тронул ветерок с Марокко.

Шел самум. Храпел в снегах Архангельск.

Плыли свечи. Черновик "пророка"

Просыхал, и брезжил день на Ганге.

 

 

 

 

Облако. Звезды. И сбоку -

Шлях и - Алеко. Глубок

Месяц Земфирина ока:

Жаркий бездонный белок.

Задраны к небу оглобли.

Лбы голубее олив.

Табор глядит исподлобья,

В звезды мониста вперив.

Это ведь кровли халдеи

Напоминает! Печет,

Лунно; а кровь холодеет.

Ревность? Но ревность не в счет!

Стой! Ты похож на сирийца.

Сух, как скопец-звездочет.

Мысль озарилась убийством.

Мщенье? Но мщенье не в счет!

Тень, как навязчивый евнух.

Табор покрыло плечо.

Яд? Но по кодексу гневных

Самоубийство не в счет!

Прянул, и пыхнули ноздри.

Не уходился еще?

Тише, скакун, - заподозрят.

Бегство? Но бегство не в счет!

 

 

 

 

Цыганских красок достигал,

Болел цыганкой и тайн не делал

Из черных дырок тростника

В краю воров и виноделов.

 

Забором крался конокрад,

Загаром крылся виноград,

Клевали кисти воробьи,

Кивали безрукавки чучел,

Но шорох гроздий перебив,

Какой-то рокот мер и мучил.

 

Там мрело море. Берега

Гремели, осыпался гравий.

Тошнило гребни изрыгать,

Барашки грязные играли.

 

И шквал за Шабо бушевал,

И выворачивал причалы.

В рассоле крепла бечева,

И шторма тошнота крепчала.

 

Раскатывался балкой гул,

Как баней шваркнутая шайка,

Как будто говорил Кагул

В ночах с Очаковскою чайкой.

 

 

 

 

В степи охладевал закат,

И вслушивался в звон уздечек,

В акцент звонков и языка

Мечтательный, как ночь, кузнечик.

 

И степь порою спрохвала

Волок, как цепь, как что-то третье,

Как выпавшие удила,

Стреноженный и сонный ветер.

 

Истлела тряпок пестрота,

И, захладев, как медь безмена,

Завел глаза, чтоб стрекотать,

И засинел, уже безмерный,

Уже, как песнь, безбрежный юг,

Чтоб перед этой песнью дух

Невесть каких ночей, невесть

Каких стоянок перевесть.

 

Мгновенье длился этот миг,

Но он и вечность бы затмил.

 

Болезнь

 

 

 

Больной следит. Шесть дней подряд

Смерчи беснуются без устали.

По кровле катятся, бодрят,

Бушуют, падают в бесчувствии.

Средь вьюг проходит рождество.

Он видит сон: пришли и подняли.

Он вскакивает. "Не его ль?"

(Был зов. Был звон. Не новогодний ли?)

Вдали, в Кремле гудит Иван,

Плывет, ныряет, зарывается.

Он спит. Пурга, как океан

В величьи, - тихой называется.

 

 

 

 

С полу, звездами облитого,

К месяцу, вдоль по ограде

Тянется волос ракитовый,

Дыбятся клочья и пряди.

Жутко ведь, вея, окутывать

Дымами Кассиопею!

Наутро куколкой тутовой

Церковь свернуться успеет.

Что это? Лавры ли Киева

Спят купола, или Эдду

Север взлелеял и выявил

Перлом предвечного бреда?

Так это было. Тогда-то я,

Дикий, скользящий, растущий,

Встал среди сада рогатого

Призраком тени пастушьей.

Был он, как лось. До колен ему

Снег доходил, и сквозь ветви

Виделась взору оленьему

На полночь легшая четверть.

Замер загадкой, как вкопанный,

Глядя на поле лепное:

В звездную стужу, как сноп, оно

Белой плескало копною.

 

До снегу гнулся. Подхватывал

С полу, всей мукой извилин

Звезды и ночь. У сохатого

Хаос веков был не спилен.

 

 

 

 

Может статься так, может иначе,

Но в несчастный некий час

Духовенств душней, черней иночеств

Постигает безумье нас.

 

Стужа. Ночь в окне, как приличие,

Соблюдает холод льда.

В шубе, в креслах дух, и мурлычет - и

Все одно, одно всегда.

 

И чекан сука, и щека его,

И паркет, и тень кочерги

Отливают сном и раскаяньем

Сутки сплошь грешившей пурги.

 

Ночь тиха. Ясна и морозна ночь,

Как слепой щенок - молоко,

Всею темью пихт неосознанной

Пьет сиянье звезд частокол.

 

Будто каплет с пихт. Будто теплятся.

Будто воском ночь заплыла.

Лапой ели на ели слепнет снег,

На дупле - силуэт дупла.

 

Будто эта тишь, будто эта высь,

Элегизм телеграфной волны -

Ожиданье, сменившее крик: "Отзовись!"

Или эхо другой тишины.

 

Будто нем он, взгляд этих игл и ветвей,

А другой, в высотах, - тугоух,

И сверканье пути на раскатах - ответ

На взыванье чьего-то ау.

 

Стужа. Ночь в окне, как приличие,

Соблюдает холод льда.

В шубе, в креслах дух, и мурлычет - и

Все одно, одно всегда.

 

Губы, губы! Он стиснул их до крови,

Он трясется, лицо обхватив.

Вихрь догадок родит в биографе

Этот мертвый, как мел, мотив.

 

 

Фуфайка больного

 

 

От тела отдельную жизнь, и длинней

Ведет, как к груди непричастный пингвин,

Бескрылая кофта больного - фланель:

То каплю тепла ей, то лампу придвинь.

Ей помнятся лыжи. От дуг и от тел,

Терявшихся в мраке, от сбруи, от бар

Валило! Казалось - сочельник потел!

Скрипели, дышали езда и ходьба.

Усадьба и ужас, пустой в остальном:

Шкафы с хрусталем, и ковры, и лари.

Забор привлекало, что дом воспален.

Снаружи казалось, у люстр плеврит.

Снедаемый небом, с зимою в очах,

Распухший кустарник был бел, как испуг.

Из кухни, за сани, пылавший очаг

Клал на снег огромные руки стряпух.

 

 



Поделиться:


Последнее изменение этой страницы: 2016-04-08; просмотров: 219; Нарушение авторского права страницы; Мы поможем в написании вашей работы!

infopedia.su Все материалы представленные на сайте исключительно с целью ознакомления читателями и не преследуют коммерческих целей или нарушение авторских прав. Обратная связь - 54.224.90.25 (0.279 с.)