Гуманизм и проблема наказания

Гуманистические убеждения проходят испытание на прочность всякий раз, когда речь заходит о сущности уголовного наказания. Ни одна из теорий, которые оформились как научные концепции уже к началу XIX века, не объяснила целесообразность этого института. Концепции "социальной защиты", "общего предупреждения" и "возмездия" объясняют существование наказания теми последствиями, которые оно производит в обществе. Посредством наказания государство предохраняет гражданское общество от дезорганизующего воздействия преступления, побуждает адресатов права под угрозой лишения важных для них благ к соблюдению общих для всех правил поведения, восстанавливает нарушенную преступным деянием справедливость. Однако, как заметил А.Ф.Бернер, защита целесообразна до нападения, устрашение других своим основанием имеет несовершенное преступление, а возмездие, поскольку преследует нравственные цели, всегда убыточно для государства¹⁰. Наказание нельзя объяснить пользой, им приносимой, поскольку его осуществление приносит виновному в преступлении страдания, а государству - обязанности по содержанию огромной системы уголовной юстиции. Однако для нас сейчас важнее то, что перечисленные концепции негуманны по одной лишь причине: смысл наказания и его целесообразность они усматривают в чем угодно, но не в личности преступника.

В.С.Соловьев, обративший на это обстоятельство особое внимание, пришел к выводу о безнравственности наказания, коль скоро оно делает из преступника страдательное орудие чужой безопасности¹¹. Наказание должно иметь своим основанием личность преступника, и потому оно не может быть чем-либо иным кроме исправления. "Общественная опека над преступником, поручаемая компетентным людям с целью его возможного исправления, - вот единственное понятие "наказания" или положительного противодействия преступлению, допускаемого нравственным началом. Основанная на этом пенитенциарная система, будучи более справедливою и человеколюбивою, чем нынешняя, будет, несомненно, и более действительною"¹².

Моральную критику наказания со стороны таких русских мыслителей, как В.С.Соловьев, Л.Н.Толстой, современных представителей г.н. "новой социальной защиты"¹³, очевидно, следует признать правильной. Однако наказание принципиально, по своему определению, не может видеть в преступнике живую личность, поскольку общество признало его (преступника) общественно опасным, именно это обстоятельство послужило основанием уголовной ответственности¹⁴. Наказание возможно лишь при отсутствии любви и сострадания, оно является следствием карательных притязаний по отношению к преступнику со стороны общества. Наказание представляет собою неприятие личности преступника либо физически, когда его умерщвляют в ходе исполнения смертной казни, либо социально, когда его лишают свободы или ограничивают в правах.

Чтобы осуществить исправительно-воспитательное воздействие на личность человека, надо прежде всего отказаться от ярлыка общественно опасной личности. В рамках карательных отношений это невозможно. Отождествление наказания и исправительного воздействия своим практическим итогом имеет ужесточение уголовной политики, ибо усиление наказания воспринимается как повышение интенсивности его воспитательных функций. Любые меры по оказанию преступнику социальной помощи, направленные на исправление дефектов, могут иметь место лишь в рамках карательного воздействия. Поэтому в действительности мы имеем два вида взаимоотношений общества и преступника. В одном, называемом наказанием, живой человек представлен с ярлыком мерзавца, в другом, называемом исправительным воздействием, или ресоциализацией, он явлен наиболее целостно, поскольку социум заинтересован не только в наказании, но и в возвращении человека в большое общество наиболее к нему приспособленным.

Мы видим, таким образом, что решение, предложенное В.С.Соловьевым, не избавляет нас от проблемы. Если наказание под влиянием гуманистических идей заменяется исправительным воздействием, оно перестает быть самим собой. Требование гуманизма, стало быть, заключается в отказе от наказания как такового¹⁵.

В христианской культуре наказание традиционно оправдывают тем, что оно доставляет страдание преступнику, в котором тот нуждается, ибо лишь через страдание возможно нравственное обновление человека. Здесь наказание оправдано лишь в том случае, если оно составило выбор самого преступника. Помимо воли человека никакое внешнее принуждение не способно его ни исправить, ни улучшить. Однако не абсурд ли это - желать себе смерти, увечья, лишения свободы или имущественных санкций? Задумаемся над тем, что обретает человек, подвергнувшийся наказанию.

Для ответа на этот вопрос необходимо преодолеть соблазн простого перечисления тех правоограничений, которые, согласно современной теории уголовного права, составляют содержание наказания. Этот поверхностный взгляд не усматривает взаимосвязи наказания и преступления, вне которой наказания не существует. Можно сколь угодно запирать разбушевавшегося соседа в подсобном помещении, лишением свободы или арестом эта мера самозащиты не является.

П.А.Сорокин подчеркивал, что социальное явление есть социальная связь". В социальном мире действие существует лишь как фрагмент взаимодействия. Этот методологический принцип в свое время был использован К.Марксом, когда производство он рассматривал как составную часть потребления, а потребление - составной частью, моментом производства. Сущность наказания должна определиться сущностью преступления и наоборот. Подобно тому как человек, будучи мужчиной, обнаруживает это качество лишь благодаря женщине, свойство социального воздействия, именуемого "наказанием", определяется свойством другого социального воздействия, именуемого "преступлением".

В чем же состоит специфика преступного деяния? После обзора существующих по этому вопросу научных концепций П.А.Сорокин пришел к выводу о том, что "нет ни одного акта, действительного или воображаемого, который по своей материальной природе был бы преступным или запрещенным"¹⁷. "... Для того, чтобы определить класс преступных актов, необходимо охарактеризовать те признаки специальных психических переживаний, наличность которых в "душе" индивида и обусловливает собою квалификацию им тех или иных актов как актов преступных"¹⁸. Этими специфическими признаками, по его мнению, являются представление о дозволенно-должном поведении и "отталкивательная" реакция¹⁹.

Преступление возможно прежде всего как нарушение нормы, производной от картины мира, в котором царят справедливость, добро и порядок. Преступник всегда творит несправедливость, доказательством тому служит возникающее у потерпевшей стороны чувство отмщения, желание восстановить нарушенную справедливость. Если же преступным было восстановление справедливости, тогда перед нами ситуация, лишь внешне напоминающая преступление. Преступление всегда предполагает справедливость запрета, поэтому в философском смысле нельзя полагаться на тот перечень, который содержит особенная часть уголовного кодекса.

Следующей особенностью преступления, понимаемого философски. т.е. в виде идеальной ситуации, выступает причиняемое им зло. Преступление всегда творит зло, поскольку в акте преступного поведения мы видим предпочтение, оказываемое преступником самому себе. Преступление способно доставить выгоду, но оно никогда не может быть инструментом добра. Преступление разрушает цельность мира тем, что частное отрицает целое; индивид утверждается в решимости достичь своей цели вопреки интересам других, чем являет нам пример отпадения от общности, разрушения человеческой солидарности.

Преступление всегда означает собою хаос и, следовательно, небытие. В преступлении не только отрицается порядок, но и уменьшается сущее, поскольку какие-то интересы и ценности не признаются в качестве таковых. Мир умаляется до пределов, внутри которых преступник способен к сопереживанию и любви. Иногда эти пределы очерчены приусадебным участком и любимой собакой, иногда они расширяются до размеров национальной культуры и даже государства. Но даже интересы собственного государства и нации, как показали процессы над нацистскими преступниками в ФРГ, не могут служить основанием права, если их осуществление происходит как посягательство на фундаментальные принципы справедливости и общечеловеческие ценности.

Посмотрим теперь, каков смысл "отталкивательной" реакции, производимой преступлением. В акте наказания происходит не только изоляция преступника, но и самоизоляция тех, кто применяет наказание и от имени которых действует юстиция. Мы не хотим иметь дело с той частью мира, которой принадлежит преступник. Мы отрицаем его образ жизни, его мотивы и оценки, послужившие субъективным основанием преступного деяния. Наказывая преступника, мы отгораживаемся от его проблем и интересов, поскольку полагаем, что он не должен был достигать своих целей ценой преступления. В акте наказания нами движет страх и метафизический ужас.

Преступление вселяет в нас страх, преступник вселяет в нас ужас. Мы боимся преступлений, поскольку не лишены некоторого благополучия. Однако самые сильные впечатления оставляет личность преступника, существование которой порождает в нас недоверие к человеку. Преступление ужасно тем, что открывает нам истину о человеке, которую мы не хотели бы знать. Потрясенные жестокостью преступления, мы узнаем, на что способен человек, одержимый злом. В нас вселяет ужас способность преступника переступить законы, являющиеся основанием мира. Преступник лишает нас уверенности во всем, что мы сделали смыслом своей жизни.

Мир становится непонятен, если его законы можно отбросить усилием единичной воли. Преступник являет собою отрицание определенности в мире, который возможен лишь как гармония, согласованность и соподчиненность. Поэтому в отношении к преступнику так много мистического: он воспринимается нами принадлежащим другому миру, коль скоро находит в себе силы противостоять требованиям, исходящим не от склонных к произволу властей, но от невыдуманных законов жизни. Бессознательно мы готовы оценить преступника как посланника из царства мертвых, это им дозволено пренебрегать тем, что так важно для существования живого человека. Мертвым не холодно и не больно. "Мертвые сраму не имут". Этим объясняется и жестокость наказания.

Таким образом, наказание преисполнено экзистенциального смысла. Наказывая, мы обрекаем преступника на страдание и утверждаемся в мысли о том, что фундаментальным законом социального бытия является человеческая солидарность. Наказание возвращает утраченные в акте преступного поведения ценности, одна из которых -доверие к человеку и окружающем} нас миру.

К страданию способен лишь живой человек. Большее страдание переживает духовно развитая личность, поэтому, на мой взгляд, неправильно ставить вопрос о смысле наказания и переживаемого при этом преступником страдания безотносительно к характеристике его личности. Для любящего как страдание переживается разлука, для человека, не тронутого этим чувством, разлука большой беды не несет.

Высшее страдание, которое доступно преступнику, должно заключаться в переживании собственной ничтожности. Если зло, причиняемое преступлением, своим источником имеет волю преступника, следовательно, его преодоление и отрицание есть изменение этой воли. Непонимающий всей тяжести сотворенного зла к страданию не способен. В этом случае наказание переживается пассивно, как лишение вполне определенных благ, как жизненная неудача. Однако по мере духовного взросления человек, преступивший закон, способен прийти к мысли о справедливости наказания и, соответственно, о праве государства на его применение. И когда преступник, осознавший свое отпадение от человеческого мира, добровольно отдает себя в руки правосудия, свершается акт гуманизма - он позволяет причинить ему боль, поскольку без этой процедуры общество не сможет сохранить стимулы к обретению духовности. Иначе говоря, сила, устраняющая зло преступления, исходит не от государства, а от самого преступника по мере его нравственного обновления.

Мы подошли к выводу об антиномичной природе наказания. С одной стороны, наказание негуманно, ибо нацелено против отчужденного преступлением человека. С другой стороны, наказание невозможно, если нет общества, в котором люди стремятся к обретению единства друг с другом. Карательное отношение к преступнику есть препятствие на пути к человеческой солидарности, есть рубеж, за которым человек не испытывает страха перед другим человеком. Утверждение о негуманности наказания верно, но это не единственный вывод этих рассуждений. Гуманизм наказания и в целом уголовной политики возможен, если в отношении к личности преступника общество преодолевает соблазн окончательных решений. Наказание обозначает рубеж, отделяющий преступника от общества, благодаря чему человек может определить свое местонахождение и выбрать правильные ориентиры на жизненном пути. Наказание причиняет боль, но это ощущение есть признак взаимодействия с внешним миром, есть сигнал о том, что это взаимодействие может и должно стать другим.

ПРАВО И ВЛАСТЬ

Понятие и назначение власти

Осуществление права возможно лишь в той мере, в которой произошло становление власти. Право санкционируется властью, гарантируется властью и оформляется властью. В то же время право легитимирует власть, придает ей черты системного целого и входит составной частью в механизм реализации власти. Поэтому в науке соотношение власти и права является объектом заинтересованного изучения. Вполне возможно, что политическая конфронтация в российском обществе обусловлена не содержанием законов, не правовой политикой, а сложным отношением народа к власти и не менее сложным пониманием властью собственных задач. И когда мы встречаем в общественной жизни неприятие каких-либо правовых норм или своеобразное толкование судебных решений, надо быть готовыми к тому, чтобы увидеть во всех этих фактах проблему власти.

До недавнего времени в советской философии власть понималась как разновидность социального управления¹. При таком подходе многие вопросы решались сами собой: если каждое общество нуждается в управлении, следовало бы сделать вывод о заинтересованности людей в укреплении власти. Однако этого нет. Отождествление власти и управления лишает глубины философские основания анархизма и правового нигилизма, исключает возможность адекватного понимания мотивов политического эскапизма в его разнообразных формах.

Управление - процесс упорядочивания, он свойствен любой системе, стремящейся к самосохранению и устойчивости. Поскольку власть возможна лишь в некоторой системе отношений, она также представляет собой процесс управления, приведения общества в состояние организованного единства. Однако власть не сводима к процессу управления, в котором согласование действий и позиций элементов достигается механически, без участия воли.

Власть предполагает свободного субъекта, обладающего самостоятельной волей и специфическими интересами. Нет серьезных оснований говорить о власти и властеотношениях при полном совпадении интересов участвующих во взаимодействии сторон. Отсутствие альтернативных вариантов поведения попросту исключает необходимость какого-либо регулирующего воздействия. И хотя власть способна оказывать гипнотическое воздействие, строго говоря, она перестает быть фактом, если подчинение не сопряжено с усилием воли и активностью сознания.

В обратной перспективе властвование воспринимается нами как подчинение, которое в современной литературе иногда противопоставляется добровольному признанию властных распоряжений². Однако и в том, и другом случае имеет место отказ от собственной воли, разница заключается лишь в цене, которой оплачивается признание чужой воли. Добровольное признание власти, например, по причине ее высокого авторитета, делает излишним принуждение к повиновению, но эта возможность сохраняется, и потому по своей сути вынужденное подчинение мало чем отличается от добровольного исполнения возложенных властью обязанностей. Сходство усиливается еще и тем, что так называемое "вынужденное подчинение" никогда не является полным отказом от собственных интересов и воли, иначе власть лишилась бы своих оснований. Можно сказать, что мы подчиняемся не власти, а обстоятельствам, в силу которых власть обладает для нас какой-либо ценностью. И наше подчинение власти на самом деле представляет собой устранение каких-либо препятствий на пути к осуществлению собственных интересов. Жестокость и насилие, творимые властью, не выражают ее сущности, коль скоро мы вступаем с ней в сотрудничество и признаем ее в этом качестве.

Среди оснований признания власти обычно выделяют достижение общих целей, получение вознаграждения, приобретение новых знаний, чувство солидарности и традицию³. Каждое из этих оснований таит для индивида новые возможности, которыми он стремится овладеть. Признание власти открывает личности доступ к тем ценностям, которые в той или иной мере реализованы в пространстве, контролируемом ею. Даже террористическая диктатура, сообщество рецидивистов или маниакальный убийца имеют власть над своими жертвами ровно настолько, насколько те сами этого хотят. Кассир выполняет все требования бандита, ибо это необходимо для сохранения его жизни. Страх приходит к тем, кому есть что терять, чье бытие шатко и неустойчиво.

Коль скоро власть нуждается в признании, она символична по своей природе. Власть олицетворяет собою порядок, ее назначение состоит в гармонизации отношений между людьми, на что указывает этимология этого слова (властвовать-владеть-ладить-лад). Символический характер власти обусловливает ее специфические интересы, которые никогда не совпадают с интересами тех, от имени кого она действует. Власть оправданна лишь в том случае, когда разрозненные индивиды мобилизуются ею в борьбе против внешней опасности, стало быть, власть всегда будет стремиться к демонстрации своей легитим-носги⁴. В каждом действии власти можно увидеть жест. Власть обозначает собою некоторое человеческое сообщество, и лишь благодаря власти это сообщество осознает себя таковым. Поэтому борьба за власть не всегда сводится к борьбе интересов, по-настоящему она ведется лишь теми, кто претендует на максимальное выражение интересов своей социальной группы. Чистым примером борьбы за право символизировать собою общность является создание фракции в политической партии или формирование правительства в изгнании.

Символический характер властвования дополняется символическим подчинением. Власть требует не только исполнения работы, но и принятия присяги. Для личности - и властвующей и подвластной -обладание или общение с властью чревато одними и теми- же последствиями: инобытием. Участие во властеотношениях вынуждает человека стать другим. Если власть не предъявляет к человеку требований, она перестает быть властью. Власть конфликтует с личностью, и этот конфликт - признак того, что в человеке свершается работа духа.

Основанием власти всегда выступает зависимость человека либо от других людей, либо от иных обстоятельств социального или природного происхождения. Человек не обладает всей совокупностью условий, необходимых для существования, поэтому его бытие неустойчиво. Чтобы перейти улицу, не покалечив себя и других, нужно дождаться зеленого сигнала светофора. Чтобы отомстить обидчику, нужно обратиться с жалобой в суд, иначе жизнь и собственное благополучие будут подвергнуты риску.

Власть имеет не только "земное" происхождение, но и экзистенциальное. Своим источником она имеет человеческую личность как таковую. Экзистенциальный смысл власти состоит в том, что посредством нее личность спасает себя от самоуничтожения. Если в человеке есть нравственное побуждение к добру, должен следовать поступок, достигающий нравственную цель. Разрыв между возможностями, которыми располагает личность, чтобы творить добро, и целями, которые оказываются не достигнутыми либо осуществленными частично, свидетельствует о ее несостоятельности. Абсурдно желать добра и не творить его, либо делать зло. В таком мире нет ни ценностей, ибо путь к благу ведет мимо него, ни смысла, без которого жизнь утрачивает свою привлекательность. Поэтому власть не только возникает как социальный институт, но и измышляется человеком для дистанцирования себя от собственных поступков. Власть снимает с человека личную вину за несовершенство мира, коль скоро тот вынужден ей подчиняться.

Если власть предполагает устойчивый порядок и соответствующую ему систему ценностей и представлений, то способность к трансцендентному - что составляет специфически человеческое свойство - подрывает основания власти. Слишком серьезное отношение к власти чревато утратой человеком перспективы, где власть - еще не конечная цель человеческих поступков и не единственное мерило их ценности. "Зла та государственная власть, - писал Н.А.Бердяев, -которая суверенна, не ограничивающая себя ничем высшим"⁵.

Однако стремление к бесконечному, неуспокоенность, ощущение несоответствия социального устройства каким-либо идеалам - удел человека, но не власти. Власть по своему происхождению склонна к оформлению, устойчивости, ее пространственное бытие ограничено. Поэтому свои цели она выдает за конечные цели человека, а сам человек рассматривается властью лишь как исполнитель долга, как обязанное лицо. Строго говоря, власть не знает властвующих - только подвластных. Те, кого народ обычно называет властелинами мира, сами не свободны от власти, хотя - в силу разделения труда и классовой принадлежности - они обладают привилегиями и значительными преимуществами. Но власть лишает властвующих свободы едва ли не в большей мере, чем подвластных, поскольку им труднее дистанцировать себя от системы ценностей и правил игры, обусловленных порядком, с которым отождествляет себя власть.

Неспособность власти совмещать человеческие идеалы и стремления с действительностью служит объективной предпосылкой ее обожествления. Таким образом создается видимость гармонии конечного и бесконечного, человека и Космоса. Власть несет в себе соблазн истины, коль скоро подчинение рассматривает как непременное условие абсолютной гармонии человека с миром⁶. Власть претендует на то, чтобы стать единственной реальностью для человека, доверие которого она использует как собственный капитал. Поэтому, кстати сказать освящение власти и признание за ней мистических свойств парадоксальным образом уживаются в характере русского народа с бунтом против нее: и то, и другое обусловлено страстной потребностью в гармонии с миром. Но в первом случае это состояние достигается через любовь к власти и ее освящение, а во втором - через отрицание той фальши, которая свойственна всякой власти, претендующей быть единственным критерием человеческих поступков и жизни.

Итак, сотрудничество с властью меняет мир человека прежде всего тем, что включает его в систему представлений и оценок, сформулированных идеологами власти. Государство определяет за нас наших врагов, смысл войны, цели реформ и т.д. Власть постоянно покушается сделать выбор вместо нас. Поэтому сотрудничество с ней возможно до известных пределов, пока власть посягает на монополизацию силы, но не знания. Здесь уместно привести совет, данный Н.Боббио: "...Нужно быть в мире настолько, чтобы сознавать необходимость воинских уставов, и не быть в нем настолько, чтобы помнить, что воинских уставов недостаточно"⁷.

Человек не растворяется целиком в обществе, тем более - в политике, где смысл поступков и событий определяется исключительно интересами власти и гарантированного ее усилиями порядка. Это предполагает работу духа. Утрата человеком своей личности и превращение в социального робота развращает власть и предвещает ее скорый упадок. Но и упадок власти - это не торжество и не победа личности, поскольку свобода от власти - это жизнь в неустроенном мире. Диссиденты и тираноборцы выступают не против власти, они выступают за то, чтобы власть превратилась в реальную силу и исполнила свое предназначение в мире - консолидировала общество и оформила институты, помогающие человеку объединить свои усилия с другими. Поэтому философское содержание проблемы власти можно бы обозначить как проблему сосуществования людей и согласования различных пластов человеческой личности.

Власть не только интегрирует общество, но и вынуждает к интеграции личность человека, который, взаимодействуя с властными структурами, конституирует себя как целое. Подчинение власти сопряжено с подавлением каких-либо мотивов деятельности и согласованием поведения с собственными оценками и убеждениями. Это делает трудным любой поступок. Человек испытывает искушение целиком слиться с властью, полностью довериться ей и тем самым избежать двойственности существования. Но как только это ему удается, власть оказывается неспособной к длительному историческому существованию. Тоталитаризм, возникая в ответ на желание человека избежать бремени ответственности, неопределенности и одиночества, губителен и для власти, и для человека⁸.

Через отношение к власти формируется отношение человека к обществу, в котором он реализует свое неповторимое назначение в мире. Поэтому "всякая власть - от Бога" (ап.Павел), ибо во всяком обществе и при любой власти есть дорога к себе, есть задача, которую не способны отменить никакие указы. Власть являет собою не только испытание для личности, поскольку ставит барьер на ее пути, но и предпосылку формирования личности, поскольку лишь участвуя во властеотношениях можно конструктивно менять социальный мир, утверждая в нем человеческие ценности.