Песни в письмах, чтобы не скучала

 

Воробьевы горы

 

 

Грудь под поцелуи, как под рукомойник!

Ведь не век, не сряду, лето бьет ключом.

Ведь не ночь за ночью низкий рев гармоник

Подымаем с пыли, топчем и влечем.

Я слыхал про старость. Страшны прорицанья!

Рук к звездам не вскинет ни один бурун.

Говорят - не веришь. На лугах лица нет,

У прудов нет сердца, бога нет в бору.

Расколышь же душу! Всю сегодня выпей.

Это полдень мира. Где глаза твои?

Видишь, в высях мысли сбились в белый кипень

Дятлов, туч и шишек, жара и хвои.

Здесь пресеклись рельсы городских трамваев.

Дальше служат сосны, дальше им нельзя.

Дальше - воскресенье, ветки отрывая,

Разбежится просека, по траве скользя.

Просевая полдень, тройцын день, гулянье,

Просит роща верить: мир всегда таков.

Так задуман чащей, так внушен поляне,

Так на нас, на ситцы пролит с облаков.

Мein LiВchen, was willst du noch mehr?[4]

По стене сбежали стрелки.

Час похож на таракана.

Брось, к чему швырять тарелки,

Бить тревогу, бить стаканы?

С этой дачею дощатой0

Может и не то случиться.

Счастье, счастью нет пощады!

Гром не грянул, что креститься?

Может молния ударить,-

Вспыхнет мокрою кабинкой.

Или всех щенят раздарят.

Дождь крыло пробьет дробинкой.

Все еще нам лес - передней.

Лунный жар за елью - печью,

Все, как стираный передник,

Туча сохнет и лепечет.

 

И когда к колодцу рвется

Смерч тоски, то мимоходом

Буря хвалит домоводство.

Что тебе еще угодно?

 

Год сгорел на керосине

Залетевшей в лампу мошкой.

Вон зарею серо-синей

Встал он сонный, встал намокший.

 

Он глядит в окно, как в дужку,

Старый, страшный состраданьем.

От него мокра подушка,

Он зарыл в нее рыданья.

 

Чем утешить эту ветошь?

О, ни разу не шутивший,

Чем запущенного лета

Грусть заглохшую утишить?

 

Лес навис в свинцовых пасмах,

Сед и пасмурен репейник,

Он - в слезах, а ты прекрасна,

Вся, как день, как нетерпенье!

 

Что он плачет, старый олух?

Иль видал каких счастливей?

Иль подсолнечники в селах

Гаснут - солнца - в пыль и ливень?

 

 

Распад

 

Вдруг стало видимо далеко

Во все концы света.

Гоголь

 

 

Куда часы нам затесать?

Как скоротать тебя, распад?

Поволжьем мира чудеса

Взялись, бушуют и не спят.

 

И где привык сдаваться глаз

На милость засухи степной,

Она, туманная, взвилась

Революционною копной.

 

По элеваторам, вдали,

В пакгаузах, очумив крысят,

Пылают балки и кули,

И кровли гаснут и росят.

 

У звезд немой и жаркий спор:

Куда девался Балашов?

В скольких верстах? И где хопер?

И воздух степи всполошен:

Он чует, он впивает дух

Солдатских бунтов и зарниц,

Он замер, обращаясь в слух.

Ложится - слышит: обернись!

Там - гул. Ни лечь, ни прикорнуть.

По площадям летает трут.

Там ночь, шатаясь на корню,

Целует уголь поутру.

 

Романовка

 

Степь

 

 

Как были те выходы в тишь хороши!

Безбрежная степь, как марина.

Вздыхает ковыль, шуршат мураши,

И плавает плач комариный.

Стога с облаками построились в цепь

И гаснут, вулкан на вулкане.

Примолкла и взмокла безбрежная степь,

Колеблет, относит, толкает.

Туман отовсюду нас морем обстиг,

В волчцах волочась за чулками,

И чудно нам степью, как взморьем, брести -

Колеблет, относит, толкает.

Не стог ли в тумане? Кто поймет?

Не наш ли омет? Доходим. - Он.

- Нашли! Он самый и есть. - Омет.

Туман и степь с четырех сторон.

И млечный путь стороной ведет

На Керчь, как шлях, скотом пропылен.

Зайти за хаты, и дух займет:

Открыт, открыт с четырех сторон.

Туман снотворен, ковыль, как мед.

Ковыль всем млечным путем рассорен.

Туман разойдется, и ночь обоймет

Омет и степь с четырех сторон.

Тенистая полночь стоит у пути,

На шлях навалилась звездами,

И через дорогу за тын перейти

Нельзя, не топча мирозданья.

 

Когда еще звезды так низко росли,

И полночь в бурьян окунало,

Пылал и пугался намокший муслин,

Льнул, жался и жаждал финала?

Пусть степь нас рассудит и ночь разрешит,

Когда, когда не: - в начале

Плыл плач комариный, ползли мураши,

Волчцы по чулкам торчали?

 

Закрой их, любимая! Запорошит!

Вся степь - как до грехопаденья:

Вся - миром обьята, вся - как парашют,

Вся - дыбящееся виденье!

 

 

Душная ночь

 

 

Накрапывало, - но не гнулись

И травы в грозовом мешке,

Лишь пыль глотала дождь в пилюлях,

Железо в тихом порошке.

 

Селенье не ждало целенья,

Был мак, как обморок, глубок,

И рожь горела в воспаленье,

И в лихорадке бредил бог.

 

В осиротелой и бессонной,

Сырой, всемирной широте

С постов спасались бегством стоны,

Но вихрь, зарывшись, коротел.

 

За ними в бегстве слепли следом

Косые капли. У плетня

Меж мокрых веток с ветром бледным

Шел спор. Я замер. Про меня!

 

Я чувствовал, он будет вечен,

Ужасный, говорящий сад.

Еще я с улицы за речью

Кустов и ставней - не замечен,

 

Заметят - некуда назад:

Навек, навек заговорят.

 

 

Еще более душный рассвет

 

 

Все утро голубь ворковал

На желобах,

Как рукава сырых рубах,

Мертвели ветки.

Накрапывало. Налегке

Шли пыльным рынком тучи,

Тоску на рыночном лотке,

Боюсь, мою

Баюча.

Я умолял их перестать.

Казалось - перестанут

Рассвет был сер, как спор в кустах,

Как говор арестантов.

Я умолял приблизить час,

Когда за окнами у вас

Нагорным ледником

Бушует умывальный таз

И песни колотой куски,

Жар наспанной щеки и лоб

В стекло горячее, как лед,

На подзеркальник льет.

Но высь за говором под стяг

Идущих туч

Не слышала мольбы

В запорошенной тишине,

Намокшей, как шинель,

Как пыльный отзвук молотьбы,

Как громкий спор в кустах.

Я их просил -

Не мучьте!

Не спится.

Но - моросило, и, топчась,

Шли пыльным рынком тучи,

Как рекруты, за хутор, поутру,

Брели не час, не век,

Как пленные австрийцы,

Как тихий хрип,

Как хрип:

"Испить,

Сестрица".

 

Попытка душу разлучить

 

Мучкап

 

 

Душа - душна, и даль табачного

Какого-то, как мысли, цвета.

У мельниц - вид села рыбачьего:

Седые сети и корветы.

 

Крылатою стоянкой парусной

Застыли мельницы в селеньи,

И все полно тоскою яростной

Отчаянья и нетерпенья.

 

Ах, там и час скользит, как камешек

Заливом, мелью рикошета!

Увы, не тонет, нет, он там еще,

Табачного, как мысли, цвета.

 

Увижу нынче ли опять ее?

До поезда ведь час. Конечно!

Но этот час обьят апатией

Морской, предгромовой, кромешной.

 

 

Мухи мучканской чайной

 

 

Если бровь резьбою

Потный лоб украсила,

Значит, и разбойник?

Значит, за дверь засветло?

 

Но в чайной, где черные вишни

Глядят из глазниц и из мисок

На веток кудрявый девичник,

Есть, есть чему изумиться!

 

Солнце, словно кровь с ножа,

Смыл - и стал необычаен.

Словно преступленья жар

Заливает черным чаем.

 

Пыльный мак паршивым пащенком

Никнет в жажде берегущей

К дню, в душе его кипящему,

К дикой, терпкой божьей гуще.

 

Ты завешь меня святым,

Я тебе и дик и чуден, -

А глыбастые цветы

На часах и на посуде?

 

Неизвестно, на какой

Из страниц земного шара

Отпечатаны рекой

Зной и тявканье овчарок,

Дуб и вывески финифть.

Не стерпевшая и плашмя

Кинувшаяся от ив

К прудовой курчавой яшме.

Но текут и по ночам

Мухи с дюжин, пар и порций,

С крученого паныча,

С мутной книжки стихотворца.

Будто это бред с пера,

Не владеючи собою,

Брызнул окна запирать

Саранчою по обоям.

Будто в этот час пора

Разлететься всем пружинам,

И жужжа, трясясь, спираль

Тополь бурей окружила.

Где? В каких местах? В каком

Дико мыслящемся крае?

Знаю только: в сушь и в гром,

Пред грозой, в июле, - знаю.

 

 

Дик прием был, дик приход

 

 

Дик прием был, дик приход,

Еле ноги доволок.

Как воды набрала в рот,

Взор уперла в потолок.

Ты молчала. Ни за кем

Не рвался с такой тугой.

Если губы на замке,

Вешай с улицы другой.

Нет, не на дверь, не в пробой,

Если на сердце запрет,

Но на весь одной тобой

Немутимо белый свет.

Чтобы знал, как балки брус

По - над лбом проволоку,

Что в глаза твои упрусь,

В непрорубную тоску.

 

Чтоб бежал с землей знакомств,

Видев издали, с пути

Гарь на солнце под замком,

Гниль на веснах взаперти.

 

Не вводи души в обман,

Оглуши, завесь, забей.

Пропитала, как туман,

Груду белых отрубей.

 

Если душным полднем желт

Мышью пахнущий овин,

Обличи, скажи, что лжет

Лжесведетельство любви.

 

 

Попытка душу разлучить

 

 

Попытка душу разлучить

С тобой, как жалоба смычка,

Еще мучительно звучит

В названьях Ржакса и Мучкап.

 

Я их, как будто это ты,

Как будто это ты сама,

Люблю всей силою тщеты,

До помрачения ума.

 

Как ночь, уставшую сиять,

Как то, что в астме - кисея,

Как то, что даже антресоль

При виде плеч твоих трясло.

 

Чей шепот реял на брезгу?

О, мой ли? Нет, душою - твой,

Он улетучивался с губ

Воздушней капли спиртовой.

 

Как в неге прояснялась мысль!

Безукоризненно. Как стон.

Как пеной, в полночь, с трех сторон

Внезапно озаренный мыс.

 

Возвращение

 

Как усыпительна жизнь!

 

 

Как усыпительна жизнь!

Как откровенья бессонны!

Можно ль тоску размозжить

Об мостовые кессоны?

 

Где с железа ночь согнал

Каплей копленный сигнал,

И колеблет всхлипы звезд

В апокалипсисе мост,

Переплет, цепной обвал

Балок, ребер, рельс и шпал.

Где, шатаясь, подают

Руки, падают, поют.

Из объятий, и - опять,

Не устанут повторять.

Где внезапно зонд вонзил

В лица вспыхнувший бензин

И остался, как загар,

На тупых концах сигар...

Это огненный тюльпан,

Полевой огонь бегоний

Жадно нюхает толпа,

Заслонив ладонью.

И сгорают, как в стыде,

Пыльники, нежнее лент,

Каждый пятый - инженер

И студент (интеллигенты).

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

Под Киевом - пески

И выплеснутый чай,

Присохший к жарким лбам,

Пылающим по классам.

Под Киевом, в числе

Песков, как кипяток,

Как смытый пресный след

Компресса, как отек...

Пыхтенье, сажу, жар

Не соснам разжижать.

Гроза торчит в бору,

Как всаженный топор.

Но где он, дроворуб?

До коих пор? Какой

Тропой идти в депо?

Сажают пассажиров,

Дают звонок, свистят,

Чтоб копоть послужила

Пустыней миг спустя.

 

Базары, озаренья

Ночных эспри и мглы,

А днем в сухой спирее

Вопль полдня и пилы.

 

Идешь, и с запасных

Доносится, как всхнык,

И начали стираться

Клохтанья и матрацы.

 

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

 

"мой сорт", кефир, менадо.

Чтоб разрыдаться, мне

Не так уж много надо,-

Довольно мух в окне.

 

Охлынет поле зренья,

С салфетки набежит,

От поросенка в хрене,

Как с полусонной ржи.

 

Чтоб разрыдаться, мне

По край, чтоб из редакций

Тянуло табачком

И падал жар ничком.

 

Чтоб щелкали с кольца

Клесты по канцеляриям

И тучи в огурцах

С отчаянья стрелялись.

 

Чтоб полдень осязал

Сквозь сон: в обед трясутся

По зову квизисан

Столы в пустых присутствиях,

 

И на лоб по жаре

Сочились сквозь малинник,

Где - блеск оранжерей,

Где - белый корпус клиники.

 

Я с ними не знаком.

Я послан богом мучить

Себя, родных и тех,

Которых мучить грех.

 

Возможно ль? Этот полдень

Сейчас, южней губернией,

Не сир, не бос, не голоден,

Блаженствует, соперник?

 

Вот этот душный, лишний,

Вокзальный вор, валандала,

Следит с соседских вишен

За вышиваньем ангела?

Синеет морем точек,

И, низясь, тень без косточек

Бросает, горсть за горстью

Измученной сорочке?

Возможно ль? Те вот ивы -

Их гонят с рельс шлагбаумами -

Бегут в объятья дива,

Обращены на взбалмошность?

Перенесутся за ночь,

С крыльца вздохнут эссенции

И бросятся хозяйничать

Порывом полотенец?

Увидят тень орешника

На каменном фундаменте?

Узнают день, сгоревший

С восхода на свиданьи?

Зачем тоску упрямить,

Перебирая мелочи?

Нам изменяет память,

И гонит с рельсов стрелочник.

 

 

У себя дома

 

 

Жар на семи холмах,

Голуби в тлелом сенце.

С солнца спадает чалма:

Время менять полотенце

(мокнет на днище ведра)

И намотать на купол.

В городе - говор мембран,

Шарканье клумб и кукол.

Надо гардину зашить:

Ходит, шагает масоном.

Как усыпительно - жить!

Как целоваться - бессонно!

 

Грязный, гремучий, в постель

Падает город с дороги.

Нынче за долгую степь

Веет впервые здоровьем.

Черных имен духоты

Не исчерпать.

Звезды, плацкарты, мосты,

Спать!

 

Елене

 

Елене

 

 

Я и непечатным

Словом не побрезговал бы,

Да на ком искать нам?

Не на ком и не с кого нам.

 

Разве просит арум

У болота милостыни?

Ночи дышат даром

Тропиками гнилостными.

 

Будешь - думал, чаял -

Ты с того утра видеться,

Век в душе качаясь

Лилиею, праведница!

 

Луг дружил с замашкой

Фауста, что ли, Гамлета ли,

Обегал ромашкой,

Стебли по ногам летали.

 

Или еле-еле,

Как сквозь сон, овеивая

Жемчуг ожерелья

На плече Офелиином.

 

Ночью бредил хутор:

Спать мешали перистые

Тучи. Дождик кутал

Ниву тихой переступью

 

Осторожных капель.

Юность в счастье плавала, как

В тихом детском храпе

Наспанная наволока.

 

Думал, - Трои б век ей,

Горьких губ изгиб целуя:

Были дивны веки

Царственные, гипсовые.

 

Милый, мертвый фартук

И висок пульсирующий.

Спи, царица Спарты,

Рано еще, сыро еще.

Горе не на шутку

Разыгралось, навеселе.

Одному с ним жутко.

Сбесится - управиться ли?

Плачь, шепнуло. Гложет?

Жжет? Такую ж на щеку ей!

Пусть судьба положит -

Матерью ли, мачехой ли.

 

 

Как у них

 

 

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

Подымется, шелохнется ли сом -

Оглушены. Не слышат. Далеки.

Очам в снопах, как кровлям, тяжело.

Как угли, блещут оба очага.

Лицо лазури пышет над челом

Недышащей подруги в бочагах,

Недышащей питомицы осок.

То ветер смех люцерны вдоль высот,

Как поцелуй воздушный, пронесет,

То, княженикой с топи угощен,

Ползет и губы пачкает хвощом

И треплет ручку веткой по щеке,

То киснет и хмелеет в тростнике.

У окуня ли екнут плавники, -

Бездонный день - огромен и пунцов.

Поднос Шелони - черен и свинцов.

Не свесть концов и не поднять руки...

Лицо лазури пышет над лицом

Недышащей любимицы реки.

 

 

Лето

 

 

Тянулось в жажде к хоботкам

И бабочкам и пятнам,

Обоим память оботкав

Медовым, майным, мятным.

 

Не ход часов, но звон цепов

С восхода до захода

Вонзался в воздух сном шипов,

Заворожив погоду.

 

Бывало - нагулявшись всласть,

Закат сдавал цикадам

И звездам и деревьям власть

Над кухнею и садом.

 

Не тени - балки месяц клал,

А то бывал в отлучке,

И тихо, тихо ночь текла

Трусцой, от тучки к тучке.

 

Скорей со сна, чем с крыш; скорей

Забывчивый, чем робкий,

Топтался дождик у дверей,

И пахло винной пробкой.

 

Так пахла пыль. Так пах бурьян.

И, если разобраться,

Так пахли прописи дворян

О равенстве и братстве.

 

Вводили земство в волостях,

С другими - вы, не так ли?

Дни висли, в кислице блестя,

И винной пробкой пахли.

 

 

Гроза моментальная навек

 

 

А затем прощалось лето

С полустанком. Снявши шапку,

Сто слепящих фотографий

Ночью снял на память гром.

 

Мерзла кисть сирени. В это

Время он, нарвав охапку

Молний, с поля ими трафил

Озарить управский дом.

 

И когда по кровле зданья

Разлилась волна злорадства

И, как уголь по рисунку,

Грянул ливень всем плетнем,

 

Стал мигать обвал сознанья:

Вот, казалось, озарятся

Даже те углы рассудка,

Где теперь светло, как днем.

 

Послесловие

 

Любимая - жуть! Когда любит поэт

 

 

Любимая - жуть! Когда любит поэт,

Влюбляется бог неприкаянный.

И хаос опять выползает на свет,

Как во времена ископаемых.

Глаза ему тонны туманов слезят.

Он застлан. Он кажется мамонтом.

Он вышел из моды. Он знает - нельзя:

Прошли времена - и безграмотно.

Он видит, как свадьбы справляют вокруг,

Как спаивают, просыпаются.

Как общелягушечью эту икру

Зовут, обрядив ее, паюсной.

Как жизнь, как жемчужную шутку Ватто,

Умеют обнять табакеркою,

И мстят ему, может быть, только за то,

Что там, где кривят и коверкают,

Где лжет и кадит, ухмыляясь, комфорт,

И трутнями трутся и ползают,

Он вашу сестру, как вакханку с амфор,

Подымет с земли и использует.

И таянье Андов вольет в поцелуй,

И утро в степи, под владычеством

Пылящихся звезд, когда ночь по селу

Белеющим блеяньем тычется.

И всем, чем дышалось оврагам века,

Всей тьмой ботанической ризницы

Пахнет по тифозной тоске тюфяка

И хаосом зарослей брызнется.

 

 

Давай ронять слова

 

Мой друг, ты спросишь, кто велит,

Чтоб жглась юродивого речь?

 

 

Давай ронять слова,

Как сад - янтарь и цедру,

Рассеянно и щедро,

Едва, едва, едва.

Не надо толковать,

Зачем так церемонно

Мареной и лимоном

Обрызнута листва.

 

Кто иглы заслезил

И хлынул через жерди

На ноты, к этажерке

Сквозь шлюзы жалюзи.

 

Кто коврик за дверьми

Рябиной иссурьмил,

Рядном сквозных, красивых

Трепещущих курсивов.

 

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб август был велик,

Кому ничто не мелко,

Кто погружен в отделку

 

Кленового листа

И с дней экклезиаста

Не покидал поста

За теской алебастра?

 

Ты спросишь, кто велит,

Чтоб губы астр и далий

Сентябрьские страдали?

Чтоб мелкий лист ракит

С седых кариатид

Слетал на сырость плит

Осенних госпиталей?

 

Ты спросишь, кто велит?

- всесильный бог деталей,

Всесильный бог любви,

Ягойлов и Ядвиг.

 

Не знаю, решена ль

Загадка зги загробной,

Но жизнь, как тишина

Осенняя,- подробна.

 

 

Имелось

 

 

Засим, имелся сеновал

И пахнул винной пробкой

С тех дней, что август миновал

И не пололи тропки.

 

В траве, на кислице, меж бус

Брильянты, хмурясь, висли,

По захлоделости на вкус

Напоминая рислинг.

 

Сентябрь составлял статью

В извозчичьем хозяйстве,

Летал, носил и по чутью

Предупреждал ненастье.

 

То, застя двор, водой с винцом

Желтил песок и лужи,

То с неба спринцевал свинцом

Оконниц полукружья.

То золотил их, залетев

С куста за хлев, к крестьянам,

То к нашему стеклу, с дерев

Пожаром листьев прянув.

Есть марки счастья. Есть слова

Vin gal, vin triste, - но верь мне,[5]

Что кислица - травой трава,

А рислинг - пыльный термин.

Имелась ночь. Имелось губ

Дрожанье. На веках висли

Брильянты, хмурясь. Дождь в мозгу

Шумел, не отдаваясь мыслью.

Казалось, не люблю, - молюсь

И не целую, - мимо

Не век, не час плывет моллюск,

Свеченьем счастья тмимый.

Как музыка: века в слезах,

А песнь не смеет плакать,

Тряслась, не прерываясь в ах!-

Коралловая мякоть.